Тюрьма–автозак–суд–тюрьма

НИЦШЕ ПОД ЗАПРЕТОМ

За первый месяц, проведенный в камере №202, я стала своя, и даже принимала участие в разрешении споров на «поляне». Причиной этому было и расположение самой старшей, и регулярные передачи от мамы, да и я не корчила из себя страдалицу, а просто влилась в тюремное сообщество.
Каждый день мы чем-то занимались. Я возобновила свое общение с Кристиной и ходила к ней в гости (в другой конец камеры). Меня даже назначили заведующей библиотекой. Моей радости не было предела, теперь я могла контролировать, какую литературу принесут нам читать. Однажды мы с Кристиной завели разговор, что необходимо читать в тюрьме. Сошлись на том, что нам надо достать Ницше, а потом по прочтению устраивать диспуты, что мы очень любили делать. Библиотекарь изолятора была очень строгой женщиной, но очень милой, так как ее строгость заключалась в требовании бережно обращаться с выданной литературой и не рвать книги. С ней я очень быстро нашла общий язык. Я решила написать заявление в библиотеку с просьбой принести нам Ницше. Каково же было мое удивление, когда пришла библиотекарь и сказала, что Ницше есть, но она нам его не даст, потому что подобного рода литература является националистической, и здесь она запрещена. Это были слова, которые сразили меня наповал. Во всем – конечно, шутя – мы обвинили «лимоновку» Лену, которая сидела почти год по какому-то нелепому обвинению в попытке переворота и смены государственной власти. При этом Лена училась в историческом институте на втором курсе, жила в Нижнем Новгороде, и, конечно же, ни к национализму, ни к перевороту (в итоге, была осуждена условно за обычное хулиганство) никакого отношения не имела.

СБОРКА

Мадлена Павловна времени зря не теряла. Приближался мой первый выезд на продление (срока содержания под стражей – ред.), и она уверяла, что мне необходимо взять ее адвоката. Я сопротивлялась. Конечно, я уже окончательно понимала, что со своим адвокатом каши я не сварю. Он приходил, рассказывал мне страшные истории про Можайскую колонию, где я проведу семь лет от звонка до звонка, если не заплачу какому-то очередному «всемогущему». Я слушала его, а сама думала про «адвоката-спасителя» Мадлены Павловны. Я была убеждена, что именно он вытащит меня из тюрьмы, но что-то не давало мне покоя. Я решила так: съезжу на продление, дам Диме последний шанс, так как он мне тоже много чего наобещал, а потом приму окончательное решение.
И вот настал день первого выезда. Каждый выезд – это тяжело. Да, он вносит разнообразие в повседневность, ты встречаешься с другими людьми, но это тяжело. Хорошо было, если выездной день выпадал на четверг. Если ты не больна какой-нибудь страшной болезнью, то в этот день тебе надо встать в пять утра, чтобы привести себя в порядок, что-нибудь выпить горячего, свернуть матрац, предварительно положив в него подушку и одну простынь, другой связать, прицепить к этому тюку ложку и чашку, и тогда ты к выезду готова. Дежурная приходит за выездными где-то во время общего подъема, то есть, в шесть утра. Выходить должны были те, кого называли по фамилиям, так как выезжать могло в один день несколько человек из одной камеры. На этаже находилась комната, куда женщины складывали свое «бесценное» казенное имущество, далее спускались на «сборку», оно же сборочное отделение. Там уже – куча всякого народа со всех камер и этажей. Первое, что надо было пройти, это обыск, по-простому – «шмон». Сколько раз я ни ездила, а иммунитета на это не выработала.
Какой будет досмотр, зависит от дежурной смены, от настроения самих дежурных и, видимо, от того, в каком расположении духа находится сам начальник смены. В комнате обыска находился стол, куда надо было выложить свои вещи: косметику, продукты, книги, материалы по уголовному делу и т.д. Все это осматривала дежурная, открывала, если считала нужным. Далее та же дежурная тебя ощупывала на предмет запрещенных вещей, тебе надо было задрать кофту вместе с нижним бельем до подбородка, и оголить грудь. Потом, если ты все же вызывала подозрение, тебя могли попросить снять обувь, а дальше – приспустить штаны, в том числе и белье, и присесть несколько раз. При этом делалось это в общей комнате. Конечно, кто-то шутил в это время, кто-то относился с иронией, но могу сказать одно: для всех это была унизительная процедура.
После утренней «зарядки» выдавали паек «Дорожный» и помещали тебя в одну из сборок. Сборок было две: для курящих и некурящих. На первой курили все, на второй курили только с общего согласия в порядке живой очереди. Машины – автозаки – приезжали около девяти, и если ты находился на курящей сборке, то за несколько часов ожидания просто получал никотиновое отравление. От дыма слезились глаза, кого-то тошнило, но курить не прекращали. Таковы правила: терпи, и самое удивительное, что все терпели.

