Александр Петриков специально для «Кашина»

28 марта исполнилось сорок лет со дня смерти Юрия Валентиновича Трифонова – автора «Дома на набережной» и, возможно, самого недооцененного русского прозаика советского периода. В годовщину его смерти Олег Кашин поговорил о нем с исследователем его творчества, знаковым литературным критиком восьмидесятых, а ныне заместителем главного редактора журнала «Знамя» Натальей Ивановой.

Олег Кашин: Вы помните именно этот день, день его смерти, когда он умер, как вы узнали…

Наталья Иванова: Да, помню, я помню, как я узнала, это был как гром среди ясного неба, мне позвонил кто-то из редакции, сказали, что Трифонов умер, я спросила – как? что? потому что человек был еще в силах и нормальном возрасте. Мне сказали, что это была операция, что это были почки. Но не в этом дело, на следующий день он пришел в себя, всё было неплохо, и, видимо, оторвался тромб. И от этого он скончался мгновенно, не поняв, что он умирает.

Олег Кашин: Дома или в больнице он умер?

Наталья Иванова: В больнице, кажется, №70, но я могу ошибаться. Я была на прощании с Трифоновым в ресторане Дома литераторов, Дубовый зал, он был весь очищен от столиков, гроб с телом был помещен под витраж на нескольких столах. Народу было очень много, невозможно было зайти, выйти было трудно, народ клубился, потом в этом зале осталось человек 150, когда началось прощание. Прощание было наполовину формальным, наполовину неформальное. Я очень хорошо помню речь Анатолия Рыбакова, который дружил с Трифоновым, немножко сходился, расходился, но очень его любил всегда; это он сказал, что Трифонов был настоящий русский писатель, и умер как русский писатель на больничной койке в простой больнице. Его голос дрожал, голоса других людей дрожали, официальные слова прошли мимо меня, но, я думаю, они проходили мимо многих других. Было ощущение страшной потери.

И я помню день, когда я с ним познакомилась – познакомилась в том же самом Доме литераторов, когда обсуждали его московские повести – «Предварительные итоги» и «Обмен». Было большое собрание критиков, литературоведов и каких-то близких Трифонову людей. Закрытое, как всегда, потому что в Дом литераторов не зайдешь ни на похороны, ни на поминки, ни на обсуждения, это 50 лет тому назад. Трифонову было 47–49, что-то в этом роде. Наша замечательная интеллигенция, такая полулиберальная, его ругала, говорили, что он изображает ее не так, как она того заслуживает, что нужно было бы ему занять более четкую позицию, больше защищать интеллигентов, а не изображать их быт и повседневную жизнь, так, как он это делал – критически.

Я тогда училась в аспирантуре, я вышла – меня пустили говорить, что было совершенно необыкновенно для меня, я была никто и звать меня было никак, но была с кем-то знакома из тетенек, которые работали в Доме литераторов, и они меня пропустили. Я взялась его защищать. После чего он ко мне подошел и познакомился, это я хорошо помню. Первое мое знакомство, первая встреча с Трифоновым, и прощание с Трифоновым – всё это было в Доме литераторов.

Олег Кашин: Про ваше знакомство ещё поговорим. Забавно (или печально скорее), что защищать его приходилось посмертно не только от непубликации, от цензуры, но как раз от тех людей, которые считали его, особенно в 90-е, наверное, слишком советским писателем – зачем нам издавать Трифонова в 95-м году, когда он про те времена, которые никому неинтересны, жил, работал под цензурой, мы любим диссидентов или эстетов (условно, Сашу Соколова), ну а Трифонов остался там, в советском времени. Это же была проблема? Проблема его посмертного спасения от этого забвения.

Наталья Иванова: Да, это была проблема, потому что он действительно очень большой писатель. Я называю его, Искандера и некоторых других «большой русский писатель советского времени», но он никогда не был тем, что можно назвать «советский писатель». То, о чем вы говорите, было достаточно распространено, как-то это было отодвинуто, на счет издавать, не издавать – не думали об этом совершенно, мы были увлечены изданиями Набокова и Саши Соколова, кого угодно, Синявского переиздавать, до Трифонова у издательства, наверное, руки не доходили, это я не знаю. Но каждый раз, когда возникало имя Трифонова, оно возникало в каком-то не очень для меня приятном контексте действительно советской литературы, с которой можно было бы попрощаться. Хотя понимали, что уровень совершенно другой, но эта компрометация тем, что он был легализованный советский писатель, да ещё и лауреат Сталинской премии, правда не первой, а второй или третьей степени, но тем не менее. Конечно, ему бесконечно в эти времена, начиная с 85-го года и далее, да и раньше тоже, всё время предъявляли ему претензию, что он написал этих несчастных «Студентов». И как он потом «Домом на набережной» искупал сюжет «Студентов», переделывал его – пытался отмыться, так говорили некоторые. Но на самом деле ничего этого не было, он просто переписал тот же сюжет по-новому, он говорил об этом в своих заметках, воспоминаниях и интервью.

Его не понимали с «Отблеском костра», который был напечатан в 65-м году в журнале «Знамя», где я сейчас работаю. Потому что думали, что «Отблеск костра» – это похвала революции…

Олег Кашин: Да, конечно, конечно.

Наталья Иванова: А это было совершенно иначе. Он всё понял очень рано. Трифонов как писатель, отличался тем, что не употреблял никаких громких слов, пафоса у него мало, слова «Сталин» у него практически нет.

Олег Кашин: Он как раз весь про умолчание, важнее, о чем он не говорит, а не то, о чем он говорит.

Наталья Иванова: Он говорил, он говорил, это нужно было дешифровать, у него был такой договор с читателем, это такой сложный язык, не прямая проза, это был сложный язык, читателю нужно было понимать какие-то аллюзии, намеки, это был эзопов язык второй, третьей степени сложности, но было понятно, что в этом «Отблеске костра» сгорели и сами революционеры, и Трифонов написал об этом одним из первых. Он был человек в этом отношении совершенно независимый, поэтому он и дальше развивал свои мысли так, как хотел. Но предъявлять ему какое-то преклонение перед Лениным, перед ленинской идеей, перед большевизмом, говорить, что те же самые комиссары в пыльных шлемах, которые есть у Окуджавы, были и у него – нет, нет! У Трифонова этого не было, начиная с «Отблеска костра», может быть, в его первом романе «Студенты» 51–52 года было что-то против тех, кого клеймили как космополитов, но, если мы сейчас перечитаем (а я перечитывала не так давно), я увидела, что и там есть гораздо более точные вещи, чем кажется с первого взгляда. Он очень многое скрывал на втором, на третьем плане.

Олег Кашин: Но самая политическая книга у него, по-моему, «Нетерпение» – и это воообще загадочный феномен, серия «Пламенные революционеры», в которой писали писатели либерального края советской литературы, но писали о старых большевиках или народовольцах, имея в виду явно что-то современное.