Оксана Тимофеева
Мы обещали себе не повторяться в рубрике «Воскресная проповедь» с героями, но с радостью нарушаем данное обещание и публикуем эссе философа Оксаны Тимофеевой о любви. И о том, почему настоящая любовь несовместима с войной и фашизмом.
Люди моего поколения, родившиеся в позднем СССР, вероятно, помнят, что главной политической темой, которую тогда обсуждали с детьми, был мир. Когда я об этом думаю, вспоминаю рисунки мелом на асфальте — желтое солнце и голубое небо.
Мир — это абстрактное понятие. В отличие от какого-нибудь конкретного предмета вроде стола или дерева, сам по себе он не представлен нашим органам чувств. Если же миром считать отсутствие войны, то это еще и негативное понятие. Чтобы к нему прийти, из реальности надо вычесть войну.
Поэтому мир мало кто воспринимает всерьез: в него трудно поверить. Для этого нужна хорошая фантазия.
Однако желтое солнце и голубое небо делают мир простым и вообразимым. Когда идет война, солнце отворачивается, а с неба летят бомбы, снаряды и дроны. Так благодаря конкретной материальности яркого солнца и чистого неба мы понимаем, что мир — это базовое условие жизни.
Любовь, как и мир, сама по себе не представлена, и поверить в нее сложно. Однако живым существам она дана непосредственно как проживаемый опыт. Это не предмет, а состояние — ты либо в нем, либо нет. Если нет, то все, что касается любви, не касается тебя. В одиночестве остаешься один на один с Танатосом.
Любовь — это вторжение эроса, которое все меняет. Не являясь предметом, она тем не менее всегда принимает конкретные очертания. Когда я думаю о любви, я представляю того, кого люблю. Возлюбленный — это мое солнце и небо, в нем любовь оживает и обретает тело.
В своих материальных воплощениях любовь, однако, не перестает быть всеобщей. Как говорил Платон, в облике возлюбленного нам предстает красота сама по себе — вечная идея, которая записана в памяти души. Такие идеи-воспоминания соединяют нас с бесконечностью прошлых воплощений, причем не наших, а вообще всех. В поисках красоты самой по себе желание, или, как называет его Платон, бессмертная душа, привязывается к разным смертным телам.
Чем больше я желаю одного человека, тем больше желаю многих других. Это диалектика индивидуального и всеобщего. Занимаясь любовью с одним, я как будто одновременно отдаюсь всем другим, кто причастен красоте.
Каждый такой любовный акт — это потенциально оргия, а каждая оргия — комментарий к Платону.
Христианская всеобщая любовь тоже не исключает оргии. Церковный ритуал сублимирует ее до неузнаваемости, переводит в трансцендентный порядок, но в основе все равно остается желание и смешение тел. Бог есть любовь: надо понимать это буквально. Бог это не субъект, который любит, ревнует и ждет ответной любви, а сама любовь, приходящая во множестве тел.
Даже в искренних попытках подчинить любовь требованиям морали и закона есть доля лицемерия. Мораль вырастает из системы ограничений и табу, а любовь отменяет эту систему. Как и революция, она либо выходит за рамки закона, либо вообще никогда не входила в его рамки.
Аморальность любви при этом не всегда преступна. В ее первобытном хаосе есть и что-то детское, невинное. Ребяческое веселье и игра. Играя, мы притворяемся, меняемся ролями, принимаем новые формы. Любовная игра создает новые миры, новые небеса и новые солнца. В этом ее метафизическая сила. Каждый любовник — это новое солнце. Каждое солнце — это звезда своего неба. Совокупность звезд и небес, планетарных систем, составляет галактику Млечный путь. По Млечному пути легкими шагами ходит Эрос, самый мирный из богов.
Любовь, как и мир, противоположна войне, поскольку война представляет собой высокоорганизованную, высокоупорядоченную государственную форму вражды.
Если любовь творит миры, то война их разрушает. Чтобы разрушать наши хрупкие миры, у всякой войны есть достаточное моральные основание. Войны всегда ведутся во имя каких-нибудь ценностей — во имя того, что нападающая сторона объявляет добром, и против того, что она называет злом.
В сегодняшней одномерной системе моральных координат один фашистский режим превентивно воюет против другого. Превентивное насилие, высоким моральным оправданием которого служит безопасность граждан, действует по логике самосбывающегося пророчества: мы нападаем на них, потому что иначе они бы напали на нас первыми, они отвечают, и теперь, как бы подтверждая наши опасения, их дроны летят в наши дома.
Фашизм учит, что любить можно только родину, но не реальную, а символическую — целовать иконы вождей, изливаться кровью в землю. Ему ненавистны развратницы, меняющие пол как перчатки, генералы в шифоновых юбках, позабывшие, что такое война, женщины, гуляющие сами по себе, художники, поэты и праздношатающиеся аморальные элементы. Он приходит под знаменами удушающей нормальности и здравого смысла, чтобы хаос и безумие жизни заменить порядком смерти.
Фашистские режимы питаются страхом. Страхом нападения, вторжения, касания, проникновения и смешения. Чтобы конкретная материальность другого не проникла в абстрактное тело государства, фашизм строит стены и усиливает пограничный контроль.
Возлюбленный вторгается незаконно и сразу же смешивается со всеми элементами моего мира таким образом, что этот мир уже не может вернуться в свое прежнее состояние. Лед растаял, вода смешалась с землей, любовь прошла сквозь стены и в толпе нелегалов пересекла границы миров.
Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic, оформите подписку.