Люди в осажденном Мариуполе (на фото нет героев этого текста)
V Ictor / XinHua
За время войны в Украине беженцами стали более 11 млн граждан этой страны. При этом сотни тысяч человек оказались на территории России. Многие из них прошли через фильтрационные лагеря. Но есть и те, кто сумел потом выбраться из России в Евросоюз. Фарида Курбангалеева записала историю жителей Мариуполя, которые вместе со своей большой семьей были вынуждены эвакуироваться по российскому гуманитарному коридору, но после сумели уехать в Финляндию. Их рассказ дополняет история российского волонтера, который в числе других своих коллег им в этом помогал.
Александр и Артем (имена изменены), беженцы из Мариуполя
— Мариуполь начали обстреливать с первого дня войны. Сначала окраины, потом стало прилетать и по нашему району. Люди все больше времени проводили в подвалах. Мы оставались дома до последнего, пока снаряд не прилетел прямо в наш подъезд, только с другой стороны. Тогда мы поняли, что в квартире находиться больше нельзя.
Дом у нас был старый — 1946 года постройки, и у него было бомбоубежище. Там собралось человек 200 — в том числе дети и старики, которые плохо передвигались. Пришли жители соседних домов, к тому времени они уже были разрушены. В этом бомбоубежище мы провели где-то месяц. С каждым днем обстановка сильно ухудшалась. Очень быстро не стало связи, воды и газа.
У нас было немного продуктов, которые мы захватили из дома. Потом брали еду из разрушенных магазинов, там же сливали воду из бойлеров. Но чаще за водой приходилось ходить на море через район Чайка — там в частных домах были питьевые колодцы. Для этого надо было пересечь Комсомольский проспект, и это был очень опасный путь: полтора километра под непрерывными обстрелами.
Однажды навстречу выбежал мужчина с пустыми баклажками, крича: туда не идите, там только что убило женщину и ранило парня.
Так что выбирались за водой только при сильной необходимости. Еду готовили на кострах возле подъездов. Все надо было делать очень быстро: поставил на огонь воду, засыпал крупу и забежал обратно в подвал. Потом выбежал — проконтролировал. Старались готовить реже, но как можно больше. Для розжига использовали деревянные поддоны с рынка. Когда они закончились, искали на улицах ветки и траву.
Повсюду было очень много тел погибших, их никто не забирал.
Пока был интернет, мы старались мониторить ситуацию. Читали, что украинские войска вроде бы дают отпор врагу. Потом сети уже не стало. Недели через две пошли искать доски, чтобы заколотить ими выбитые окна. Нашли в каком-то здании, начали снимать ДСП, и тут автоматы в окно: кто здесь? Мы говорим: люди. А они: выходите по одному с поднятыми руками. Это были русские. Нас полностью обыскали. Искали синяки в области плеч от прикладов, татуировки о принадлежности к «Азову» или другим воинским подразделениям, смотрели мозоли на пальцах, следы от ремней.
Вообще, такие проверки были всегда. Если выдвигаешься из подвала за водой, то готовься к тому, что тебя раза 4–5 будут вот так проверять по дороге. Ты говоришь бойцу: меня уже проверяли в соседнем подъезде, а он отвечает: а мне похер, что проверяли, я буду проверять еще раз. А когда возвращаешься с водой, еще и бутылку воды заберет, потому что ему тоже надо.
Люди в осажденном Мариуполе (на фото нет героев этого текста)
V Ictor / XinHua
Оккупанты нам часто говорили, что пришли нас спасать. Говорили, что нас тут ущемляют, не дают нам спокойно жить, что «Азов» насилует детей. Просто полный бред. Нас никогда в жизни никто не ущемлял. Мариуполь всегда был многонациональным городом. У нас жили и греки, и татары, и русские, и украинцы, и никогда не было раздоров. Мариуполь был русскоязычным городом, нам никто никогда не запрещал говорить по-русски. Мы прекрасно говорим на обоих языках.
В середине марта в наш двор въехали российские БТРы. Оказывается, на углу дома засели украинские снайперы, и русские стреляли по ним изо всего, что было, в упор. В итоге одно крыло нашего дома загорелось. Так как у него были деревянные перекрытия, мы поняли, что дом выгорит полностью. Мужики побежали разбирать крышу, чтобы огонь не перекинулся на уцелевшую часть. Все это время шел бой, свистели пули, прилетало буквально в 10 метрах от нас, но мы все-таки сумели отделить горящую конструкцию и даже соорудили металлические перегородки, чтобы огонь не разошелся дальше.
