Кадр из сериала "Бригада"
Сегодня, в разгар войны с Украиной, очевидно, что внешняя агрессия, начатая Владимиром Путиным, во многом стала возможной благодаря особенностям его внутриполитического режима. Но в какой степени он выстроил его сам, а в какой — лишь развил заложенные ранее тенденции? Портал Дekoder, с разрешения которого «Мнения» публикуют этот цикл статей, попросил историков, политологов и социологов рассказать о 1990-х — как о времени, когда «все начиналось». Это второй текст из цикла, в котором филолог Илья Калинин, приглашенный исследователь в Princeton University, вспоминает, как был создан миф о девяностых (которые на самом деле еще долго никуда не уходили) и при чем тут история Владимира Путина как преемника Бориса Ельцина. А здесь можно прочитать первый текст, где политолог Владимир Гельман объясняет, как в девяностые был заложен фундамент для будущего авторитарного поворота.
Никто не уставал, никто не уходил
Начнем с трюизма. Миф есть форма осмысления реальности, наделяющая ее обобщающими символами, персонажной структурой, сюжетной связностью, содержательной целостностью и целеполаганием. Ее можно подвергать критике, как это делала античная метафизика начиная с Парменида и следующая за ней европейская философия. А можно реабилитировать, как это делали немецкие романтики, видевшие в мифе способ поэтического, то есть более непосредственного, нежели тот, что дает наука, доступа к реальности. Можно видеть в нем проявление «ложного сознания» (Карл Маркс) или орудие «похищения языка» (Ролан Барт), а можно — элемент «родовой памяти» человека, организующей его бессознательное (Зигмунд Фрейд), или инструмент «снятия логических противоречий» (Клод Леви-Стросс). Репертуар возможных подходов к мифу можно перечислять довольно долго. Но независимо от того, что именно выделяется в качестве конструктивного принципа мифа, речь идет об обретении символического доминирования над тем, что ускользает от иных форм контроля.
Потребность в структурирующем и тотализирующем потенциале мифа возникает тем более сильная, чем плотнее зона социальной, экономической, политической турбулентности, в которую попадает общество. Мифологические фильтры позволяют преобразовать нечленораздельный гул в сообщение, расшифровать гротескный орнамент как тайнопись, увидеть в случайно поставленном пятне картину, опознать как целое то, что им не является. Миф вносит упорядоченность в восприятие мира даже тогда, когда определяет этот мир как лишенный порядка.
Именно такую упорядочивающую процедуру производил миф о девяностых, который стал складываться с самого начала новой политической эпохи, избравшей в качестве своего кредо единство и стабильность. Подвести завершающую черту под девяностыми как некой замкнутой в себе политической монадой было тем более легко и удобно, поскольку этот исторический период и правда почти идеально укладывался в границы десятилетия, начавшегося незадолго до распада СССР и завершившегося новогодним обращением Бориса Ельцина 31 декабря 1999 года, в котором он сообщил о своем уходе с поста президента РФ.
«Я устал, я ухожу» — слова, которые остались в памяти миллионов людей, слышавших это обращение, и которые (в чем легко теперь убедиться, пересмотрев сохранившуюся запись), Ельцин тогда не произносил. Задним числом эти слова прочитываются как прощальный привет самого десятилетия, озвученный скрипучим голосом первого российского президента, который к завершению той декады стал напоминать звук аудиокассеты, зажеванной в магнитофоне. Вот вам и очередной пример незаметной, но незыблемой работы мифа, вносящей дополнительные штрихи, необходимые для полноты картины.
Новая историческая эпоха была одержима идеями порядка, иерархии и единоначалия. Ее политический язык производил метафоры, бывшие симптомами этой одержимости: «единая Россия», «управляемая демократия», «вертикаль власти», «централизация», «унификация нормативно-правового поля», «равноудаление олигархов», «консолидация элит». На противоположном краю этой концептуальной топики располагалось понятие «развал СССР», концентрирующее в себе оценку не только конкретного события, но и самой перспективы фрагментации чего бы то ни было. Вдохновляющая новизна этой позитивной повестки должна была быть подчеркнута мрачным фоном недавнего прошлого.
Проблема состояла в том, что от этого прошлого новую власть отделяла лишь сменившаяся фигура президента, который к тому же был назван ушедшим правителем в качестве своего «преемника», а значит, наследника.
