Леонид Кравченко занимал высокие должности в разных СМИ. Но ни один из постов руководителя что в информационном агентстве ТАСС, что в только зародившейся ВГТРК, что в «Парламентской газете», не принесли Кравченко столько известности и не стоили ему так дорого, как должность председателя Гостелерадио. С этой должностью Кравченко пришлось расстаться после августовских событиях 91 года. Сейчас он говорит, что знал о таком исходе заранее, а потому старался работать по заранее утвержденной эфирной сетке, в которую входило то самое «Лебединое озеро», потрясшее страну. В интервью Slon он рассказал о том, что предшествовало в его жизни тем трем дням, описал, как строилось общение главного телевизионного начальника с руководителем страны в то время и на чем были основаны контакты с ГКЧПистами, а также заверил, что в выборе между ГКЧП и Горбачевым отдавал предпочтение профессии. – Вы говорили про свою историческую миссию в проведении реформы телевидения в годы горбачевской перестройки, но, мне кажется, вы туда войдете как человек, который очень любит «Лебединое озеро». Как для вас начался путч? – В ночь на 19-е число, где-то в полвторого, мне позвонил секретарь ЦК КПСС Манаенков. Это было неожиданно. «Машина у вас рядом», – сказал он. А я знал, что значит «рядом». Дело в том, что, начиная с января 91 года, было принято принципиальное решение, по предложению Крючкова и с согласия [Михаила] Горбачева, – поставить мне круглосуточную охрану. Четверо человек охраняли, один постоянно был в подъезде, я даже не мог вынести мусор в мусоропровод без сопровождения охранника. Поднимался человек, и уж тогда я выходил. – Вам объяснили это? – Объяснили. Сказали, что есть достоверные сведения об организации на меня покушения. – Но вы понимали, что это слежка? – Я ничего этого не понимал. Четверо полковников меня охраняли, двое охраняли мою жену, которая работала в «Известиях». Ее возили на работу, привозили. Она несколько раз удирала от них, но было сказано, что напрасно она это делает. Как мне объясняли, всякие сюжеты с похищением жены, чтобы от меня что-то требовать, были реальными... Это доставляло массу неудобств. За мной была прикреплена «Чайка», но в течение дня меня пересаживали, и я как минимум на двух разных машинах ездил, утром и вечером, а иногда днем на третьей. То есть начался детективный сюжет. Нервозность усиливалась. Потом, уже ближе к событиям, связанным с ГКЧП, стали посещать мысль о том, что здесь у охраны была двойная функция. В марте 91 года я был участником рабочего чествования Михаила Сергеевича, связанного с его днем рождения. В марте же я знал, что ситуация предельно обострилась. В январефеврале Михаил Сергеевич качнулся в сторону консервативных сил в Политбюро, ЦК, но, с другой стороны, у Крючкова уже были доказательства об «агентах влияния», якобы в этом списке были и Эдуард Шеварнадзе, и Александр Яковлев. Последнему даже приписывалось, что он якобы связан с ЦРУ. И не просто агентах влияния, а [даже] о связи с внешними разведками. Например, как было сказано, это касалось [Александра] Яковлева. Но Горбачев не хотел в это верить, считал все домыслами. Я знал, что от безысходности ситуации были, с согласия Михаила Сергеевича, предложены три варианта введения в стране чрезвычайного положения, еще в марте 91 года: в целом в стране, в Москве и Ленинграде или только в Москве. И для меня не было потом неожиданным, что некий ГКЧП образовался. Официально, о том, что все три варианта обсуждались на разных уровнях, позднее заявлял [Анатолий] Лукьянов, якобы именно поэтому делегация поехала позже к Михаилу Сергеевичу в Форос, чтобы обсудить, какой из вариантов вводить. Меня в ночь на 19 августа привезли в ЦК КПСС, туда пригласили и первого заместителя генерального директора ТАСС Шишкина. Нас предупредили, что, возможно, будет введено чрезвычайное положение. Было сказано, что в 5:30 утра надо быть готовым, взять документы. Я жил недалеко, поэтому отправился на свою квартиру. У меня дома был телефон правительственной связи. В свое время об этом распорядился Михаил Сергеевич. Было немало случаев, когда он спешно звонил мне на квартиру. До сих пор ящик этот у меня на 10 этаже висит. – Как сувенир? – Кабели, металлические ящики до сих пор сохранились, у нас только телефон убрали. И в ту ночь, разнервничавшись, я решил позвонить Михаилу Сергеевичу. Связь была заблокирована. Это было в 5 часов утра, я уже был в кабинете члена Политбюро Олега Шенина, который вручил мне пакет с документами. Мельком ознакомившись с ними, поехал в Останкино. В 6 утра должен быть эфир, информационно-развлекательная программа «Утро». Я успел поднять Трусова замечательного специалиста, который был моим замом и генеральным директором телевидения. Распорядился через него, чтобы вместо «Телеутра» давать новости, музыку какую-нибудь, не симфоническую, а какую-нибудь нормальную. Меня позже спрашивали, в программе «НТВшники» почему вы поставили «Лебединое озеро»? Я Антону Хрекову тогда говорю, что это глупейший вопрос, на который я раз двести или триста отвечал. Ну возьмите газеты, журналы августа 91 года! Я еще 5 августа утвердил программу на неделю с 19 по 26 августа (это всегда заранее делалось, делается и теперь). Откройте газету и увидите, что и утром, и вечером было «Лебединое озеро», а также премьера художественного фильма «Три дня и три ночи». И он тоже был показан. Название было за два года придумано, кто знал, что путч будет три дня и три ночи? Это потрясающий парадокс! А мне на НТВ говорят, что, мол, могли бы многосерийный фильм поставить. Наивный вопрос для профессионального тележурналиста! Ведь не просто заранее публикуется программа, весь эфирный день заранее обеспечивается продукцией! И для того, чтобы показать фильм, надо вытащить его из телерадиофонда, привезти и запустить в аппаратной. Все, что я мог сделать снять утреннюю информационную программу (пошла музыка) и изменить выпуски телевизионных новостей. Так что я ничего не трогал, все вышло так, как было в программе. Это было настолько остро осознанное решение, потому что я понимал: те победят или эти, свой пост я потеряю. Потому и решил защитить себя тем, что программа идет в эфир заранее объявленная. Мне пытались навязать прямой эфир создать некий нескончаемый телемарафон в течение дня. Первый секретарь московского горкома Прокофьев даже прислал в Останкино около 140 работников Москвы, которые будут поддерживать ГКЧП. Такие экспромты в профессиональном плане немыслимы. К этому надо готовить города и людей за несколько дней, заранее, и только тогда марафон получится. – Но ведь и прежде прямые эфиры были. – Я говорю о подготовке, для прямых эфиров нужна подготовка. А утром (19 августа Slon) меня, между прочим, не пустили на работу, и никого с ночной смены [из Останкино] не выпускали, а это толпы людей. Я обращаюсь к ребятам, которые меня охраняли: «Вы своему начальству скажите, что я приехал с документами, что меня не пускают». Стоял минут пять у своей машины с телефоном, своеобразной она была можно было даже послу любому позвонить из нее. Последовало указание старшему офицеру: «Пропустить». Я пошел. Стоят ребята с автоматами, и надо сквозь строй их пройти. Попросил выпустить тех, кто закончил работу. Рядом бронетронспортеры. Был взят под охрану и телевизионный центр на Иновещании, и на Пятницкой улице. Уж потом-потом танки вошли... Первым делом я отправился в программу «Время» и на «Маяк» – в соседнее здание, в которое можно пройти через подземный переход. Отдал в эфир официальные документы, которые зачитали в новостях. В течение дня разговаривал с различными руководителями: с [вице-президентом СССР, руководителем ГКЧП Геннадием] Янаевым, с [председателем Верховного Совета СССР Анатолием] Лукьяновым, с [министром внутренних дел Борисом] Пуго. Агитировал их прийти на эфир. Говорил: не хотите прийти давайте мы к вам камеры пришлем, но объясните людям смысл решений. Никто не пришел, и это их роковая ошибка. А меня бог спас. Если бы меня ввели в ГКЧП заранее, если бы я должен был обеспечить информационное, телевизионное и радиовещание, если бы сделал марафон... Но я не знал ничего. – Но вы же говорите, чувствовали с марта. – Что значит «чувствовать» и быть уверенным? Вообще, меня с отпуском задержал Михаил Сергеевич. Вместе с ним я должен был отправиться в Крым по соседству с Форосом, как было в прошлые годы. Но президент задержал меня в Москве, чтобы готовить показ. 