Последние слова обвиняемых в суде в современной России превратились в самостоятельный литературный жанр. В условиях цензуры «клетка» в зале суда стала будкой гласности. Перед неправосудным приговором обвиняемый получает абсолютную свободу слова, пускай и на несколько минут. Речи Алексея Навального, фигурантки дела Doxa** Аллы Гутниковой и театрального дела Жени Беркович читали и пересказывали друг другу миллионы россиян. В 2022-м журналистка Анна Наринская* собрала эти тексты для спектакля «Последнее слово». О феномене судебно-литературного жанра Наринская рассказывает в Republic-Weekly.
В апреле 2022 года, когда я и большинство моих друзей еще находились в состоянии свежей истерики и растерянности, моя подруга актриса Алиса Хазанова прислала мне текст последнего слова Аллы Гутниковой. Оно было произнесено в суде перед тем, как ей и другим реакторам независимого студенческого журнала Doxa* был вынесен совершенно беззаконный, но теперь, спустя три года постоянного ужесточения российских репрессий, выглядящий сравнительно мягким приговор (два года исправительных работ).
«Посмотри, какой невероятный текст, — написала мне тогда Хазанова. — Думаешь, можно набрать подобных текстов на пьесу?»
И я стала думать.
Конечно, с тем, чтоб набрать выразительных, глубоких, важных текстов, проблем не было. И советская, и новая российская история предоставляют для этого обширный материал, одновременно угнетающий (неизменной и бессмысленной жестокостью властей в разные времена) и обнадеживающий (опять же неизменными, хоть и не столь регулярными поразительными проявлениями человеческой силы и благородства).
Если попытаться создать «золотой фонд» таких текстов (тут надо сказать, что такие попытки делались и делаются: и бумажные, и виртуальные издания существуют на разных языках), то туда, безусловно, войдут последние слова, сказанные в советском суде Андреем Синявским, Юрием Даниэлем, Владимиром Буковским, Андреем Амальриком, Натаном Щаранским.
Но как отдельный литературный жанр последние слова обвиняемых (хочется продолжить определение словами «в неправосудном суде») окончательно оформился в 2010-е — с новой волной репрессий, отмеченной делом Pussy Riot и последовавшим через год «болотным делом».
Именно в это время клетка (а чаще будка из бронированного стекла), куда в России помещают подсудимых во время слушаний, превратилась чуть ли не в единственное место, где можно говорить свободно.
Просто потому, что цензуру здесь нельзя предусмотреть физически.
В итоге судье, прокурору и охранникам приходится слушать, как депутат Алексей Горинов говорит о преступности российского вторжения в Украину, а журналист Артем Кригер называет сегодняшнюю Россию концлагерем.
Владимирская область, 29 ноября 2024 года. Бывший муниципальный депутат, а ныне политзаключенный Александр Горинов на суде по своему второму уголовному делу
AP Photo / Dmitry Serebryakov / Scanpix
Очень часто зал суда, где судят за инакомыслие, оказывался оплотом свободы слова в нынешней России, а голоса, которые, несмотря на препоны, доносятся оттуда, — источником правды и глубокого осмысления происходящего. Причем, в отличие от того, как формируется консервативная иерархия оппозиционных лидеров общественного мнения, популярность последних слов никак не связана с возрастом или гендером тех, кто их произносил: тут нет избирательности по этим критериям, ровно так же, как ее нет и в действиях российских силовиков.
Есть в этом горькая ирония: чтоб пошатнуть патриархальные взгляды, царящие в русскоязычной (даже антивоенной) среде, потребовалось усиление и, главное, расширение охвата репрессий.
Как литературный жанр последнее слово обвиняемого «канонизировала» стихотворная речь Жени Беркович, произнесенная на судебных слушаниях в январе 2024-го. Этот жест режиссерки и поэтессы в каком-то смысле суммировал феномен. Существуя в оторванности от реальных последствий (как известно, приговор по политическим делам в сегодняшней России предрешен), последние слова обвиняемых функционируют как искусство и действуют именно по законам искусства. Их задача — не изменение приговора, а изменение атмосферы в обществе, насыщение ее молекулами правды. Поэзия так и работает.
Женя Беркович в зале суда
Imago / Ilya Pitalev / Scanpix
Стихотворное последнее слово Беркович объединяет и общие декларации: «Чудо и закон — это почти синонимы», и конкретные детали: «У меня по-прежнему двое больных детей, которых снова лишают детства». Обычно же подсудимые выбирают для своих речей что-то одно: или теорию, или, скажем так, практику — вернее, конкретику.