Вообще, русские очень боялись наших снайперов, они не знали, откуда те ведут огонь. Поэтому просто брали и уничтожали жилые дома, квадратами, по 2–3 дома. Били минут 30 изо всего подряд. В итоге они просто сравняли город с землей. Мы, когда тушили крышу, видели наш левый берег: все горело, было разбито каждое здание. Некоторые женщины говорили оккупантам: что же вы делаете? А они отвечали: это не мы разбомбили. Но мы-то видели, откуда к нам прилетало, кто по домам стрелял. Про завод «Азовсталь» русские еще 26 марта говорили: мы его за 5–6 дней возьмем. Но до сих пор взять не могут. Потому что завод огромный, и наши ребята нормально там держатся.
Многие парни из ДНР-ЛНР вообще первый день держали в руках автоматы. Они как-то пошли в прорыв и вернулись назад все перепуганные. Там был полный хаос, командир кричал бойцу: «Где твой магазин, ты уронил магазин!»
ДНРовцев очень пугали тем, чтобы они не сдавались в плен «Азову», потому что им якобы будут отрезать носы. Было видно, что эти 20-летние парни совершенно деморализованы.
У нас во дворе стояли русские и чеченцы. Нам, наверное, повезло, что они вели себя более-менее лояльно к мирным. Чеченцы предупреждали: если узнаем, что есть кто военный, отрежем голову, убьем на месте. ДНРовцы могли выломать дверь и зайти в квартиру. Однажды мы зашли в свою, а они там уже с автоматами стоят у двери. Один боец все крупы у нас собрал, второй в туалет пошел. Мы ему говорим: ребята, вы знаете, что воды нет, смыть нечем. А он отвечает: а что — мне на улицу ходить? Мы говорим: представьте, мы уже месяц на улицу ходим! Когда мы спросили, почему вы у нас продукты забираете, они сказали: нам командир дал приказ пройтись по квартирам и собрать все, что есть.
Люди в осажденном Мариуполе (на фото нет героев этого текста)
V Ictor / XinHua
Наш дом все-таки сгорел. Мы сначала хотели его потушить, но потом поняли, что это бесполезно. Он сгорел, потому что русские начали стрелять сами по себе. Солдаты, которые стояли в нашем дворе, сами не поняли, почему так произошло. Они нам объясняли, что на русских картах не было отмечено, что эти позиции уже заняли свои. Плюс ДНРовцы постоянно ходили бухие, они вообще сильно выпивают, и артиллерия у них работала так себе.
Русские все время говорили нам: эвакуируйтесь. Но мы до последнего не хотели уходить, потому что не знали, куда идти.
Через дорогу от нас находилась бывшая 12-я школа, которую переделали в Дом творчества, там до войны были разные детские кружки. А когда началась война, там сделали бомбоубежище, где укрывалось очень много людей. Я в районе 20-го числа [марта] туда бегал последний раз. Там прятались два моих друга, они дали мне чуть-чуть еды. Через два дня после того, как мы уехали, в Дом творчества прилетела авиабомба, и все эти люди в подвале были похоронены заживо, они не смогли выбраться.
Когда стало понятно, что деваться некуда, мы собрали какие-то вещи, взяли котов подмышки и пошли до блокпоста. Шли километров 5–7 пешком. Мы не хотели в Россию, но другого выбора не было. Гуманитарные коридоры в Украину постоянно обстреливались — как мы понимали, российскими войсками (Минобороны РФ, напротив, обвиняет украинскую сторону в обстреле гуманитарных коридоров. — Republic). Из-за этого срывались и поставки в город, и эвакуация людей. Да, те, у кого был личный транспорт, еще могли уехать в сторону Запорожья. Но у нас машины не было. К тому же мы жили на левом, дальнем берегу. От него до зеленого коридора в Украину даже на машине ехать долго, а пешком дойти было вообще нереально.
Люди в осажденном Мариуполе (на фото нет героев этого текста)
V Ictor / XinHua
С КПП нас автобусом вывезли в Новоазовск — это территория так называемой ДНР. Разместили в музыкальной школе. Хорошо, что там было тепло и кормили три раза в день, часто давали лапшу доширак. Народу из Мариуполя было очень много, каждый день людей привозили автобусами из разных районов. Наверное, одновременно с нами там находилось до тысячи человек. Кроме музыкальной, были заполнены несколько обычных школ и дом культуры. Среди беженцев мы встретили многих приятелей и знакомых, хотя не так часто выходили на улицу.
