Темлаг, Темлаг! Из многих чувств, рассеянных и шатких,
Ты углубил одно: любовь к моей стране;
Оно, как золото, таилось в целине,
Ему – остаток дней моих, сосчитанных и кратких.
Л. Ю. Зубова-Моор. Из стихотворений,
написанных в 1932-1934 годах для лагерной многотиражки.
Новое поступление в фонды Музея Сахаровского центра – девять писем простого советского заключенного 1936–1937 годов. Автора звали Алексей Ю. Фамилию знаем, но позволим себе скрыть; из дальнейшего повествования читатель поймет почему. Эти письма и еще небольшую пачку семейных документов и фотографий случайный человек подобрал в выселенной, обреченной на снос московской хрущевке и тем спас от смертного забвения одну довольно заурядную жизненную историю. Точнее обрывок Большой Истории.
Об Алексее Ю. мы знаем очень мало. Был Алексей москвичом, скорее всего, мелким служащим. В описываемое время ему лет тридцать пять от роду. Судя по письмам, с орфографией и пунктуацией он знаком довольно приблизительно, однако аккуратный почерк свидетельствует о привычке к канцелярской работе. Жил Алексей на 5-й Тверской Ямской (ныне улица Фадеева) в доме 34, который до наших дней не сохранился, в коммунальной квартире №6. Его семью составляли жена Нина (в письмах он ласково называет ее Котиком; их общая фотография начала 1930-х годов нашлась рядом с письмами Алексея) и дочь Валентина, Валюшка, лет четырнадцати. Девочка была гордостью родителей, и в то же время ее, образцовую советскую школьницу, пионерку и отличницу (вот только когда отца посадили, сдала немного в учебе), Алексей и Нина не раз пытались использовать как щит семьи в своих отношениях с государством и как своего рода политическое оружие против своих противников.
Правду сказать, письма Алексея Ю. рисуют классический образ обывателя из тех, кого тогда было принято клеймить словом «мещанин». Подобные личности в большей степени знакомы нам по произведениям Зощенко, нежели по историческим документам. Таких, как он, Большая История обычно не замечает, и возможность присмотреться к подобной судьбе выпадает редко, поэтому присмотримся. Человек незлой и довольно приверженный семье, однако малообразованный и неразвитый, Алексей на воле, похоже, любил выпить и «погулять» с собутыльниками, которых находил среди соседей по коммуналке. Это весьма огорчало его жену и приводило к ссорам между супругами. Похождения такого рода, скорее всего, и привели его на скамью подсудимых – намеки на это рассыпаны в письмах. Неизвестно, по какой статье был осужден Алексей, но, судя по небольшому сроку заключения (скорее всего, полтора года), проступок его был небольшой тяжести, а значит, в лагере он считался, по терминологии тех лет, «бытовиком».
И еще – квартирный вопрос, то есть коммунально-квартирный, сильно осложнял жизнь и самому Алексею, и его семье. Ряд имен, которые встречаются в письмах, принадлежат именно соседям. С ними семью Ю. связывали отнюдь не простые отношения. К этому нам еще предстоит вернуться.
Письма Алексея охватывают период с 11 декабря 1936 года по 14 декабря 1937-го. Все это время он находился в заключении в Мордовии, в Темниковском ИТЛ, коротко называемом Темлаг. Его срок должен был закончиться 17 апреля 1938 года.
Переписка дошла до нас не в полном объеме. Нет писем жены и дочери Алексею в лагерь, и сам он написал явно больше, чем девять писем.
Первое письмо из Темлага датировано 11 декабря 1936-го. Алексей только что прибыл туда, где ему предстоит отбывать наказание, осматривается и спешит сообщить жене: «Условия ничего обижаться нельзя. Работаю в погрузочной колонне. <…> Доехали до Потьмы. Хорошо в вагоне были люди порядочные» (Оригинальные орфография и пунктуация здесь и далее сохранены. – Примечание автора). И тут же просит Нину срочно прислать ему денег – рублей двадцать или двадцать пять. Стоимость содержания заключенного в лагерях ГУЛАГа нестроительного профиля в то время составляла 3 рубля 79 копеек в день, включая 1 рубль 15 копеек на питание, 77 копеек на вещевое довольствие и 62 копейки на содержание охраны и административного аппарата лагерей. Пополнить свою скудную «потребительскую корзину» заключенный мог, покупая на заработанные в лагере деньги кое-какие дополнительные продукты, вещи и табак, однако заработать Алексей еще ничего не успел. 25 рублей ему хватило бы на 11 пачек «Беломорканала».
Впрочем, обживаясь в своем новом положении заключенного, Алексей в то же время упорно пытался из него вырваться. