Инна Денисова. Иллюстрация для текста об эмигрантах в Париже
Republic-Weekly запускает новый цикл — портреты городов, которые приняли россиян после 24 февраля 2022 года. Что из себя представляют новые эмигрантские сообщества? Как выстраиваются отношения с местными жителями? Счастливы ли россияне в своих новых домах? Первый текст цикла — Париж глазами журналистки Инны Денисовой. Грустными, надо сказать, глазами.
Кто здесь был до нас
Пара слов о том, в какую почву упало семя. Париж — дорогой и сложный для жизни город, где уже была русская диаспора, крайне разнородная по своему составу. Сначала были белоэмигранты, оставившие после себя церкви, гимназии, библиотеки и кладбища. Потом — военнопленные Второй мировой, не рискнувшие вернуться в СССР. Дальше приезжали диссиденты, заложившие традицию «русских пикников» на Сене; параллельными маршрутами ехала сталкерившая их гэбня, открывшая русский книжный магазин, Globe, который с развалом СССР завял, но в 2004 году был выкуплен и возрожден магнатом Франсуа Тьеле при участии Юрия Ковальчука. Другой знаменитый книжный YMСA-Press (Les Éditeurs Réunis) открыли потомки эмигрантов первой волны, а конкретно Петра Струве.
Дальше были эмигранты перестройки с деньгами странного происхождения и нувориши — еще страннее. Жить в глянцевой столице моды почитали за престиж представители всех сортов российских элит, от братьев Гайдамак, торговавших оружием и замешанных в скандале «Анголагейт» (жену одного из них, Ирину, знает светский Париж), до бизнесменов Олега Тинькова и Дмитрия Стрешинского или телеведущих Владимира Познера с Сергеем Минаевым, соседей по авеню Марсо.
Жилье в Трокадеро продавалось в пакете с косыми взглядами старосветских соседей; к тому же кусалась налоговая политика социалистического государства с капиталистическим оскалом (taxez les riches), вынуждавшая новых собственников каждые 180 дней уезжать из Франции, лишь бы не угодить в налоговые резиденты.
Париж сумел внушить чувство неполноценности всей российской верхушке, включая официальные институции. Русский дом науки и искусства (Maison russe des sciences et de la culture) дремал на рю Буассьер в тишине XVI округа, забытый людьми и богом; Православный духовно-культурный центр на Ке Бранли украсился куполами за 170 миллионов евро, но парижане так и не заметили в нем чего-либо культурного или духовного, но почувствовали вражеское идеологическое. В случае с андеграундом отношение резко менялось на противоположное: художник Павленский получил политическое убежище, несмотря на обвинение в изнасиловании.
Русским духом здесь пахло не так чтобы сильно: не было, например, ни одного хорошего, известного и любимого даже своими, не говоря о французах, ресторана русской кухни типа лондонской «Мариванны».
Ярким представителем русскоязычного онлайна была фейсбук-группа «Русские в Париже», объединенная «языком-колонизатором», где царил дух советской тюрьмы; там унижали (на вопрос «где переночевать?» отвечали «разбей витрину — и поспишь в полицейском участке») или — чуть более любезно — что-то впаривали. В 2021 году формат доски объявлений для русскоязычных парижан коммерциализировала платформа «Сарафан-бюро» — для привлечения внимания к продаже услуг они завели журнал с анонсами культурных событий, написанными таким русским языком, который был то ли недоучен в школе, то ли позабыт на чужбине.
В общем, счастливы в Париже были лишь туристы, и те до первого хамства официанта или отравления устрицами. Так здесь и жили до 24 февраля 2022 года — и ту, прежнюю жизнь разнородной диаспоры уже можно считать ушедшей натурой; все, несчастные по-разному, на короткое время стали несчастными одинаково и навсегда.
21 февраля 2022 года. Я смотрю в чужое небо из чужого окна и вижу украинский флаг на балконе соседа. Сегодня на Сан-Мишель, маленькой площади с фонтаном, а завтра на большой, сварливой и вечно недовольной Репюблик будет шумно. Я приехала в сентябре 21-го на двухлетнюю учебу, и оставаться здесь дольше казалось мне настоящим безумием.
