Фрагмент картины Яна Матейко «Конституция 3 мая 1791 года». На руках несут маршала Сейма Станислава Малаховского, правой рукой поднимающего текст только что принятой конституции Речи Посполитой.
Славяне, как большие дети, были совершенно неспособны создать аристократическую касту. Они приняли титулы, права и богатства феодалов, как игрушку; они любили их, как богатую одежду, лошадей, блестящее оружие; но им в голову не приходило считать себя государственными людьми и воспитателями плебеев. Они и не подозревали о существовании западной поговорки noblesse oblige.
Пьер-Жозеф Прудон. «О польском вопросе»
В Польше хватает людей, предельно критично относящихся к способностям ее лидеров проводить рациональную политику что в настоящем, что в прошлом веке. Например, Рафал Земкевич называет своих соотечественников «незадачливыми идиотами, навязчиво и фатально сосредоточенными на том, чтобы оправдать ожидания, которые другие возлагают на них». «Мы жаждем похвал Европы и мира, как Сахара дождя», — пишет он, сетуя, что Польшей, используя ее страсть к красивым жестам, вечно манипулируют куда более циничные и опытные страны.
Мнение небесспорное, но тут интересен взгляд на причины. «Все наши несчастья оттого, что Польша более столетия после разделов оставалась вне европейской политики, — считает Земкевич. — Она знала о ней только по наивным и упрощенным представлениям. Поэтому когда польское государство вернулось на карту [в 1918–1939 гг.], оно доверило свою судьбу людям, которые хотели заниматься дипломатией, не понимая ее элементарных принципов». Тут он как минимум не одинок.
Предтеча Европейского союза
Спору нет, два последних раздела Польши в 1793–1795 гг., в результате которых она потеряла свою государственность, оказались для поляков настоящей катастрофой. Расхожее мнение гласит, что то состояние, до которого довела себя Речь Посполитая к концу XVII века, ничем иным кончится и не могло. Уже в ходе Северной войны эта страна, еще сто лет назад имевшая неплохие шансы аннексировать Московское царство, стала фактическим протекторатом России. Сама Польша превратилась к тому моменту в федерацию магнатских сатрапий, взявших себе суверенитета сколько захотели (включая порой собственную внешнюю политику), с бессильной центральной властью и Сеймом, любое решение которого мог заблокировать один-единственный депутат, выкрикнувший «Не повзолям!». Однако на этот феномен вето, обычно рассматриваемый как самый яркий символ политической импотенции Речи Посполитой, можно взглянуть и с другой стороны.
«Старые поляки сами выбирали себе королей, и перед коронацией король должен был поклясться в повиновении высшим, "кардинальным" законам — и если он нарушал эту клятву, то автоматически и однозначно терял право на правление, — пишет Рафал Земкович. — Так родилась империя особого рода, скрепленная не религией, не этносом — ведь она объединяла людей разных культур и национальностей — и не правящей династией, а идеей свободы и гражданских прав».
В этом смысле Речь Посполитая, по его мнению, является предтечей Европейского союза, тоже исповедующим принцип Liberum veto исходя из тех же соображений: если хотите объединить различные традиции и культуры ради общей цели, принцип единогласия является защитой слабых от произвола сильных. Речь идет о «цивилизации, которая первой положила в основу идеологии принцип, что власть исходит не от Бога, а от народа (хотя она еще не сформулировала это понятие) и что гражданские права (пусть это словосочетание тоже появится много позже) стоят выше прав правителя».
Вот такое своеобразное средневековое либертарианство: анархия, то есть в буквальном смысле жизнь «без правительства» как идеал государственного устройства. Ведь она лишала корону и магнатов инструментов, с помощью которых те могли покуситься на основы шляхетского образа жизни: личной свободы, представительства, подотчетности короля, независимость судебной власти и так далее. И хотя все эти права относилось исключительно к шляхте, ее «антимонархический фанатизм», заставляющий в любом усилении государства видеть угрозу, едва ли покажется современным правозащитникам таким уж нелепым.
Речь Посполитая к середине XVIII века.
Другое дело, что даже большие почитатели Речи Посполитой не могли не заметить нарастающий кризис ее политической системы. Его исходной точкой стала постепенная латифундизация экономики, ставшая следствием разорительных нашествий XVII века, усугубленных похолоданием климата. Мелкие и средние шляхетские поместья разорялись, а их владельцы превращались из независимых землевладельцев в клиентелу магнатов — в итоге к началу XVII века несколько десятков олигархических семей контролировали большую часть национального богатства. А тут логика политологии неумолима: тот, кто имеет политические права, не обладая собственностью, рано или поздно продаст свой голос готовому заплатить — и таким образом его права начнут работать не на пользу, а во вред республике. Однако даже ползучая узурпация власти олигархами считалась проблемой, справиться с которой будет легче, чем с единоличной абсолютной властью монарха. Точно так же подкуп иностранными державами депутатов Сейма вызывал меньше параноидальных тревог, чем малейшие поползновения собственного короля расширить свои прерогативы.
Кстати, для соседей Речи Посполитой Liberum veto оказалось настолько удобным инструментом влияния (всего-то и надо заплатить одному депутату!), что еще в 1667 году Бранденбург и Швеция договорились вступить в войну «в защиту польских свобод», если поляки вздумают его отменить. Своеобразный пролог лозунга «За вашу и нашу свободу!», если под «нашей» понимать возможность за небольшие деньги поддерживать состояние анархии в сопредельном государстве.
Напрасно король Ян Казимеж еще в 1661 году угрожал Сейму, что если так пойдет дальше, Польшу поделят между собой Москва, Берлин и Вена.