20 числа надо было показать торжественную церемония подписания огаревских соглашений, по существу о создании конфедерации. Подробности мне объяснил [Валерий] Болдин, помощник президента, который и полетел к нему. То, что предлагалось сначала, было примитивно с точки зрения телевизионного показа: Михаил Сергеевич произносит главную речь и ставит подпись под союзным договором, за ним речь произносит [Борис] Ельцин и ставит подпись, потом все руководители союзных республик, субъектов федерации России... А я предложил, что мы подберем ролики, которые символизируют ту или иную национальную республику: танцы, фольклор, пейзажи у нас этого добра было много. Кто-то подписывает, а у нас [в это время] идет красивый вариант представления республик. Это было утверждено по телефону, и я остался в Москве. А было еще одно событие любопытное. Восьмого августа 91 я прилетел в Ленинград, вместе со мной – [Анатолий] Собчак, [Николай] Русак, министр спорта, и [Тэд] Тернер, [основатель] CNN, должны были подписать соглашение о проведении Игр доброй воли. Подписали, красивый был вечер. Завтракаем в гостинице «Смольнинская» это закрытая, партийная гостиница. Вбегает дама: «Кто здесь Кравченко? Вас просит к телефону Михаил Сергеевич Горбачев». «Что делаешь? Почему там торчишь?» спросил, когда обратно в Москву, я ответил, что 10-го. «Приедешь позвони, есть неотложное дело». А на следующий день уже в Москве, в моем кабинете раздается звонок из Алма-Аты дочь Назарбаева, у которой потом была своя телекомпания, умница, с которой у нас были добрые отношения, говорит: «Леонид Петрович, я вас прошу, помогите организовать телемост с Красной площади на Алма-Ату гуляния красивые». Смысл в том, что 12 числа собираются в Алма-Ате руководители всех республик. «А Михаил Сергеевич будет? Он же в отпуске». «Нет, это без Михаила Сергеевича», – отвечает она совершенно спокойным голосом. Как без Михаила Сергеевича? «Ну, он же в отпуске». «Но если его там не будет, а от России будет [Борис] Ельцин, тогда [показывать] российскому телевидению надо, и их надо просить», – мгновенно соображаю я. «Да, Леонид Петрович, ну они же не смогут этого сделать, у них нет никакого опыта, у них только новостная программа». «Хорошо, – говорю я, – возьму паузу, у меня есть неотложное дело, связанное с Михаилом Сергеевичем». Я ему звоню, он мне еще раз рассказывает, что время близится, спрашивает, как там и что, говорит, что имеет несколько предложений по усовершенствованию того сценарного плана, который я предложил... – То есть он сам лично еще и сценарии утверждал? – Не утверждал. Это были предложения о том, как, с его точки зрения, показывать лучше. Не сценарий, а само действо, и, соответственно, меняется и сценарный план. «Хорошо, Михаил Сергеевич, мы все с Болдиным сделаем, мы готовы, у нас есть опыт, но ведь вот какая ситуация...» И рассказываю о звонке из Алма-Аты. Пауза. «Ишь, что придумали! Без меня собраться в Алма-Ате?!» Ре-е-едко слышал я, чтобы он ругался матом, но тут следует сочная фраза, и дальше: «Я им все это мероприятие поломаю». Ничего не состоялось [в итоге], но Ельцин позднее, один, все-таки полетел в Алма-Ату, откуда вернулся 18-го числа, в полной отключке. Ну, а дальше, как позже рассказал Михаил Полторанин, – до полвторого «квасили». Потом, утром, когда охрана телевизор посмотрела, подняли всех, час собирались, приехали в Белый дом, никто не препятствовал, все телефоны работали. «Изоляция» называется... Я позвонил обратно в Алма-Ату и сказал, что был разговор с Михаилом Сергеевичем по другому поводу (я солгал) мол, никаких телемостов не будет, и, смею предположить, никаких мероприятий тоже. «Спасибо, это очень важная информация, передам». Чувствую она в полной растерянности. – А о чем свидетельствует эта история? – О том, что сговор был уже за кулисами на случай, если что-то произойдет. Референдумы прошли в стране, все поддержали сохранение [СССР], но многие уже видели себя руководителями независимых государств с ковровыми дорожками, с самолетами личными, с полетами к тому же