АВТОЗАК

Автозак – это не просто транспортное средство для перевозки заключенных, это настоящая машина, где сделано все, чтобы ты ни на секунду не забывала, где ты находишься. Как правило, в автозаке располагалось два отсека. Их почему-то многие называют «голубятнями». Отсеки отделялись друг от друга железной стеной. Внутри каждой «голубятни» находились лавки вдоль каждой стены. «Голубятня» закрывалась решеткой со щеколдой, также на нее вешался замок. Внутри каждого автозака есть еще один или два «стакана» (маленький железный ящик), рассчитанный на одного человека. В саму же «голубятню», по идее, должно вмещаться 12 человек. То есть, каждый автозак может одновременно перевозить 26 человек, и это при том, что одну четвертую пространства занимает место конвоира. Вот такая чудо-машина.
Всех развозили по разным судам. У каждой машины был свой маршрут, поэтому если суд был назначен на 11:00 утра, а привозили в 13:00, то это было привычным делом, и даже считалось, что в суд тебя доставили почти вовремя. Но бывали и такие случаи, когда человек в суд приезжал только после обеда, в итоге сильно опаздывал, и судья просто переносил заседание – соответственно, выезд был просто так. Некоторые судьи даже ругали своих подсудимых, спрашивали причину опоздания и требовали, чтобы в следующий раз заключенный приезжал вовремя, причем требовал это именно от подсудимого, как будто он специально ехал через пять судов, расположенных в разных концах Москвы, лишь бы только опоздать.
И вот, ты в суде. Все суды делятся на две категории, хороший суд и плохой. В «хороших» судах работают хорошие конвоиры, всегда дают кипяток, выводят в туалет по первому требованию, вежливо обращаются и предлагают различные формы свиданий с родственниками. В «плохих» – все наоборот. Нам повезло: наш суд относился к категории «хороших».