Во-первых, Парижу нужны деньги, се ля ви. Во-вторых, между «своим» и «чужим» — глухая парижская стена. Мою инородность здесь считывают, прежде чем я открываю рот. Ведь даже если я на хорошем французском подскажу французу дорогу или попрошу багет традисьон бьен куит в булочной (то есть как надо, а не как просят понаехи и ненавистные англоспикеры), мне нежно укажут на мой «шарман петит аксан», и маски будут сорваны. Желать переехать в город, так явно отказывающий в принятии, — беспримесный мазохизм. Кажется, я добровольно выбрала страдание.
«Центры притяжения» новой эмиграции
Новая волна эмиграции в Париж, назовем ее идеологической или антивоенной, была малочисленной по сравнению с другими городами Европы. Люди соизмеряли возможности — терпеть дороговизну, кафкианскую бюрократию, техническую отсталость, негостеприимность и невзаимность можно было, лишь попав в эмоциональную зависимость: нарциссический Париж внушал именно это чувство.
Работникам культуры помогла ассоциация «Ателье артистов в изгнании» (L’atelier des artistes en exil), созданная когда-то в помощь бежавшим от России сирийцам и пригодившаяся бежавшим от России россиянам. Там помогали оформлять документы: АПС (временное разрешение на пребывание) или паспорт таланта, преподавали французский, а также предоставляли всем желающим сцену и микрофон. «АПС — это лучше, чем секс», — спела группа «Травмпункт» со сцены «Ателье» летом, зафиксировав эмигрантские приоритеты.
Правозащитникам помог «Мемориал» (его сотруднице Наталье Морозовой еще до войны удалось уговорить вице-президента открыть филиал в Париже), позже появилась еще одна ассоциация — «Точка». Для ученых Коллеж де Франс запустил программу Pause длительностью от двух месяцев до трех лет — по ней приехало еще человек триста.
Париж. Коллаж
Кому-то помогли с жильем, остальные взвыли.
В Париже квартиры сдают только тем, у кого есть рабочий контракт и зарплата, превышающая стоимость аренды в три раза. Для аренды необходимо «досье» из тысячи разных бумажек; даже советская бюрократия, прославленная Лебедем-Кумачом («без бумажки ты букашка») не отличалась таким изощренным садизмом. За 900 евро в месяц те счастливчики, кому удалось снять жилье неофициально, въезжали в 22-метровые студии на цокольные этажи, в пригороды: так стартовали «новые парижане», они же старые москвичи и питерцы, привыкшие к тому, что комнаты таких размеров обычно бывают ванными.
Чуть ли не сразу после наплыва новой волны эмиграции начали возникать новые центры культурной, политической и интеллектуальной жизни. Тургеневскую библиотеку, основанную еще 150 лет назад, «пересобрала» Аглая Ашешова (ее называли душой новой русской тусовки). Петербурженка, переехавшая в Париж 20 лет назад, она заведовала русским фондом в BULAC (Университетская библиотека языков и цивилизаций) и волонтерила в Тургеневке с 2018-го. По ее приглашению в Тургеневке начали выступать лекторы — к примеру, антрополог Александра Архипова или Екатерина Шульман; слушателей было столько, что приходилось даже снимать дополнительный зал у BULAC.
Политическую жизнь в оппозиции представляли Russie-Libertés, «Мемориал» и «Оппозиционный клуб», основанный отцом и сыном Гудковыми; чуть позже Free Russia Foundation вместе с Russie-Libertés и Институтом Андрея Сахарова открыли Espace Libertes | Reforum Space Paris, пространство для гражданских и антивоенных инициатив. Создавать объединенное политическое решение никто торопился, словно некуда спешить, некого объединять, и никто нам не поможет, и не надо помогать.
Интеллектуальную жизнь диаспоры с октября 2022 года берет в свои руки «Независимый институт философии» — его создала Юлия Синеокая, до войны работавшая замдиректора Института философии РАН, зарегистрировав как ассоциацию, существующую на членские взносы и пожертвования (это любимый способ самоорганизации французов).
«Моей целью было сохранить русскоязычное философское сообщество за рубежом, — говорит Синеокая, — сделать его открытым и тем, кто уехал из России, и тем, кто остался. Также для нас важно, чтобы французские коллеги знали, чем мы занимаемся».
После регистрации ассоциации в префектуре Парижа Синеокую увольняют из Института философии РАН за прогулы.
Онлайн-пространство русского Парижа тоже геополитически перекраивается; украинцы, латвийцы, молдоване и казахстанцы массово покидают группу «Русские в Париже». А вновь прибывшие релоканты объединяются в телеграм-чатах нового образца: главным становится «Русскоязычные работники культуры», придуманный кураторками Сашей Хазиной и Никой Пархомовской. Платформа, основанная на взаимопомощи, а не на выгодоприобретательстве, с гигиеной общения и грамотно написанными анонсами мероприятий (не как у «Сарафан-бюро», называющих режиссера Бутусова «прославленным», а группу «Синекдоха Монток» — «новаторской»). Отправляя в бан расистов, трансфобов и навязчивых риелторш, интеллигенция создавала ареалы обитания, любовно храня и оберегая от всевозможных хищников, печенегов и половцев вывезенные с родины ценности.
Интеграция?
Одним из путей интеграции во французский контекст без понижения социального статуса для работника умственного труда была академическая карьера: к диссертации, вслед за сверхусилием и административным насилием, университет иногда прикладывал небольшую стипендию.
Те же расклады были с художественными проектами: несколько французских институций нещедрой рукой давали кто резиденцию, кто грант. Работать требовалось на чистом французском. Лучше всех было музыкантам и хореографам, сложнее всех — журналистам: они в основном продолжили профессиональную деятельность в русскоязычных СМИ и собственных телеграм-каналах.
«В Европе я столкнулась с тем, что нельзя заниматься двадцатью пятью делами сразу, как мы привыкли в Москве, а нужно быть узким специалистом, — говорит театральный критик Ника Пархомовская. — Поэтому я, конечно, продолжаю курировать, продюсировать и писать о театре, потому что это люблю, но собираюсь сконцентрироваться на диссертации. Академическая карьера — путь, который здесь всем понятен».
«По идейным соображениям эмигрировали в основном люди интеллектуальных профессий, работающие со словом, и слово это — русское. Куда они могут встроиться? Зачем эти иллюзии? — говорит кинокритик Зинаида Пронченко. — Лично моя деятельность связана с Россией, с эмигрантскими медиа, и никак не встроена во французский контекст. Я считаю, что встроиться невозможно. Если твоя фамилия Набоков, то можно написать великий роман и стать международным писателем. Я не Набоков».
Пронченко тоже пишет диссертацию в университете, а еще ведет телеграм-канал. О жизни в Париже рассказывают еще несколько каналов: русскоязычный телеграм-сегмент охватывает всю французскую политическую сцену — от «Настоящей Франции», ультраправого медвежьего угла расистов и гомофобов, до левого «Алло, макрон», жесткого постироничного «Бомжи в Париже» и преданного власти «Французского вестника», который со страстью ведет журналист «Дождя» Денис Катаев; Зинаида называет его «единственным примером эмигранта, которому удалось безоговорочно полюбить себя за границей».
Большинство артистов, художников, режиссеров и музыкантов оказались на грани выживания и потери ощущения собственной ценности.
Были те немногие, кого во Франции уже знали.
Например, Дмитрий Курляндский, продолживший делать все, что раньше, — быть музыкантом, композитором, педагогом; его музыку исполняют на Festival Ensemble(s), ему заказывает министерство культуры, он преподает композиторам на семинарах и читает лекции в консерваториях.
Или Андрей Звягинцев, каннский лауреат, которого ждали французские продюсеры из Les Films du Losange, чтобы делать проект «Юпитер». Но больше французские продюсеры никого не ждали.