президенту США, где они могли бы представлять свое государство. Было все: и личные амбиции, и тщеславие. Но они догадывались, что в последний момент что-то может произойти никому не верилось до конца, что может разрушиться эта страна. И потому, как я предполагаю, последний совет хотели между собой держать: что делать в том, ином, третьем случае. Впрочем, о готовившихся возможных вариантах введения чрезвычайного положения точно никто не знал, это были варианты [известные] в очень узком кругу. Ну, а дальше произошло то, что произошло: российский канал заблокировать, синхронизировать работу первого канала и второго: показывать то же самое, что на первом. А там что? «Лебединое озеро». Это выглядело очень глупо с профессиональной точки зрения. Для меня это один из несчастных вариантов моей творческой биографии, но другого выхода не было. – Формально это было ваше решение [о синхронизации]? – Нет, не мое решение, мне было приказано. – Подписи где-нибудь ваши были? – Да никаких подписей! Я сказал своему заму Трусову: «Вот, приказано российский канал синхронизировать». Это бывало много раз в истории и связано было, как правило, со смертями генсеков играл симфонический оркестр Федосеева, классическая музыка. А тут? Нормальный день и «Лебединое озеро»... Пляшут, фильм интересный... А почему [было принято решение] заблокировать российский канал? Можно предположить было, что соберется Верховный совет, [встанет] за Ельцина горой. И для меня внутренне это выглядело позорным актом, не потому что нарекания потом будут, а просто [телевизионный] вариант со смертями генсеков. Когда я, кстати, пытался уговорить их прийти, говорили: «Тяжело болен». «Тяжело болен» – это что? Близок к...? Вслед за генсеками? Вот с этим я не мог ничего поделать, а они не воспользовались возможностями телевидения, вещания государственного. Другие средства массовой информации – «Аргументы и факты» и прочее-прочее [вещали иначе]... – «Эхо Москвы»... Они очень благодарны мне. Вещало «Эхо», вещало радио Пугачевой и еще несколько станций, и Пуго распорядился послать туда ОМОНовцев и их заблокировать. А с «Эха» звонят мне: «Как же так? У нас коммерческие договоры». Я поговорил с заместителем министра связи, потому что мы оба подписывали [разрешение о вещании], он с технической точки зрения. Мы [в случае чего] должны были платить неустойку что мешаем им [осуществлять деятельность]. Как события развивались бы, неизвестно, но иск с юридической точки зрения был бы точно. И я сказал об этом Пуго... Пуго замечательный был человек, честнейший, я не раз в этом убеждался, общаясь с ним, или был свидетелем, когда он общался с Горбачевым. Однажды Горбачев сильно разнервничался, был испуган, сильно испуган: оппозиция собрала много-много людей, чуть ли не 500 000 идти на Кремль: они должны были идти на Манежную площадь и от Маяковки, и отовсюду. Я был в кабинете Горбачева, тогда он много раз с Пуго разговаривал. А Пуго совершенно спокойно говорит, что ничего страшного нет, на Манежной площади уже эти митинги проходили там вмещается не больше 120 000 человек, чего бояться? Решено было перекрыть улицу Горького тяжелыми машинами, следить, чтобы не было вооруженных людей. Он убедил, и ничего не произошло. Пуго был очень демократичным, и неслучайно, что именно он застрелился [после провала путча]: в нем совесть жила, честных латышских стрелков... И вот я к нему обратился, понимая, что с ним можно обсуждать элементарные вещи. В результате «Эхо» продолжало работать, поэтому годы спустя я у них значился как человек, который помог восстановить вещание. – Антон (Орех, сын Кравченко, сотрудник «Эха» Slon) тогда работал уже на станции? – Нет, он же поступал только в 91-м году. Поступил случайно, это был август, все было раскалено до предела, и то, что фамилия его Кравченко, могло помешать поступлению. Я преподавал на факультете много лет, и мне [декан факультета журналистики МГУ Ясен] Засурский тогда сказал, что опасается, что Антона может завалить профессор с другого факультета из-за фамилии. К счастью, он в гриппе был, и экзамен другой профессор принимал. Вот с тех пор он Антон Орех, фамилия Кравченко с тех пор