Слова и дела. О пагубной привычке все называть своими именами

Мы жадно, как лишенные кислорода подводники, ловим из несвежего воздуха, из трескучего эфира, из пыльной мировой паутины реальные или мнимые сигналы, симптомы, приметы, исторические аллюзии.

И хочется, ох как хочется из этого тошнотворного треска и железного скрежета выловить хоть что-то, что позволило бы разглядеть хотя бы неясные, хотя бы приблизительные контуры логики, ритма, надежды.

В первую очередь надежды, конечно же. Без нее совсем невозможно дышать, чувствовать, думать и говорить.

Ага, говорить. Мутная, недоуменная, унизительная немота наваливается на многих из тех, чей образ жизни напрямую связан с насущной необходимостью формулировать, называть, давать определения, пытаться объяснять что-то хотя бы самим себе.

Но пытаемся, все равно пытаемся преодолеть немоту и в этих мучительных, рефлекторных, почти атавистических попытках мы не можем не уткнуться носом в старинную, из школьной программы, формулу, в соответствии с которой чудище обло, огромно, стозевно и прочее. А также в то, что «мертвые хватают живых».

Эфемерные приметы и признаки надежды вылавливаются даже не только и не столько из потока шизофренически противоречащих друг другу новостей, сколько из слов, из речей, из проговорок и недоговорок. Так мы привыкли.

Так мы привыкли, потому что уникальность нашей истории и нашей действительности в том, что главные события всегда разворачиваются в пространстве языка — едва ли не единственной реальности в не слишком реальной жизни.

С тех пор, как были написаны зацитированные до ажурных дырок, давно ставшие объектом безудержного пародирования слова Тургенева про поддержку и опору во дни тягостных сомнений, и даже с еще более давних времен изменилось в этом смысле не слишком много.

Население страны всегда делилось на две неравные части. Одна, — всегда меньшая,- упорно называла и продолжает называть подлость подлостью, трусость трусостью, а глупость глупостью. Другая, существенно более многочисленная, всегда подвержена агрессивному воздействию официального пропагандистского дискурса. Официального, а потому по-своему комфортабельного и даже респектабельного, и, что главное, дающего иллюзию безопасности и причастности к чему-то надежному и устойчивому, как пудовая гиря. Ну, или как кувалда.

Эта часть вслед за начальством и за его информационной обслугой мракобесие предпочитает называть приверженностью традиционным ценностям, подлость — проявлением патриотизма, трусость — необходимостью считаться с обстоятельствами, склонность к стукачеству необходимостью защищать национальные интересы, а агрессию по отношению к соседям — принуждением к миру или, пуще того, их долгожданным освобождением.

И эта главная война, война лингвистическая, война за значения слов и понятий, была и остается той «единственной гражданской», а, может быть, и не единственной, но точно главной гражданской войной, конца которой не видно, — по крайней мере пока, — даже на горизонте.

Нынешняя же лингвистическая ситуация мне кажется какой-то особенной даже по сравнению со всеми прочими.

Слова, наделенные хотя бы какими-нибудь значениями, пусть даже и противоположными, вселяют робкую надежду сами по себе, потому что в них заложен хотя бы призрачный, хотя бы ничтожно малый потенциал диалога, разговора, цивилизованного выяснения отношений и драматургического взаимодействия идей и принципов.

Слова и фразы, принципиально и демонстративно обессмысленные, почти насильственно и демонстративно лишенные каких бы то ни было значений, сохранившие одну лишь звенящую от внутренней пустоты форму не могут содержать в себе ничего кроме темной агрессии, поначалу бесформенной, но постепенно наливающейся кровью и гноем и, что мы особенно наглядно видим, слышим и ощущаем в наши неправдоподобные дни, неуклонно оформляющейся в реальные, а вовсе не символические, вовсе не лингвистические убийства и насилия.

На днях я вдруг вспомнил одно место, один фрагмент из своего очень давнего, середины 80-х годов, поэтического текста под названием «Так как сказано».

Фрагмент такой:

«Провожу дни в бесплодных раздумьях. И что же тому причиной? Уж не пагубная ли привычка всё называть?»

С тех пор прошло без малого сорок лет, а упомянутая «пагубная привычка» так никуда и не делась. Что делать, приходится думать дальше в тайной надежде, что раздумья все же не окончательно бесплодны.