Андрей Звягинцев. Фото: пресс-служба «Сколково»
Была буквально пара «ресурсных» российских селебов: Рената Литвинова, снявшая театр Hébertot и поставившая в нем спектакль «Кактус»: дива-продукт о женщине в платьях Balenciaga, в которую влюблены все, кроме одного, непонятно зачем ей сдавшегося. И Земфира, в ноябре 2022-го собравшая зал Elysée Montmartre, ставший местом встречи релокантов с общим прошлым и точкой отсчета парижского будущего.
Зайти в Париж с козырей, как они, смогли не все. Другие пошли через черный ход.
Актеры-режиссеры-драматурги с подачи актрис Юлии Самойленко, Марии Чупринской и театроведа Елены Гордиенко самоорганизовываются на базе резиденции Récollets и на голом энтузиазме делают «Эхо Любимовки», где читают антивоенные пьесы; на следующий фестиваль, Le Doc en Scene, им уже дают грант. И вот так, от гранта до гранта, от сбора пачки документов до нового сбора, здесь принято перебиваться, и будто так и выглядит творческий путь длиной в релокантскую жизнь.
Были и те, кто достучался до французских небес — например, Елена Гордиенко, уехавшая по программе Pausе и преподающая в Новой Сорбонне. Она становится популяризатором современной русскоязычной драматургии; ее стараниями на французский переведены и изданы пьесы «Любимовки», ее усилиями в издательстве Espace d’un instant выходит пьеса Светланы Петрийчук «Финист ясный сокол», большую рецензию на которую публикует журнал Théâtre(s).
Но большинство делает проекты для и внутри диаспоры, хоть и с субтитрами.
«Когда вы смотрите на количество мероприятий, у вас рябит в глазах, — говорит Аглая Ашешова. — У меня маменьке 73 года; не зная французского, она могла бы забивать по три вечера в неделю. Бывали вечера, когда одновременно шло семь русских мероприятий — и все залы были полными».
«Какие-то спектакли и выставки, возможно, и привлекли внимание русскоязычных французов вроде меня, — говорит историк и киновед Валери Познер, — но не так, чтобы туда пошла моя коллега-француженка или моя соседка. В Париже слишком много всего. Французам их скорее не видно».
Не видно французам ни бара Pirojki с колониальным концептом, сразу после войны открытого москвичкой Еленой Биктимировой (она также регулярно проводит российские бизнес-форумы в Православном духовно-культурном центре на Ке Бранли), ни бара шампанского Bubble Bliss, тоже с уязвимой концепцией: дорогое шампанское французы, вероятно, пойдут пить в проверенные места с репутацией.
Также французов и француженок вряд ли устроят цены в салоне красоты Ланны Камилиной, открытого возле Елисейских Полей, а вот от клиенток из постсоветского пространства, вероятно, не будет отбоя, ведь в Париже не умеют красить и стричь, здесь и близко нет московского качества сервиса, а русские женщины не научились на европейский манер любить и принимать себя с сединой; так что делаем бизнесу хороший прогноз.
Дауншифтинг
Есть люди с железными нервами и самооценкой, решившие отбросить прежнюю идентичность и обрести новую, французскую оболочку, преодолевая сопротивление среды.
Во Франции жизнь начинается отнюдь не с выучивания языка; здесь нужно менять прошивку, загружать в себя новые коды, без которых путь из диаспоры заказан. Взгляд работодателя не должен споткнуться ни об один из пунктов вашего СV: меня отказываются брать библиотекаршей («вы не оканчивали библиотечный колледж») и продавщицей в «Галери Лафайет». «Соври в CV про другой опыт работы», — советуют те, кто выжил в Париже. Врать хочется еще меньше, чем работать библиотекаршей или продавщицей. Мой знакомый украинский беженец, устраиваясь на работу дворником, пишет мотивационное письмо, и я не могу ни объяснить французам своей ярости по этому поводу, ни навязать своих правил.