для него табу. Я, кстати, пускал [в тот день и] иностранных корреспондентов, что никак не соответствовало режиму... – Я не понимаю, за кого вы тогда были на самом деле? – Я оставался профессионалом. Я прекрасно понимал, что при любом исходе здесь не буду работать, мной были очень недовольны люди консервативного крыла: я считался человеком Горбачева. И Назарбаев вместе с Ельциным в процессе сидения в Ново-Огарево в качестве одного из условий подписания договора выдвинули освобождение меня от должности руководителя телевидения. Горбачев дал свое предварительное согласие, и [народный депутат СССР Валентин] Фалин мне в апреле это подтвердил. Горбачев его вызвал, говорит, что совершенно затравили Леонида, и предложил встать на мое место, а мне подобрать должность посла в одной из хороших стран. Фалин, честнейший человек, сказал, что Кравченко травят за то, что он остается государственником и опасается полного развала страны, и как профессионал старается сделать все, что от него зависит. «Я, – сказал Фалин, – не смогу руководить Гостелерадио, я непрофессионал, и лучше Кравченко в этой раскаленной обстановке никто не сможет эффективно работать. А поскольку вы мне предложили это, то снимаете меня с поста, и я напишу заявление об уходе». – Как хитро у вас все было! – Да. Горбачев сказал: «Ладно, что ты расстроился, Валентин, и ты оставайся на своем месте, и Леонид Петрович пусть тоже остается». Но, как бывает, в «Московском комсомольце» через службу Яковлева (решение о моем освобождении и направлении меня послом готовили Яковлев и Шеварнадзе) появилась утечка — было перечислено восемь стран, где я могу быть послом. Так об этом я и узнал, и мы с женой говорили даже, в какую страну лучше поехать. То есть еще в апреле я знал, что моя песня спета. Будет конфедерация — вместо СССР, сохранится федеральное вещание ТВ и радио, но назначение нового руководителя телевидения неизбежно — это решение должно быть принято коллективно руководителями этих стран, которые получают независимость, и я никак не мог там остаться. – То есть в этот день вы действовали так, чтобы в случае суда, преследования... – Я действовал так, чтобы сохранить договоренности и выполнить правовые обязательства. Были обязательства перед телевизионными компаниями мира. Например, записи любых сюжетов, которые они делают в стране, мы по договору должны были помочь передать из Останкино. Перегон так называемый. Других способов тогда не было только у нас были соответствующие аппаратные. Они передавали все, что происходило в Москве, включая ввод танков. Мне потом с другой стороны предъявили претензии: разве ты не понимал, какая ситуация? Я немного дурачился [в ответ], мол, интересно, вы не идете, не комментируете ничего, а я буду расплачиваться, когда счет мне выставят? И сюжет с Борисом Николаевичем на бронетранспортере, который сделал Сергей Медведев, без меня ведь не мог быть показан. Я настолько тогда устал, уехал домой и программу «Время» с этим сюжетом смотрел на даче. В полдевятого мне звонит [Валентин] Лазуткин, первый зам, и говорит, что Медведев снял такой-то репортаж, разрешений никто не давал, я его посмотрел, что будем делать? Он, конечно, таких решений принимать не мог был бы уволен. «Валентин, позаботься, чтобы сюжет был на 2 минуты». А у Медведева хронометраж 56 минут, сошлись на компромиссных 2.20. Лазуткин сказал об этом Медведеву, но тот обманул: в эфире было три с половиной минуты. – Про пресс-конференцию ГКЧП спросить хотела, вы не можете ответить на вопрос, за кого вы тогда были? – Да ни за кого. Я очень переживал за Горбачева, не знал, что стряслось, жив он или не жив. Мне говорили, мол, потерпи, будет вечером пресс-конференция, все увидишь, узнаешь. И это было единственное изменение в программе. Но, может, поздно будет узнавать вечером? Один из членов ГКЧП говорил мне, что Крючков играл на два фронта, с Ельциным постоянно был в контакте. Можно было отдать распоряжение о нейтрализации [Ельцина]: с дачи можно было не выпускать просто. Первый зам Крючкова Бобков мне рассказал, что 2223 минуты требовалось для того, чтобы без единой жертвы взять Белый дом, взять под контроль ключевые