20 августа в Москве скончался социолог, переводчик и поэт Борис Дубин. За месяц до смерти Борис Дубин прочитал в рамках летней школы Фонда Егора Гайдара Gaidpark лекцию «Что такое будущее?» Сегодня в память об этом выдающемся исследователе мы публикуем материалы лекции. Посмотреть видео и прочитать расшифровку полностью можно по ссылке.

Наша тема – будущее. Тема бездонная, поскольку говорить о будущем, не говоря о времени как таковом, не получается. Так что мы стоит перед великим вопросом, который в свое время задавал себе Блаженный Августин: что есть время. Тем из вас, кто не читал его замечательную «Исповедь» и, в частности, книгу десятую, целиком посвященную времени, очень советую посвятить этому время – его потребуется немало, потому что книга непростая, но чрезвычайно глубокая. Как по-настоящему великий человек Августин оказался на некотором разломе, заставившем его осмыслить многие вещи, которые для сотен, тысяч, десятков тысяч окружающих его людей не составляли вопроса. А вот для него они обернулись вопросом и, в частности, вопросом, что есть время.

Но Августин – это все-таки времена очень далекие. Я так думаю и буду сегодня этой точки зрения придерживаться, что собственно дифференциация времен, смысловая и ценностная (вот это прошлое, вот это настоящее, вот это будущее, и они по-разному оцениваются, они разное значат для нас и для большинства людей, и мы каким-то образом с этим знанием обходимся, строим из него свой жизненный сценарий, из него потом получается биография, наша личная, нашей семьи, той институции, в которой мы работаем, страны, в которой мы живем), в некотором роде выражение, следствие, проявление огромного, очень тяжелого, многодесятилетнего и даже многовекового процесса, который социологи, историки называют процессом модернизации европейских – прежде всего европейских – общностей.

Для меня в модернизации важны несколько вещей. Условно говоря, два плана модернизации. Один план – это план социальный, относящийся к тому, что социум оказывается некоторым образом неоднородным. Эта неоднородность, это разнообразие, эта непохожесть разных групп населения, этот процесс все большей дифференциации, не просто расслоения, не просто раздробления, а умножения организованности общества, социума, да собственно само общество как общество всех людей и возникает в рамках процесса модернизации. До этого были какие-то сословные группы, иерархические группы – жрецов, воинов, пахарей и так далее. Мы имеем дело с процессом постоянного содержательного, смыслового, функционального, конструктивного умножения разных социальных форм, составляющих общество.

Что касается того, что принято называть культурой, или сознанием, или областью значений, которые важны, значимы для людей в этом обществе, то процесс модернизации представляет собой очень крутую, опять-таки чрезвычайно тяжелую ломку самих оснований, регулирующих поведение человека. Представьте себе поведение человека в так называемом традиционном обществе.

Что это значит – традиционное общество? Это значит, что твое положение предписано тебе от начала и до конца. Если ты крестьянин, так ты крестьянин; если ты священник, так ты священник; если ты феодал, так ты феодал. Это же значит, что твое поведение регулируется некоторым очень жестким, порой даже специально написанным, зафиксированным кодексом.


Нарушать его – значит рисковать положением в обществе. Рыцарь ведет себя как рыцарь и не может вести себя иначе. Патер ведет себя как патер и не может вести себя иначе. И так далее. Нормы поведения диктуются прежде всего принадлежностью к сословию и традиции. Когда спрашивают, почему так, да потому что всегда было так. Или потому что наши деды делали так. Этого достаточно, чтобы объяснить, почему ты должен следовать вот этому и ни в коем случае не следовать вот тому.

На протяжении нескольких столетий, начиная с революции XVII–XVIII веков в Европе, происходит бурная ломка вот этих самих оснований, которые управляют поведением индивида. Был такой великий философ Кант – великий не только сам по себе, но и потому, что он первый и, может быть, самый значительный философ, выразивший этот дух Нового времени, дух обновления. Причем не то чтобы в сильно оптимистической форме – он как раз эйфорическим оптимизмом не отличался и, кажется, даже не однажды говорил такую грустную вещь, что из человеческих горбылей – то есть таких бревен – ничего прямого не сделаешь, хотя всю жизнь сделать пытался. Так вот, Кант говорил, что человек Нового времени живет без помочей традиции и авторитета. Никто на свете тебе не скажет, как тебе жить. А если кто и говорит, ты можешь его не послушать; это, вообще говоря, твои возможности.