«Во Франции сложнейшая система адаптации, — говорит Ника Пархомовская. — Как вывезти нас, они придумали, а как адаптировать — совсем нет. Система разительно отличается от немецкой. Поэтому я знаю работников культуры, поменявших сферу деятельности. Знаю людей, которые занимаются уборкой. Знаю отели, готовые принять на ресепшены кандидатов наук. Печалюсь по этому поводу. И радуюсь, что эта участь меня миновала».
Актер Вячеслав Корниченко работает садовником в Версале. Театральный продюсер Филипп Вулах — в отеле на ресепшене. Поэт Наум Блик — в «Бургер-кинге».
Большинство русских парижан, я в их числе, жалуются на неустроенность, прямо как Иван Алексеевич Бунин (видел бы он мое тоскливое жилье в XVIII округе, попробовал бы заснуть под мелодии и ритмы ночного Монмартра, под сигналы мусоровоза, под звон бутылок из контейнера в пять утра), но ни в ресторан, ни в отель, ни няней к чужим детям не иду, сдерживаемая экзистенциальным страхом самоуничтожения.
«Советские и постсоветские люди привыкли к комфорту и совершенно не хотят жертвовать привычками, — говорит Валери Познер. — Они не готовы идти таксистами или булочниками. У людей другие социальные ожидания. Пока я не вижу многих, кто изменил бы профессию».
«А почему, например, такие как я должны менять профессию? — говорит основательница The Bell Елизавета Осетинская. — Я, вообще-то, талантливый медиаменеджер; таких как я еще поискать. Почему я должна идти дворником? Не приведет ли это меня к преждевременной старости, инсульту, разочарованию в собственной жизни? Я видела в Америке людей, которые мыли туалеты и поднимались по социальной лестнице, потому что там есть система социальных лифтов. У меня пока не сложилось впечатления, что во Франции такая система есть. Пошел мыть туалет — будешь мыть его до конца дней своих. Здесь сразу нужно ходить в правильный детсад, правильную школу, а потом в правильный университет. Человек, падающий на дно, не обрастет социальными связями, чтобы потом оттуда выбраться. Если денег совсем не будет, я, конечно, пойду куда угодно, но пока приложу все усилия, чтобы остаться тем, кто я есть».
Пока это удается: Осетинская уже второй год читает в Science Po курс «Content to Business». Открыть счет во французском банке это, правда, не помогло: россиянам по-прежнему отказываются заводить счета по паспорту, вне зависимости от политических взглядов.
«У каждого из нас есть ощущение и образ себя, — говорит Юлия Синеокая. — Каждый, кто был предан своей профессии, пытается остаться верным призванию. Это не надменность, не раздутое эго. Это попытка остаться собой. Поменять профессию, которая была делом твоей жизни, значит стать другим человеком. Тот, кто уходит, не возвращается, а начинает целиком посвящать себя новому делу. То есть человек меняет идентичность. Совмещать ни у кого не получается».
Многие не выдерживают Парижа, ломаются, уезжают в другие места. Остается фан-зона.
«Мы уезжали не за комфортом и не за легкостью, — говорит Дмитрий Курляндский. — Я бы сказал, что мы уезжали от комфорта и легкости».
«У нас были другие задачи, — соглашается Елена Гордиенко. — Мы уезжали не улучшать свою экономическую ситуацию. Мы уезжали работать без цензуры».
А еще в Париже время течет с другой скоростью.
«Если в Москве мы жили в темпе аллегро, то здесь темп адажио», — замечает Курляндский.
«У нас другой mode, другой способ жизни, — подтверждает Юлия Синеокая. — Нам важно либо успеть, пока не закрылось, либо преодолеть какие-то психологические проблемы, уйти в суету, стресс, агрессию. Мы не перешли в состояние наслаждения, в котором живут парижане. А главное — понять, что у нас здесь началась совершенно другая жизнь. И совершенно необязательно копировать прежнюю».
Комьюнити?