кабинеты: газ запускают, происходит отключка, никто не пострадает, ни один человек, и 7273 человека временно изолировать, а дальше никаких проблем. Если бы Крючков захотел. Если бы была решимость. Если бы не Янаев, которому решимости не хватило. – Хотите сказать, что КГБ поддерживало Ельцина? – Так нельзя говорить. Надо говорить так, как я сказал. Есть сведения о том, что Крючков в эти дни, в эти часы играл на два фронта. Иначе было [бы принято] решение об изоляции на даче. «Альфа» никаких приказов не получила. Почему телефоны работают? Ведь потом была другая ситуация [в 93-м году], когда Белый дом расстреливался, телефоны все были отключены и туалеты не работали. Там столько людей погибло на стадионе, пропали без вести, патриарх обращался: «Если кровь прольется, бог никогда не простит». Пролилась, и еще как! 17 телекомпаний мира вели прямые репортажи расстрела Белого дома. В какой стране можно такое представить? А тут на глазах всего мира одна власть расстреливает другую. И ведь били по тем местам, где архивы лежали. Преднамеренно. А 20-го числа я был на заседании ГКЧП. Тоже интересный случай. Я же настаивал, чтобы российский канал разблокировали. Позвонил Пуго: «Приезжай». Я приехал и сразу к Янаеву, он сосед мой был, в одном доме несколько лет жили. Он мне сказал, что все ужасно, что ничего не получается. Пошли на заседание. Открывает Янаев заседание и произносит слова от имени ГКЧП. Смысл его заявления состоял в том, что распространяются клеветнические слухи, будто этой ночью будет взят Белый дом, арестованы руководители российского правительства, на самом деле, это вымыслы, не имеющие ничего общего с реальностью. И отдает мне бумагу: «Вот наше заявление, передай срочно в программе «Время». Пожалуйста, канал разблокирован». Заседание началось в 20:15 вечера. И тут поднимается Бакланов, Крючков и еще кто-то: «Геннадий Иванович, да что ж вы делаете? Мы это не обсуждали, нас самих могут арестовать в эту ночь. Зачем эти признания в поражении? Мы не согласны». И он, смешной: «Лень, отдай бумагу назад». Я отдаю. Собираюсь уйти, а тут просовывается голова женщины: «Кравченко срочно просят к телефону правительственной связи». Я решил уже не возвращаться туда, выхожу, звонит Владимир Иванович Щербаков по первой правительственной связи и говорит, что для программ «Время» передал сообщение, но без моего разрешения его отказываются передавать. Программа к этому моменту уже началась. А сообщение о том, что состоялся президиум правительства, и было принято решение, что исполнение обязанностей председателя правительства возлагается на Догужиева Виталия Хусейновича. А Догужиев и Юрий Маслюков, оба первые замы (причем Маслюков старший по рангу) сидят на этом же заседании. И почему позвали этих замов? Спрашивали, как будут обеспечивать то, что обещали [ГКЧПисты]. Сегодня можно снова публиковать эти документы, они великолепны с точки зрения защиты людей: повышения зарплат, детских пособий, масса привилегий. Маслюков сказал, что денег нет вообще: Россия год назад прекратила финансировать социальные направления, у нас полнейший дефицит по всем направлениям. Тогда, говорит, когда вы писали этот документ, с нами не советовались. Но как же тогда прошел президиум? Ну, отвечает Щербаков, там много членов президиума. «Хорошо, говорю, сейчас позвоню в программу». И решил посмотреть: пройдет сюжет или не пройдет. Вдруг открывается дверь, выходят оба первых зама. «Виталий Хусейнович, – говорю, – хотел бы вас поздравить, сейчас в программе «Время» появится информация о том, что вы назначены исполнять обязанности председателя правительства». «Это кто сказал?» «Да вот, Щербаков позвонил». «Вот скотина, – говорит, – Павлова нет, два первых зама здесь, какой президиум правительства? Сорву ничего не получится». Его Маслюков обнимает, большой такой, мастер спорта: «Слушай, Виталий, плюнь на все, видишь, что происходит, поедем ко мне или к тебе на дачу, выпьем по стакану». И мы втроем вышли с заседания. Они пошли своим путем. Так что 20-го вечером я знал, что наступил полный крах. Приехал домой и сказал жене, что буду уволен при любом исходе. А потом всю осень были допросы, на