В Новоазовске мы провели неделю. Нам говорили, что беженцев скоро повезут на фильтрацию. Но не всех, а только женщин, стариков и детей. Мужчин от 15 до 50 лет выпускать не хотели. Мы не понимали почему. Были подозрения, что мужчин хотят отправить на войну. Но женщины отказывались уезжать без мужей. Когда за ними присылали автобусы, никто в них не садился, они так и стояли пустые.
В итоге женщины устроили скандал, заявили, что никуда без мужей не уедут, и на следующий день нам объявили, что семьи могу выезжать на фильтрацию вместе. Одинокие мужчины все равно оставались в Новоазовске, их не выпускали.
Фильтрация проходила в поселке Старобешево, в местном РОВД. Нас туда заводили по 50 человек. Полностью проверяли, заставляли заполнять анкеты, брали отпечатки пальцев, фотографировали. Особо сильно налегали на мужчин, спрашивали о политических взглядах, интересовались, имеешь ли отношение к военным. Если ты отвечал «нет», говорили: «Не может быть, у вас наверняка друзья служили или служат в ВСУ». Я был свидетелем, как задержали парня, который когда-то служил в «Азове». Его окружили четверо военных, стали давать ему подзатыльники, а потом куда-то увели. Его девушке сказали, чтобы она его не ждала.
Потом нас повезли на границу с Россией. Можно было остаться и в ДНР, но мы сразу решили, что уедем в Россию, потому что оттуда легче выбраться в Европу. Новый контроль проходил в селе Успенка. Его проводили уже сотрудники ФСБ. Опять все проверяли, но еще жестче. Смотрели в телефонах личные фото, переписки, читали смс и мессенджеры. Мы, конечно, заранее все почистили.
После этого нас привезли в Таганрог, причем сразу на железнодорожный вокзал, чтобы отвезти в лагерь для беженцев в Чебоксарах. Автобус подогнали прямо к перронам. Даже состав еще не подали на пути, и мы ждали в салоне, пока не начнется посадка. Это было сделано специально — для того, чтобы у людей не было времени обдумать, куда им поехать дальше.
Мы сразу решили, что в лагерь не поедем. Мы не знаем, что происходит в этих лагерях, но предполагаем, что ничего хорошего.
Все это время мы были на связи с одним хорошим другом из Украины. Он нам сказал, чтобы мы постарались как можно скорее свалить, не оформлять беженство или статус переселенцев и никому не отдавать наши документы. Поэтому мы заявили, что дальше не поедем, что у нас есть родственники в Москве, которые готовы нас принять. Другие беженцы на наших глазах садились в этот поезд. Их было очень много, людям просто некуда было деваться. У многих были с собой гривны, которые в России можно обменять только на улице и только по курсу один к одному, хотя реальный курс — один к трем с половиной. По сути, у беженцев нет средств к существованию.
Люди в осажденном Мариуполе (на фото нет героев этого текста)
V Ictor / XinHua
Мы с семьей сели на электричку и уехали в Ростов-на-Дону. Там остановились в хостеле и стали искать варианты, как можно выбраться из России. У нас в Украине один популярный боксер здорово помогает людям, попавшим в беду. Мы написали ему, и он разместил наше сообщение у себя в соцсетях. После этого очень многие его подписчики стали набрасывать варианты, как нам лучше поступить. В итоге на нас вышла волонтерская группа. Мы не знаем, что с нами было бы, если бы не их помощь.
Волонтеры купили нам билеты на поезд до Москвы. Это была приличная сумма, потому что наша семья состоит из семерых человек. С нами ехала типичная поклонница Соловьева и других российских пропагандистов.
За время поездки мы узнали, что Зеленский — наркоман, Путин — молодец, что нужно вернуть Советский Союз, что в Украине есть натовские лаборатории и коронавирус тоже распустили украинцы. Полный кисель в голове.
Мы пытались ей возражать, но она не слышала нас. Мы поняли, что многие россияне, так же, как и она, верят, что несут нам освобождение от нацистов. Напротив этой пассажирки сидела женщина, которая явно придерживалась противоположных взглядов, но она старалась не вступать в дискуссию.
В Москве нас приняли две замечательные девушки. Они говорили, что не разделяют политику российских властей, что чувствуют вину и хотят хоть как-то помочь. Накормили нас, дали все, что необходимо, и даже больше. Купили даже корм для котов.