СУД

Каждое продление – это надежда. И как бы ты ни был разочарован в системе, тебе все время кажется, что твоя речь и доводы твоего адвоката настолько убедительны, что судья просто должен не оставить их без внимания. Но всё это – самообман. Тебе даже не дают очухаться после выступления прокурора и следователя (был на каждом продлении), а уж то, что ты там говоришь, или твой адвокат, – это вообще никого не интересует. Судья быстро слушает, потом уходит подумать, и уже через секунду ты слышишь, как судья зачитывает, что твоя мера пресечения – арест – является единственно правильной, поэтому сиди еще два месяца, и «До свидания!». А, ну и конечно, твое законное право обжаловать все это в Мосгорсуде. Этот суд в тюрьме называли «Мосгорштамп». Уже одно это название объясняло все.
Еще два месяца! Следователь на суде сказал, что до Нового года (а это именно два месяца) закроет дело и передаст в суд. Только мне надо было уточнить, до конца какого года, так как потом, уже на следующем продлении следователь решил продлевать нас не на два месяца, а на три, и так было много раз. Каждый раз на таких заседаниях я слышала одно и то же: сложность дела, могу скрыться, продолжить заниматься преступной деятельностью, оказать влияние на свидетелей и потерпевших. Все вроде по закону, кроме одного – что все это было лишь только предположением стороны обвинения, и ничем не доказано. А закон наш говорит, что домыслы и предположения не могут являться вескими основаниями для суда, и вообще не должны приниматься во внимание, если они ничем не подтверждены. И так – почти у каждого, кто был в тюрьме. Мы сравнивали свои постановления о продлении сроков содержания под стражей. Я думаю, что можно было просто открыть типографию и печатать там эти шаблоны со штампом «Суд».
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Опять конвойка, тихие слезы от собственного бессилия, а потом просто ждешь, когда за тобой приедут. Возвращение – это самое тяжелое. Сказываются ранний подъем, тряска в машине, результаты суда и общая усталость, – все, что с тобой происходило с самого утра.
Забирают в основном вечером, если забрали днем и сразу отвезли в тюрьму, значит, повезло, так как из суда можно было проехаться по всей Москве, пособирать народ, а потом, как обычно, все машины ехали на Матроску. Очень часто в одном автозаке были и мужчины, и женщины, все в разных «голубятнях», но это не мешало общению. Разговаривали обо всем: кто за что сидит, что нового в стране и кому сколько дали. Конечно, было и хамство, и ругань, но в этой среде нельзя рассчитывать на то, что все будут благородными дамами и господами.
Приехать на Матроску – это еще ничего не означало. На Матроске можно было простоять от нескольких минут (очень редко) до нескольких часов. При этом никого из машины не выпускали, даже в туалет. Все сидели в автозаке и ждали. Потом по команде конвоя надо было пересесть в другую машину, либо в твою же машину набивали народ. Назад всегда ехали полные машины, порой даже стояли, так как мест просто не было. Тогда конвоиры говорили: «Здесь рассчитано на 13 человек, двигайтесь!» Стояли, сидели друг у друга на коленках, либо сидели по очереди. И опять удивляет стойкость людей. Никто не кричал, не требовал выйти, все переносили молча эти тяготы, и просто терпели, потому что по-другому нельзя. Мужики могли еще чего-то добиться, а женщины – никогда. Я так часто слово «баба» никогда не слышала. Едет взрослая женщина, интеллигентная женщина лет сорока, и вот конвоир кричит другому: «У меня одна баба!», и так хотелось ему сказать, что он неправ, что она не баба, а женщина, просто женщина, но не баба. И говорили, но это еще больше побуждало стегать нас словами, которых не заслужила ни одна из тех, кто там был.

ДОМОЙ

И вот опять тюрьма. Сначала мы стояли около ворот где-то 30 минут, потом машину осматривали, и вот мы опять около сборочного отделения. Здесь тоже надо было ждать. Часто уже не выдерживали нервы. Начинали стучать по стенам автозака и кричать, чтобы выпустили. Когда спишь ночью, то можно услышать этот стук в каждой камере. Усталость, злость, отчаяние – вот с каким настроением ты возвращаешься назад, уже, можно сказать, домой, в камеру.
На сборочном отделении надо было пройти все процедуры, которые были утром. Но уже было все равно, как тебя досматривают, куда тебе заглядывают, и что надо снять. Просто хочется спать, и чтобы закончилось это разнообразие в твоей ныне монотонной жизни.
Я зашла в камеру. Меня встретила Мадлена Павловна. Я ей рассказала о том, что было на суде. А потом, когда мы остались одни, я сказала, что согласна на ее адвоката. На следующий день вечером я позвонила маме и сказала, чтобы она приготовила три тысячи долларов, что ей позвонят, и ей надо будет отдать эти деньги новому адвокату, который вытащит меня из тюрьмы, и что меня освободят на следующем продлении. Мне оставалось только подождать еще полтора месяца, и всё – меня отпустят, и все закончится. Я стала собираться домой!