видеокамеру приходилось исповедоваться, по моему делу свидетелей прошло больше 200 человек, хотели на меня уголовное дело завести. В моей книге «Как я был телевизионным камикадзе» есть документ, мне Полторанин подарил оригинал. Он писал этот текст, а третий пункт добавил Ельцин поручение генеральному прокурору дать правовую оценку деятельности Кравченко. И генпрокурор распорядился. Я был на очных ставках... – Как участник ГКЧП? – Нет, для этого не было оснований никаких. – Вас не проверяли на участие? – Нет-нет, поручение президента было, генерального прокурора, вот и все. В декабре было заявлено официально, что я никакого отношения к ГКЧП не имел, не был поставлен в известность заранее, оказался щепкой, заложником, вел себя адекватно. Еще бы Ельцина показали. – И трясущиеся руки Янаева. Как это случилось? – Во-первых, человек часто выпивал, и в эти дни тоже. Нервы у таких людей не всегда в порядке. А тут вдруг на него взвалили пост Наполеона, хотя он не готов на пост его ординарца. (Смеется) У него все дребезжало. – Но это было ваше указание показать руки? Именно это ведь и произвело впечатление на страну. – Единственное указание было дать пресс-конференцию, которая будет в 19 часов. О ней я знал уже днем, когда уговаривал их идти на эфир или записывать разъяснять. – Вы давали задание снять руки? – Это профессиональный нормальный показ. Причем, Кислова, которая лет 30 была режиссером этой программы, знала, что надо давать и общие планы, и крупные планы, в том числе тех, кто во главе. Она видела, что [Янаев] очень нервничает, и это состояние надо было особо показать. Я не сидел рядом с ней, сидел в кабинете, а показ шел прямой, с передвижной телевизионной станции. И последний штрих. Среда. Уже Руцкой и другие полетели за президентом в Форос. 17:00 вечера, я помогаю записать интервью Лаптева, который был председателем Совета Союза в Верховном Совете и председателя совета национальностей Нишанова. И вдруг мне сообщают, что меня ищет Михаил Сергеевич по телефону правительственной связи. Я поднимаюсь к себе в кабинет, он говорит: «Я полностью владею ситуацией, уже позвонил президенту США, все под моим контролем. Прошу тебя: запиши мое заявление, с которым ты откроешь программу «Время». Заявление о том, что он, президент, полностью владеет ситуацией, что он обсудил ситуацию с президентом США, с руководителями республик. У меня рука трясется, но я пишу, только прошу: «Медленнее, медленнее, Михаил Сергеевич». «Прочитай». Прочитал. Я ничего ему не сказал, но отдал заявление диктору Петрову, он прочитал. Я внутренне чувствовал, что это было бы непорядочно с моей стороны, хотя это и было личное поручение президента. Мог ведь сказать, что мне позвонил Михаил Сергеевич, попросил. Прочитал бы, прокомментировал и набрал бы много политических очков. – Почему не стали? – Тормоза внутренние сработали. Посчитал: некрасиво и непорядочно. – По отношению к? – К профессии и к тому, что происходило. Я волей-неволей был втянут. Я же не подал в отставку из-за того, что не разделяю позиции [ГКЧП] и нахожусь на стороне Горбачева. А это простая, доступная мысль. Надо было тогда иметь гражданское мужество и отмежеваться от них. Я был на заседании ГКЧП и там не сделал заявления: «Ребята, вы что?» [Янаев] это человек, с которым я в одном доме жил, был там совершенно потрясающий Пуго, были замечательные люди. И к тому же проклятая неизвестность а что с Горбачевым? Что на самом деле происходит? Не будет ли введено чрезвычайное положение в стране? Пока мы видим, что тут введено, что эти ребята с автоматами и танками не пускают на работу. В мой кабинет протащили провода, за мной ходят ребята, причем уже не мои, а другие. – А где были ваши? – В приемной сидел полковник, ухмылялся, давая понять, что ничего не поделаешь. Везде на микрофонных папках уже сидели представители и контролировали, в том числе и меня. На пятом канале из Питера постоянно выступали Собчак и Ельцин, на московском канале Попов, второй был отдан России, а вот первый оставался. Но большинство СМИ уже было в руках оппозиции, это и была их цель. А я рад, что во всех ситуациях сохранил до конца порядочность.