Почему книги братьев Стругацких до сих пор в топе продаж? Почему миллионы продолжают получать удовольствие от романов, в которых нет связных сюжетов? Постыдное ли это удовольствие (то самое guilty pleasure)? Литературный критик Игорь Гулин подвергает ревизии наследие АБС — и приходит к парадоксальным выводам.

Значимых произведений жанровой литературы, написанных на русском языке, практически не существует. Дефицит этот легко объясним. Массовый читатель появился в России только после революции, но советская словесность мыслила себя как наследница высокой традиции. Писатели и читатели, функционеры и оппозиционеры сходились: литература — миссия; каждый автор должен быть немного пророком и немного трибуном: взывать к подвигу, ставить диагнозы, провозглашать истины. Чистой развлекательности тут не было места, а попытки создать высокое чтиво рождали нежизнеспособных уродцев. Аркадий и Борис Стругацкие придумали гибрида, который выжил и пережил советское время.

Преданные поклонники братьев всегда настаивают: они не просто фантасты, но настоящие писатели. Этот культ любопытным образом разделяется на фанатскую субкультуру (с сотнями фанфиков и прочими атрибутами) и серьезное служение. Издано, например, массивное 33-томное собрание с редакциями романов, рассказов и сценариев, черновиками брошенных вещей, письмами, записными книжками, рецензиями. Больше никому из русскоязычных литераторов второй половины прошлого века не досталось такого памятника. Пояснить, что книги Стругацких — это все же жанровый феномен, можно не через их качество, но через устройство. Жанровая литература работает с серьезными вещами, но тревоги своей эпохи она разрешает через удовольствие, и у этого удовольствия всегда есть определенные техники.

Одна из лучших статей о Стругацких написана культурологом Ириной Каспэ. Ее тезис: главная категория в работе братьев — «интересное». Они моделировали интересный мир, сталкивая свое и чужое, расставляя знаки, отсылающие к иным, западным и восточным, культурам, присваивая и осваивая холодные жанры — утопии и антиутопии, обживая их, предоставляя читателю возможность наделить космические сюжеты не коллективными, но глубоко частными смыслами.

Действительно необычная для жанровых литераторов черта Стругацких: обаятельные персонажи, смачные реплики, курьезные сценки, фантастические локации, сама фактура мира — удавалась им гораздо лучше, чем связные сюжеты.

Их романы часто долго раскачиваются и невнятно заканчиваются. Многие лучшие вещи нарочито пунктирны, это серии эпизодов — читатель достраивает цельный сюжет в собственном воображении.

Таким же образом устроено и главное их детище — цикл о будущем, условно называемый «полуденным»: тринадцать больших вещей — от «Страны багровых туч» (1959) до «Волны гасят ветер» (1985), а также десяток рассказов. Несмотря на усилия фанатов, в цикле невозможно проследить четкую последовательность (известная несообразность: астроархеолог Горбовский великолепно жертвует собой в «Далекой Радуге», чтобы как ни в чем не бывало появиться через пару романов). Вместо хронологии там система перекрестных отсылок: события, места, герои одних книг между делом поминаются в других; возникает свободное, разреженное пространство. Стругацкие делают свое будущее очень вещественным, тактильно ощутимым, наполняя его множеством деталей, но оставляя столько же лакун для фантазии. Так читатель подключается к разнообразным приятным вещам: коллекционированию инопланетной музыки, охоте на ракопауков и, конечно, покорению мира.

Центральный текст тут — собственно «Полдень. ХХII век», едва ли не единственная в истории литературы увлекательная утопия. «Полдень» чарует тем, что там есть все. Это каталог фантазий и увлечений советского человека 1960-х годов: кибернетика и свиноводство, победа над временем и раскопки древних цивилизаций, торжество марксистской диалектики и бардовские песни — конец истории, мир, абсолютно доступный пользователю, и все равно — движение вперед, к новым триумфам.

В «Полдне» человек будущего встает в полный рост. Дальше Стругацкие начинают проверять своих коммунистов на прочность большими катастрофами и мелкими досадами. На протяжении нескольких повестей те неплохо держатся, но затем начинают все больше горбиться, корежиться — в общем, не справляться. Зрелые Стругацкие — примерно с середины 1960-х по середину 1980-х — это хроника поражения.