Такое существование может показаться чрезвычайно облегчающим жизнь, освобождающим человека, но оно и чрезвычайно тяжелое, потому что оно ответственное – раз ты сам выбираешь то, что делаешь, ты и отвечаешь за это. И больше никто. Ты не можешь свалить ни на кого, что тебя заставили, – что ж ты слушался, когда тебя заставляли? Или, как говорит герой у Шварца, кто ж тебя, собака, заставлял быть первым учеником в этой школе? Поэтому модерность – модернити, теперь уже есть такое русское слово – современная эпоха, модерная эпоха – это время, с одной стороны, свободы индивида, ограничиваемой только свободой другого такого же индивида, но с другой стороны, и колоссальной ответственности за свой выбор.

Итак, главные слова – свобода, выбор и ответственность.


Эта конструкция не живет без какой-то одной из своих частей. Она существует целиком. Сейчас я ее как бы разделил на разные части, но вообще это некоторая конструкция, она работает как единое целое. К чему я веду? К тому, что раз усиливается разнородность, многообразие, гетерогенность общества, раз умножаются основания, которыми руководствуется индивид или группа людей (семья или учебный класс, группа приятелей или община верующих), раз увеличивается количество ориентиров, исходя из которых индивид или группа людей себя ведет, то это выражается, как говорил мой учитель Юрий Александрович Левада, в особых формах записи.
Собственно говоря, время и есть одна из форм записи разнообразия современных обществ. В этом смысле в современном обществе мы всегда имеем дело не с одним временем, а со многим временами, и не просто со многими рассыпанными временами, а с системой времен. Проще всего разделить – но это тоже наше аналитическое разделение, в реальности все смешано – социальные времена и времена культуры. Социальные времена – это способ записи последовательности наших действий. Они могут быть циклическими – они в большинстве своем циклические. Жизнь человеческая, индивидуальная и групповая, циклична. Мы каждый день ходим на учебу и на работу, и мы понимаем, что это особая часть нашей жизни внутри этого института – школы, университета, академии и так далее. Мы ведем себя неким особым образом, мы знаем, как себя вести, – откуда знаем, сейчас не обсуждается. Мы знаем, что через сколько-то часов это время сменится другим временем, когда мы, например, либо пойдем в спортивный зал, либо отправимся в банк улаживать свои дела с карточкой или сберкнижкой, либо будем встречаться с друзьями, с любимым человеком, женского или мужского пола, того же или противоположного. Происходит смена циклов нашего разного поведения – назовем его ролевым, потому что мы каждый раз как бы играем роли внутри каждого отдельного театра. Вот этот театр называется лекция – я здесь, вы там, я говорю, вы слушаете, а кто-то еще даже и записывает, кто-то пытается не спать, я пытаюсь расшевелить тех, кто сидит в зале, – каждый из нас знает, что делать, и ведет себя соответственно этому ролевому сценарию.

Так вот, социальное время – это способ записи, как мы переходим от одних ролей к другим и как раз за разом воспроизводится весь этот цикл – дневной, недельный, ежемесячный, годовой и так далее.

Вообще говоря, то, что циклы повторяются, значит для социолога, что мы имеем дело с работой институтов. Институт – это и есть такое социальное устройство, которое обеспечивает регулярную работу, воспроизводимую за пределами человеческого разнообразия. Могут сменяться поколения, но школа остается институтом школы. Могут сменяться люди, которые живут в этом месте и ходят вот в эту церковь, но церковь как институт остается, он существует поверх отдельных групп, поверх отдельных человеческих составов – поколений, семей и так далее, и в этом особенность работы институтов. В современном обществе ни один институт не может принадлежать какой-то одной группе. В феодальном – мог, в современном – нет. Школа не может принадлежать одному социальному классу, церковь не может принадлежать только одной вере, потому что рядом стоит синагога, а вот здесь мечеть, а вот тут еще молельня какой-то из деноминаций христианства.

То, что институты рассчитаны на долгое время, на воспроизводство от поколения к поколению и не принадлежат никакой отдельной группе, вещь чрезвычайно важная, потому что институты – в том числе хозяева времени. Вот сейчас пройдет еще сорок минут – и в нашем институте будет объявлен перерыв. Расписание, которому мы с вами подчиняемся, это выражение той институции, где мы сейчас находимся, в единицах времени. Можно записать это в единицах пространства – мы объединились в рамках вот этого пространства, мы знаем, какие еще пространства есть рядом: комната, где мы живем, кафе, где мы обедаем и ужинаем, игровые залы, танцплощадка, что-то еще. Дифференцированность современного общества – это дифференцированность его пространств и особенно времен.