Большинство последних слов в суде можно отнести к разряду теории — вернее, манифестов. Такими, например, были речи студентки Аллы Гутниковой и заслуженного оппозиционного политика Владимира Кара-Мурзы*.
Оба этих текста точно (как мало кто до них) формулируют важные темы существования сегодняшнего российского общества. Гутникова говорила о жизни перед лицом постоянного страха, о том, как это меняет души, и о том, можно ли этому противостоять. Кара-Мурза* — о вере в возможность прозрения и покаяния для тех, кто сегодня в России поддерживает путинизм и войну в Украине.
Но не менее (а для меня лично даже более) важны выступления-свидетельства. Документация происходящего с человеком, попавшим в лапы российского закона. Рассказы о том, что происходит при задержании, в СИЗО и в колонии, то есть в местах, катализирующих сегодняшнюю российскую жестокость.
Хочу привести цитаты из двух таких речей. Обе они женские. Знаменитая речь художницы и активистки Саши Скочиленко о том, что это такое — болеть в российской тюрьме:
«Представьте, что такое жить в СИЗО с давлением 90 на 60 или 80 на 50. Вы испытываете сильную слабость, вам постоянно хочется прилечь. Но сделать этого вы не можете, ведь в СИЗО лежать на кровати разрешено только с десяти вечера до шести утра».
И менее тиражированный рассказ ингушской активистки Зарифы Саутиевой, осужденной в 2019-м на семь с половиной лет за участие в протестах:
«Я попала в камеру, где находилась женщина с ребенком. Ребенку на тот момент было почти 11 месяцев, и он родился фактически в тюрьме, в СИЗО, то есть всю свою жизнь он провел в этой камере. Такие камеры предполагают улучшенные условия содержания — то есть, например, должна быть стиральная машина, утюг, гладилка, сушилка, ковер, приличная кроватка, чтобы этот ребенок рос в каких-то приличных условиях. Это все — законы Российской Федерации, я ничего не придумываю. Но единственное, что я увидела, когда пришла в эту камеру, — это полчища тараканов, которые ползали по этому ребенку».
И то и другое — практически репортажные описания скрытой от обывателя реальности. То есть то, что и должна делать журналистика.
Выходит, представляя теоретический и конкретный взгляд, разные последние слова, существующие вместе, образовывают облако смыслов и стилистик, более всего похожее на медиа — источник альтернативных мнений и информации в контексте практически полной цензуры.
Это новое медиа, которое, как и положено сегодня, завязано на технологии. Тексты «выносятся» из зала суда нелегально — записанные на тайно включенный в кармане телефон. Несколько раз даже случалось, что этот телефон в кармане был настроен на стрим в фейсбук*** или инстаграм***, то есть пользователи могли в реальном времени слышать тех, чьи голоса власть хотела заглушить.
И даже когда все происходит менее эффектно и тексты просто перепечатываются и распространяются в соцсетях — это все равно идеальное соединение активизма и профессиональной работы медийщиков.
Сегодня медиа последних слов почти совсем удушено властью, закрывающей любую возможность независимого высказывания, даже если это высказывание из-за решетки. Суды все чаще проходят в закрытом режиме, телефоны присутствующих родственников проверяются на выходе из зала суда, свидания адвокатов и их подзащитных проходят под прицелом камер — каналы доставки почти перекрыты.
Но художественный факт можно считать свершившимся: на пространстве будки в зале суда реальность и литература сошлись — нет, стиснулись — совсем близко.
***
Премьера нашего спектакля «Последнее слово», основанного на речах, сказанных в суде женщинами-политзаключенными (в главной роли — Алиса Хазанова, режиссер — Максим Диденко), состоялась в декабре 2022-го на сцене берлинского театра Gorki. Он шел в течение нескольких месяцев.
Несколько раз я приходила в фойе к концу спектакля послушать, что говорят зрители. Спектакль шел по-английски, в зале были практически только берлинцы. Моя фотография была в программке, иногда меня узнавали как «драматурга», автора коллажа последних слов, из которых и состоял спектакль.
Так вот, ко мне подходили — и не раз и не два спрашивали, какие из этих речей фикшен, стилизация. Ну ведь не все же реальные? Ну, про то, как Сашу Скочиленко морят голодом, — это ж не может быть взаправду?
Сначала мне было стыдно отвечать. Потом приспособилась.
Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic — оформите подписку.
* Минюст считает «иноагентами»
** Признана «нежелательной организацией» в России
*** Признаны «экстремистскими» и запрещены в России