На следующее утро у нас было несколько часов свободного времени, и их друг провел нам экскурсию по Москве, мы были даже на Красной площади. Еще один их товарищ скинул денег, и они сводили нас в секонд-хенд, где мы смогли набрать немного вещей и обувь. То, что было на нас все эти дни, уже практически пришло в негодность. Потом еще один их друг дал нам денег в дорогу.
Мы отправились на поезде в Питер. Так как семья большая, там нас разделили по двум квартирам. Мы вдвоем поселились у женщины с тремя детьми. Она нас очень хорошо накормила, купила нам лекарства, потому что мы немного приболели. А на следующий день мы поехали к эстонской границе. Там опять повторилась стандартная схема ФСБ: долгие расспросы, досмотр телефонов. Силовики пытались на нас давить, говорили: смотри, у нас все равно есть база данных, и мы все про тебя узнаем. Спрашивали — почему не хотите остаться в России? Говорили, что многие украинцы вот так же уезжают в Европу, а потом возвращаются.
Когда мы вышли на эстонской стороне, то выдохнули. Хотелось чечетку танцевать. Очень радовало, что теперь можно свободно разговаривать. В России ведь как? Не дай бог что-то сказать не то, приедут полиция и ФСБ, и тогда все — твой путь окончен. Эстонские пограничники быстро проверили наши загранпаспорта и сразу пропустили. Нас опять встречали волонтеры. Они доставили нас в прекрасный хостел в Нарве, давали разные советы и подробно обо всем расспрашивали. Мы знаем, что многие украинцы в эти дни хотят выбраться из России. Поэтому наша информация может быть очень полезна. Мы на собственном опыте поняли, чего стоит опасаться, и хотим, чтобы волонтеры могли предупредить об этом остальных.
Волонтеры предложили нам уехать в Финляндию, потому что там пока еще не так много беженцев, как в Эстонии и остальной Прибалтике. Мы добрались сюда на пароме. Нас разместили в гостиничном комплексе, выделили две комнаты, сегодня возили в полицию для оформления защиты как беженцам. Мы хотим как можно скорее устроиться на работу, чтобы приносить пользу. Мы — заводчане, работали на «Азовстали», и еще когда сидели в бомбоубежище, говорили, как соскучились по работе.
Мы поняли, что везде есть хорошие люди. В России мы встретили тех, кто давал нам кров, еду, медикаменты. Мы до конца жизни будем им за это благодарны.
Конечно, мы все равно хотим вернуться в Мариуполь — в наш любимый родной город. Мы верим, что он останется украинским. Если его захватит Россия, возвращаться не будем. Но если Мариуполь удастся отстоять — готовы помогать всем, чем можно, будем отстраивать его заново. Будем жить.
Анна (имя изменено), волонтер, Санкт-Петербург
— Я состою в группе, где жители нашего района обсуждают разные бытовые вопросы: как выбрать школу, куда пристроить животное на передержку, где висят неубранные сосульки и так и далее. В первой половине марта одна из наших участниц опубликовала пост с вопросом: можем ли мы, питерцы, помогать украинским беженцам, которые оказались в России, но хотят уехать в Европу? Насколько я понимаю, она была знакома с волонтерами из Таганрога и Ростова-на-Дону и знала, что такие украинцы есть, и их много.
Я написала ей личное сообщение, и она добавила меня в другую группу, волонтерскую. На тот момент (это было в начале войны) там уже состояло человек 200. Забегая вперед, скажу, что сейчас нас около полутора тысяч. В чате уже висели запросы от украинских беженцев. Допустим, такого-то числа приезжают столько-то человек — их нужно встретить и разместить. Понятно, что украинцы ехали и едут сюда прицельно, чтобы добраться до Ивангорода и оттуда уехать в Нарву (это Эстония). За то время, что я волонтерю, мы переправили через границу больше сотни человек.
Есть два канала, по которым беженцы могут с нами связаться. Во-первых, они могут анонимно написать в чат-бот. Эти заявки принимают кураторы, которые потом распределяют украинцев между волонтерами. Во-вторых, людей передают «из рук в руки». То есть к нашим кураторам обращаются их коллеги из других городов, и они договариваются между собой напрямую — кто, как и где может встретить украинцев.