Вообще запись каких-то важных человеческих смыслов с помощью чисто пространственных методов, как бы на территории самого пространства, – это очень архаическая вещь. В отличие от времени. Время – вещь очень модерная.

И будущее в том смысле, в котором я сейчас говорю, рождается внутри модерного общества. Первый признак этого – на место традиции встают другие вещи. Что именно? Воображение. Утопия. Н


Неслучайно научная фантастика возникает в XIX веке. Причем и научно-техническая фантастика, и фантастика в смысле фантазирования – то, что потом уже в наше времена породило жанр фэнтези и что начиналось, конечно, у романтиков в виде волшебной сказки, страшной сказки – литературной сказки, конечно, не фольклорной. Утопия – с одной стороны, воображение – с другой, рациональные формы действия в рамках определенных институтов – с третьей. Причем чем рациональнее эти основания человеческого поведения, тем ближе они к самым главным для общества.
В модерном обществе главной является экономическая сфера. Маркс и марксисты не просто так кладут именно экономику в основание описания общества. Потому что экономическое действие – это действие предельно рациональное. Вы можете просчитать его во времени, взвесить свои расходы, выигрыши, оценить последствия и выразить все это в некоторой количественной форме – через единицы времени, через деньги, через затраты энергии – есть разные способы этого исчисления. Но важно, что теперь наряду с тем, что было когда-то и к чему принято было отсылать в традиционном обществе – а вот моя бабушка делала это вот так, а мой дед поступал в таких случаях так – есть настоящее время, здесь и сейчас, и это очень интересная вещь. Настоящее время собственно и принадлежит нам.

Если у нас и есть что-то свое, то это наше тело и настоящее время, и мы считаем, что это некая данность, которую дальше не надо объяснять. В отличие от прошлого, где мы вынуждены как-то согласовываться с тем, что думают по поводу этого прошлого другие, и в отличие от будущего, где мы тоже вынуждены согласовать наши планы с планами других людей, иначе они просто не реализуются.

Даже в этом беглом описании вы видите, насколько другим стало общество. Это общество, где люди самостоятельны, при этом они обязательно взаимодействуют с другими, они солидарны, но, как это ни парадоксально, они соревнуются друг с другом, чтобы быть лучше окружающих. Причем лучше не только для самих себя – если ты сделаешь лучше, то лучше будет не только тебе, но и тем, кто вокруг. Это соединение самостоятельности, состязательности и солидарности и есть ноу-хау модернизации и современных европейских обществ. Опять-таки я эти три вещи разделил, но они действуют вместе, одной без другой не бывает. И, естественно, под ними, под этой солидарностью, лежит такой важнейший социальный феномен, как доверие. Мы с вами живем в стране, так получилось – почему, может быть предметом специального обсуждения, – где люди в основном не доверяют друг другу. Я не знаю, как среди вас распределится ответ на этот вопрос, но до трех четвертей российского населения считает, что доверять другим людям нельзя. Вы понимаете, как можно быть солидарным в этом обществе, насколько это трудно, насколько тут трудно быть соревновательным и не вызвать зависти, причем такой зависти, которая будет препятствием для вашей реализации, будем мешать вам реализовать то, что вы хотите.

Теперь о будущем. В принципе, надо бы описать не просто будущее и его общее значение, а систему будущих времен. Я бы наметил четыре этажа в будущем времени или четыре представления о будущем. Для моих целей этого достаточно; если у вас будут другие цели, вы можете выстроить другие системы описания, сделать больше пунктов, меньше пунктов, другие пункты – все зависит от того, что мы хотим получить.

Будущее как время ухудшения

Первое: будущее как время ухудшения. Назовем его – будущее как коррупция, в английском смысле, corruption, ржавчина, распад. Все плохое, что связано с разложением. Все, что будет в будущем, плохо. Будущее не несет ничего хорошего. Мы понимаем, что, например, в российском обществе, вообще говоря, этой точки зрения придерживается достаточно большой процент людей. Это в основном люди старшего возраста, те, кто в результате социальных изменений не только ничего не приобрел, но и многое потерял; люди, не могущие рассчитывать на поддержку других, разве что на поддержку государства сверху, одного на всех. Как добрый, но строгий отец, оно всем дает поровну. Лучше, конечно, соседу немножко поменьше, а мне побольше, но в принципе всем поровну.

