Михаил Ходорковский и Людмила Улицкая получили совместную премию журнала «Знамя» и Библиотеки иностранной литературы «Глобус». В эпоху броуновского движения премий сам факт мог бы показаться незначительным, но премия маркирована традиционными и уважаемыми интеллигентскими брендами. А еще более интересен сам объект премирования: переписка знаковой писательницы 1990-х и нулевых и главного олигарха эпохи Ельцина и Путина. Представительницы типичной «кухонной» внесистемной интеллигенции, брезгующей властью, и системного активиста, зашедшего в новую эру через комсомол и не чуждого никакой власти. Переписка – забытый жанр. Но гораздо лучше, чем открытые письма, включая ошеломляюще холопское «письмо 50-ти» против Ходорковского 2005 года, подписанное «мастерами культуры», по поводу которых бессмысленно задавать вопрос «С кем вы?», выражающее нерв возможной общественной дискуссии. Возможной – потому что общественной дискуссии в России нет. «Хатка-Йога… Седуксен… В мире писем нет совсем. Только Гете – Эккерман. И Астафьев – Эйдельман», – писал в годы позднего СССР Андрей Вознесенский. Переписка историка и писателя Натана Эйдельмана и властителя дум Виктора Астафьева была короткой, но энергичной, обозначившей многие не высказываемые публично узлы общественных противоречий, которые потом составили содержание целой эпохи. Эйдельман упрекал Астафьева в антигородском, антинтеллигентском, не просто ксенофобском, а даже конкретно кавказофобском пафосе прозы. Астафьев в ответном письме ввернул что-то о «перекипевшем гное еврейского высокоинтеллектуального высокомерия», заодно переврав фамилию убийцы царской семьи Юровского и неуклюже отбившись от термина «еврейчата». Эйдельман завершил переписку грустным письмом, выразив надежду, что ксенофобия не убьет качество прозы Астафьева. Переписка Эйдельмана и Астафьева не стала фактом общественной дискуссии, но обрела статус самиздата и потому повлияла на интеллигентскую рефлексию. Переписка Улицкой и Ходорковского – тоже о больном. В том числе и о том, как по-разному воспринимали действительность нонконформисты и конформисты, представлявшие одну и ту же советскую интеллигенцию, и как жесткая реальность путинских лет не то чтобы примирила эти позиции, но заставила прислушаться друг к другу и начать немыслимое – диалог. О главном. Вот, например, из письма Улицкой: « Каждый из нас выбирает для себя свою собственную границу, которую он не переступает. Для примера: моя подруга Наташа Горбаневская вышла на площадь в 68-м году с трехмесячным ребенком и потом получила психушку. У нее инстинкт самосохранения если не отсутствовал, то явно был ослаблен. Я бы не вышла и без ребенка. Просто от животного страха. Но я не могла проголосовать на общем собрании в институте общей генетики, где работала тогда, «за осуждение» и протопала вон из зала под завистливые взгляды сослуживцев в тот момент, когда надо было поднять руку. Это была моя граница. Очень скромная. Заплатила недорого – при первой возможности уволили. Стала в конце концов книжки писать. Где пролегали Ваши этические границы в юности? Как они менялись со временем?». Из ответа Ходорковского: «Выбирая свой путь в жизни, ориентировался не просто на химическое производство, а на оборонное направление, т.к. считал, что самое главное – защита от «внешних врагов».Комсомольская работа в институте была, конечно, не проявлением политического призвания, а стремлением к лидерству. Собственно, я никогда идеологией не занимался, моя стезя – оргработа. Стройотряды, заводская рабочая практика – все это очень нравилось именно как возможность самореализации производственника, менеджера». И, наконец, Улицкая, искренне удивленная: «Оказывается – что меня и удивило в Вашем письме – у кого-то из этих людей в 80-е годы могла быть «позитивная» мотивация. Вы там присутствовали, молодой талантливый человек, мечтающий стать «директором завода», осмысленно и правильно что-то производить, может, даже оружие для защиты родины. И там, в этом окружении, Вы видели «прогрессистов», как Ельцин, и ретроградов, как Лигачев. Вы находились внутри системы, и нашли там свое место, и создали команду. (…) Но, как мне казалось, предлагаемые там, внутри системы, правила игры были таковы, что порядочному человеку их принять было невозможно. А вы-то были мальчиком из приличной семьи. Как можно было ухитриться вырасти «правоверным» комсомольцем безо всяких сомнений в том, кто друзья и кто – враги? Значит, это было возможно. У меня нет оснований не доверять Вашему анализу. Значит, я была пристрастна в своем полном неприятии всех партийных и полупартийных людей». Говоря на церемонии вручения о том, что никто из коллег-олигархов не возвысил голос в защиту Ходорковского, Улицкая ошиблась. В защиту выступил Анатолий Чубайс, что стало одной из ключевых причин поражения СПС на выборах-2003. Затем Аркадий Вольский, всю жизнь проведший в парткоме завода и в ЦК. Были еще такие люди, как премьер Михаил Касьянов, ушедший в отставку тогда же Александр Волошин, и даже деликатно высказавший сомнения Дмитрий Медведев. Все сложнее. Хорошо, что это выясняется путем столь содержательного, умного, прекрасно написанного, кстати, диалога. Возможно, этот диалог и был отмечен не только потому, что он содержателен и ведется значимыми фигурами, одна из которых находится в зазеркалье – в тюрьме. Но и потому, что этот диалог по сути – единственный. В стране нет диалога. В стране нет публичной, общественно значимой, дискуссии. В стране отсутствуют моральные авторитеты, они же – заметные публичные интеллектуалы. Предыдущим опытом такого диалога стало выступление Ходорковского о либералах. И ответ ему Егора Гайдара. Единственного настоящего российского публичного интеллектуала. И, как выяснилось после его кончины, возможно, последнего морального авторитета эпохи. Не для всей страны, разумеется, а для интеллигенции. В том числе и интеллигенции коммерческой, которая «прошла путь», схожий с дорогой Ходорковского, включая все его интеллектуальные и нравственные прозрения. Зря власть, повязанная присвоением активов империи Ходорковского, его боится. Он не станет политической звездой и не поведет народ на баррикады – народ не пойдет. Максимум – он может стать моральным авторитетом для интеллигенции, как классической неадаптированной, так и для коммерческой адаптированной. Того самого креативного слоя, который заинтересован в развитии, диалоге, рефлексии. Значит, боятся самого страшного – диалога вне рамок кремлевской политологии. И возникающей на его почве рефлексии – не о химерах, а о главном. Впрочем, власть всегда избегала такого разговора. Когда Борис Пастернак в знаменитом телефонном разговоре со Сталиным высказал желание поговорить с вождем «о жизни и смерти», тот просто положил трубку.