Беженцы из Украины
Christoph Soeder / dpa
Что вообще делает волонтер? Например, он может приютить беженцев, как это сделала я. При этом еще одна волонтерка их до меня довезла, а другая — нашла автомобиль, чтобы доставить их до Ивангорода. В основном, конечно, запросы поступают из разряда «покормить-перевезти». Но сегодня, например, я увидела в чате сообщение, что беженцам нужно постричься. Все отреагировали просто моментально: тут же нашли парикмахерскую, которая согласилась их обслужить со скидкой. В это время другие волонтеры скинулись и собрали для этой парикмахерской денег.
С одеждой очень здорово помогают секонд-хенды. У нас в Питере есть магазин, куда можно приносить вещи по записи, и его сотрудники бесплатно раздают их украинцам. Есть беженцы, у которых вообще нет документов — например, у них при бомбежке все сгорело. Таких не выпускают из России, но пока решаются вопросы с документами, наши волонтеры снимают им жилье.
У меня жили двое украинских ребят и три кота. Эта была только часть семьи, еще пятеро их родственников проживали в квартире у другой волонтерки. С животными, кстати, сложнее всего, потому что не все желающие могут таких беженцев приютить. Я сказала, что у меня есть свободная комната и двуспальная кровать и на кошек я тоже согласна. Моя младшая дочь пришла от этого в восторг.
Ребята были очень скромные и очень воспитанные, сразу стали называть меня «тетей Аней». Я отмахивалась — «ну какая я тетя», а они говорили: «у нас так принято».
Я сразу решила, что не буду разговаривать с ними про войну, чтобы не травмировать. Мне казалось, что это неуместное любопытство. Но они заговорили о войне сами и говорили о ней, по сути, все время, что у меня жили.
Они говорили о том, что многие их друзья и знакомые остались под завалами и они ничего не знают о их судьбе. Живы ли они? А если даже еще живы, что с ними будет? Это было их самое сильное эмоциональное переживание, оно мне тоже передалось и остается со мной до сих пор.
Украинцы были очень удивлены, что россияне решаются им помогать. А для меня невозможно было поступить иначе. Я помню, что пекла дома пирог и думала: я сейчас буду его есть, а у людей в Украине сейчас вообще ничего нет.
Я не активистка, не хожу ни на какие акции протеста, но мне очень хотелось сделать что-то полезное для этих людей. Я знаю, что до меня этих ребят принимала семья волонтеров в Москве. И москвичи говорили им то же самое: что не занимаются активизмом, но очень хотят им хоть как-то помочь.
Кстати, недавно у нас произошла интересная история: один украинец около года жил и работал в России, а когда началась война, понял, что возвращаться ему некуда — его дом разбомбили. Он захотел уехать в Эстонию, но российские пограничники его не выпускали: у него не было загранпаспорта. В итоге волонтеры собрали ему какие-то документы, дали с собой в дорогу денег и еды. Этот мужчина потом нас очень благодарил, писал в группу сообщения о том, что не ожидал от россиян такой помощи и сочувствия. Было видно, что это его очень тронуло.
Моему старшему сыну 21 год. Он беспокоится за меня, спрашивает: ты уверена, что это все законно? Вообще, я знаю, что это абсолютно законно, но осознаю, что в нашей стране с тобой могут сделать все, что угодно. И в этот момент я понимаю, что мне… пофиг.
Мне кажется, я делаю очень мало. И если меня вдруг захотят, допустим, оштрафовать — я готова заплатить этот штраф, лишь бы помочь людям. Вокруг есть люди, готовые и на большее.
Например, моя приятельница, у нее шестеро детей. Она регулярно выходит здесь на пикеты. Ее задерживали даже за надпись «миру — мир» на рюкзаке. Потом силовики приезжали к родителям ее мужа — пытались таким образом на нее повлиять. А она продолжает выходить на улицу, и это меня восхищает.
С другой стороны, я понимаю опасения организаторов нашей группы. Они побаиваются широкой огласки, пристального внимания государства. Потому что в России это всегда очень неприятно, когда государство начинает к тебе приглядываться. Может быть, поэтому наш куратор все время повторяет: мы делаем все в соответствии с законами Российской Федерации.
Сейчас я смотрю на список заявок. Вот, например, есть открытая заявка в процессе обработки: семья из 17 человек. Трое взрослых и 14 детей. Выбрались из Мариуполя и где-то скитаются в России. Сейчас все наши волонтеры будут искать способы, как им помочь. И я знаю, что обязательно найдутся люди, которые поедут встречать этих беженцев даже в пять утра, чтобы переправить туда, куда нужно. Это наш вклад в то, чтобы остановить это безумие.