Так вот, первое представление о будущем – будущее как порча. И вы можете набрать довольно большой список синонимов для такого будущего: порча, гниение, распад, ухудшение – вот в наше время молодежь была, вот разве мы такие были молодые, а сейчас посмотрите на этих молодых, вот раньше это была сметана, ложка стояла, а сейчас что за сметана, и так далее. Это можно про все на свете говорить. Что за этим стоит? Представление о том, что, во-первых, я временем не владею, а это характеристика опять-таки до последнего самого времени для трех четвертей российского населения устойчивая.

Моя жизнь мне не принадлежит, я не могу в ней ничего изменить, я за нее не отвечаю. Тогда действительно все, что может происходить со мной и с другими, это только процесс порчи и ухудшения. Начиная с ухудшения меня самого, год от года, и кончая ухудшением общественных порядков, качества сметаны, качества транспорта и всего, чего хотите.

Будущее как настоящее, инерция

Второй план представлений о будущем – причем я не думаю, что в сознании отдельного человека или в сознании групп людей эти разные типы будущего обязательно исключают друг друга, я думаю, что они сосуществуют и довольно сложно взаимодействуют, – будущее такое же, как настоящее. Инерция. Первое было: будущее или время как коррупция. Второе: будущее или время как инерция. Обычно практически на любой вопрос социологов, касающийся качества жизни, их собственной или жизни страны, города, села, в котором они живут, от 55% до 75% респондентов все время выбирают ответ, что будет примерно так же, как сейчас. Или надеются на то, что будет примерно так же. Опять-таки для современного российского общества чрезвычайно характерно, что большинство людей – и эти цифры снова от 60% до 75%, – вообще говоря, не могут планировать свое будущее на более или менее длительное время за пределами ближайших недель, во-первых, и не уверены в своем будущем и будущем своей семьи, во-вторых. Вот это именно те настроения, чувства, отношение к жизни своей и других, которые подпитывают оценки будущего либо как порчи, либо как инерции.

Будущее как проекция

Третий план, я бы сказал, время или будущее как проекция. Проекция чего – проблем, не решенных в прошлом и настоящем. То есть будущему отводится определенная роль, в будущем, если получится, мы решим или за нас решат – сейчас опять-таки не буду отграничивать одно от другого – те проблемы, которые вчера и сегодня наиболее остры. Все дело будущего с этой точки зрения – решать проблемы, не решенные в прошлом или настоящем, которое в будущем уже будет этим самым прошлым. Коррупция, инерция, проекция.

Открытое будущее

И я бы выделил четвертый план – открытое будущее, будущее как пространство возможностей, возможностей непредсказуемых, возможностей, ставящих человека перед выбором, а соответственно, требующих от него ответственности за то, что он этот выбор сделал, и, как правило, солидарности с кем-то другим с тем, чтобы этот выбор осуществить. Как говорит один герой Хемингуэя, человек один ни черта не может. Не то что он действительно ничего не может один – много чего может, но при этом опирается на очень важные социальные и культурные механизмы, соединяющие его со многими другими, теми, которые думают и делают, как он, или думают и делают не так, как он, или хотят ему помешать в том, чтобы он думал и делал так, как он это делает. Он все время опирается на вот эти механизмы культуры. Не только на механизмы собственного непосредственного опыта, который он получил в жизни, но еще и на механизмы культуры, выходящие за пределы его опыта. Мы очень много знаем о том, как ведут себя люди, в чьей роли мы никогда не были. Мы никогда не жили на необитаемом острове, но те, кто читал «Робинзона Крузо», могут себе представить, что это такое и кто такой Пятница, даже если его при этом будут называть как-то иначе. Культура – это и есть переработка и дополнение нашего опыта, исходя – вот это самое важное – из перспективы будущего как пространства возможностей. Культура, даже если она обращена назад, к прошлому, к архаике, к археологии, к древности и так далее, всегда исходит из будущего. Будущее – обязательное измерение культуры модерного общества. Культура в модерном обществе питается будущим. Она питает будущее и питается им.