Удары идут с двух стороны — снизу и сверху. Снизу: оказывается, что человек будущего может существовать только в стерильном пузыре совершенства, что он подвержен заразе насилия и, стоит ему столкнуться с людьми с другой планеты, общества на другой стадии развития, и скотство проникнет в него. Психика коммуниста просто не выдерживает грязной материи той истории, что для него уже закончилась. Об этом — «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», «Обитаемый остров». Сверху: выясняется, что линейная логика прогресса и познания очень быстро достигает своих пределов. Она приходит к кризису, сталкиваясь с любой иной логикой, с чем-то, что работает по-другому. Чаще всего это опять же инопланетяне, у которых свои неведомые интересы, а может быть — никаких интересов: они просто мимо пролетали. В полуденном цикле об этом — «Малыш», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер»; вне цикла — «Улитка на склоне», «Пикник на обочине», «Град обреченный». В общем, едва ли не все их романы и повести обыгрывают одну из двух этих схем.

Главная эмоциональная нота зрелых Стругацких — стыд, глубокая разочарованность, чувство провала.

Можно провести линию между героями двух их лучших книг — Руматой из «Трудно быть богом» (идеальным человеком, обретающим самосознание слабого и не очень хорошего) и Рэдриком Шухартом из «Пикника на обочине» (у него отвращение к себе составляет единственное содержание личности). Остальные располагаются где-то посредине. Любопытно, что это отвращение не входит в противоречие с чувственным удовольствием от обладания миром. Они образуют сложный комплекс. Здесь, кажется, есть толком не отмеченный критиками гендерный момент.

Граффити с портретами Аркадия и Бориса Стругацких. Фото: Антон Ваганов / ТАСС

Обобщенный герой Стругацких — это, конечно, очень маскулинная фантазия, причем фантазия 1960-х. Покоритель, добытчик, немножко жуир, самую капельку циник, адвокат логики, воин идеи (выдуманное ими словечко «прогрессор») и — человек с довольно мучительной сексуальностью. Удивительно, насколько книги братьев последовательно мизогиничны. Положительные женщины в них либо бесполые товарищи по подвигам, либо уязвимые, неприметно-бессловесные существа, требующие защиты. Женщина, наделенная характером и привлекательностью, всегда шлюха и стерва, лживая и опасная тварь, искушение, сбивающее с пути.

Ключевой текст в этом смысле — «Улитка на склоне». В конце романа выясняется: причина всей дичи, что заполняет планету Лес — непонятных «одержаний» грибами, ходячих мертвяков, огромных слизней, полной утраты всякой целесообразности в речах и действиях персонажей, — женщины научились размножаться без мужчин, установили матриархат и, видимо, вывели мир за пределы мужской логики — в какую-то свою. Женщины оказываются такими же носителями иного, нечеловеческого, как Странники, мутящие воду по всей Вселенной и сбивающие прогрессоров с толку в полуденном цикле, или загадочное «гомеостатическое мироздание», ставящее палки в колеса советским ученым из повести «За миллиард лет до конца света». Иное таится за каждым углом и угрожает разрушить картину мира, а с ней — целостность всей цивилизации и отдельного субъекта.

Стругацкие в этом смысле плоть от плоти эпохи. Шестидесятники со своей верой в борьбу за лучшее будущее и врожденной готовностью к компромиссам, историческими амбициями и чувством недостаточного влияния на мир, наигранной искренностью и наигранным цинизмом, со своей брутальностью и неуверенностью породили особый тип слабого сильного мужчины. Самым харизматичным его воплощением был Владимир Высоцкий, более элитарным — Иосиф Бродский. Столь любимый поколением Хемингуэй, подражание которому хорошо чувствуется в прозаической манере братьев, тут был прекрасной подпиткой.

В первые оттепельные годы шестидесятники казались себе протагонистами большой истории, но быстро стали ощущать себя ложными героями, героями, выброшенными на обочину. С этим положением и работают Стругацкие. Они не льстят своему читателю, просто провал поколения (интеллектуальный, политический, экзистенциальный, сексуальный) они разворачивают как эпическую историю длиной в столетия и размером с Вселенную.

Весь корпус Стругацких — о том, как не получилось построить гармоничное общество (так, в «Жуке в муравейнике» в утопическом мире полудня ненароком учреждается тайная полиция и бывшие прогрессоры становятся ее функционерами), не получилось постичь мироздание, не получилось даже прожить достойно. Но познающий и строящий, действующий и мыслящий человек (мужчина) в этом провале не виноват — или не совсем виноват. Он сам по себе не плох, даже прекрасен. Он целостен, но в этом — его уязвимость. Не целостен мир. В нем слишком много косности, много сбивающих с толку желаний, много иного — не соответствующего логике.

Поэтому мужчина обречен, а с ним обречена утопия, желание привнести в мир разумное добро.

Это лукавое и по-своему очень приятное объяснение, перевод стрелок в космическом масштабе. Оно и создает то немножко стыдное удовольствие, что до сих пор приносят романы Стругацких. А без этого легкого стыда, guilty pleasure, не может состояться ни один феномен массовой культуры.

Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic — оформите подписку.