Декабрь 2024 года. Флаг в чужом окне и небе поменялся на палестинский, но я смотрю не на него, а на остановившийся барабан стиральной машинки в прачечной и на заклинившую дверцу; достать белье мне обещают через пару часов, не раньше, мастер едет из пригорода на метро в темпе адажио. Лучше б я постирала трусы в Сене. Новости внешнего мира и войн заслоняет бесконечная череда бытовых проблем. По Елисейским Полям и Риволи ходят толпы русских туристов, слегка утомленных пересадкой в Стамбуле. «Кто летит в Москву?» — каждый день спрашивают в чате «Русскоязычные работники культуры», не боясь задеть ничьих чувств.
«Отойдя от шока первых полгода-года, мы вернулись к суровой правде жизни, — говорит Зинаида Пронченко. — Она оказалась в том, что международные правовые институции не так авторитетны, как мы о них думали. Что справедливости не существует, что все относительно. А есть хочется всегда».
Иногда у меня получается не только ненавидеть Париж, но и любить его — за Синематеку, за маленькие кинотеатры Латинского квартала, за книжные возле Люксембургского сада, за булочные, за вечерние огни.
«Я до сих пор, открывая утром глаза, думаю: какое счастье, что я здесь, — говорит Юлия Синеокая. — Мне нравится суета, многоголосье, многоцветие. Нравятся люди: смешение разных национальностей, разных стилей, подходов. Что тут с интересом и уважением относятся ко всем проявлениям другого, спокойно принимают другие традиции. А еще здесь красиво. Каждый выход из дома — возможность увидеть что-то красивое. Во всем есть яркость ощущений: запах свежего хлеба, утренний кофе, терпкость вина, фруктовые лавки, рыбные рынки, книжные развалы, цветочные магазины — все пахнет, все живое, все цветное».
В эмиграционных сводках, ежегодно публикуемых французским министерством иностранных дел, российской эмиграции нет даже в двадцатке. Мы — статистическая погрешность. Нас здесь нет. Точнее, нет никаких «нас». Образовали ли мы комьюнити?
«Никакого комьюнити нет, это очень ощутимо, — говорит Зинаида Пронченко. — Нас мало, в сравнении с Германией не помогают, в сравнении с Белградом здесь нужны документы плюс дорого. Самоорганизация практически отсутствует. Ничего не было создано, все двинулось только в сторону уныния. Я живу в Париже два с половиной года, мне неизвестны попытки создания никаких инициатив. Я знаю, что есть Вадик Королев, продающий пять концертов в год в крошечных барах. Знаю, что раз в год проводят „Артдокфест», где показывают, что Россия не будет свободной. Я знаю, что есть „Артист ан Экзиль«, где жил Звягинцев и уехал. Знаю, что есть общество „Мемориал», где можно послушать про чеченскую войну. Больше я не знаю ничего».
«В сегодняшней эмиграции я вижу гораздо больше поддержки, контактов и коммуникаций, чем, например, видела в 2016 году в США, — высказывает другое мнение Елизавета Осетинская. — Можно сказать, что эмиграция 24 февраля нас скорее сплотила. Все эти чаты, группы поддержки, в том числе и психологической помощи. Нет ярко выраженного журналистского комьюнити, но и с чего бы ему здесь быть? Нас тут мало. Мы же не Берлин и не Латвия».
«Думаю, комьюнити все же нет, — считает Ника Пархомовская. — Мы — это много разрозненных бабблов. Если б было комьюнити, в России не продолжалось бы то, что там сейчас происходит».
«А у меня вообще нет потребности в комьюнити, — говорит Наталья Морозова, — и я не люблю эмигрантские тусовки. Считаю неправильным „хранить свою Россию» и вариться в эмигрантском котле. Надо выходить в мир, а не заниматься расчесыванием ран».
«Я даже надеюсь, что единства нет, — заключает Дмитрий Курляндский, — как нет и планов создавать остров Москва или рыть Патриаршие пруды внутри Франции. Нам интересно вступить в диалог с местной ситуацией. Россия — она не новая и не старая, она — территория. А мы уехали».