Несколько слов о том, как наши с вами соотечественники, ну и мы во многом, относятся к проблематике будущего. И потом, может быть, несколько слов про вот это открытое будущее как пространство возможностей, чтобы сделать эту картинку все-таки не такой эйфорически оптимистической, в смысловом отношении это довольно трудная вещь – открытое будущее, поэтому мало кто на него и решается. Значит, относительно эмпирики. Основные данные я привел. Все-таки мы живем в стране, где до двух третей населения устойчиво не хотят ничего менять, хотя они недовольны своей жизнью, не уверены в том, что их жизнь им принадлежит, не могут прогнозировать и планировать свое будущее и не уверены в завтрашнем дне. Есть ли группы населения России, мнение которых складывается по-другому? Конечно, есть. Это прежде всего молодежь, что связано не со всегдашними признаками молодежи, что у нее, дескать, все впереди, а у стариков уже все за спиной. Молодежь в том смысле, о котором я сейчас говорю и хочу говорить, сама в некотором роде порождение модерного общества. Характерно, что вместе с рождением модерного общества родились утопии и фантастика, родились литература и искусство как таковые, свободные, не придворные и не церковные, и родилась вот эта особая смысловая нагрузка на молодежь.

Асимметрия времен, асимметрия возрастов, когда главные и наиболее многообещающие – не убеленные сединой старцы, а молодые люди, которым принадлежит завтра, как опять-таки в начале эпохи модерна говорил один из французских революционеров: что вы мне говорите про семью, род и так далее, я сам свой род и семья, с меня начинается время. Или как другой романтик в другом конце Европы говорил о сознании молодежи: мы в силах сделать мир другим, таким, каким мы его хотим видеть. Это были великие иллюзии, они довольно быстро стали развеиваться, потом за них очень дорого платили, но без этих иллюзий не возникло бы вот этой новой Европы, этого модерного способа жить, себя вести, думать, писать, сочинять музыку, ходить в школу, рождать детей и так далее.

Так вот, если мы возьмем молодежь крупных и крупнейших городов, то здесь доля тех, кто может планировать свою жизнь на несколько лет вперед, кто относительно уверен в своем будущем, кто как раз считает, что его жизнь ему принадлежит, доходит до половины и даже несколько превышает ее. Это отчасти самочувствие молодежи – она так чувствует, а отчасти – легенда молодежи, какой она сложилась вот в эти модерные времена.

Второй очень важный признак тоже дифференцирует людей уверенных и неуверенных в своем будущем и соответственно оценивающих свои нынешние достижения и свое прошлое – удалось или не удалось, потерпел или не потерпел, приспособился или не приспособился, откинут на обочину, не могу справиться с нынешней жизнью. Это не есть общий вектор модернизации, а российская особенность, часть особого российского пути: люди, сегодня более уверенные в своем будущем, скорее настаивают на сохранении того статус кво, что сейчас есть в России, они не ориентированы на изменения. И люди, более уверенные в своем будущем, чаще других голосуют за нынешнюю власть, даже если они ею недовольны.

А сейчас я хочу еще несколько слов сказать про открытое будущее. Именно потому, что оно открытое, это не козырь и не индульгенция, это не есть отпущение грехов, это не джокер, который вам дает право нарушать все другие правила, потому что это суперкарта. Это действительно в полном смысле слова возможность.


Вы можете ее принять или не принять, реализовать или не реализовать, но никакого автоматического оптимизма по поводу этой открытости испытывать не нужно. Я хочу привести в пример одну замечательную фигуру, такого немецкого философа и писателя первой половины ХХ века, Вальтера Беньямина, посвятившего много сил именно размышлению о времени, о будущем и об истории.
У Беньямина есть такой образ – если кто-то читал, помнит, а тем, кто не читал, я бы советовал прочесть – и такое рассуждение: десять тезисов об истории, про ангела истории. Он говорит, что ангел истории поворачивается спиной к ветру, дующему из рая и толкающему его в будущее.

Поворачиваясь спиной к будущему, он видит перед собой только руины прошлого, от которых в ужасе отшатывается. Вот таков модус существования для современного мыслителя.


Это мало похоже на эйфорический оптимизм, но это тот вызов, который современность обращает к думающему и действующему самостоятельному человеку. И это вызов, который отдельные люди на себя принимают, платя за это самим дорогим, что у них есть, – своей жизнью.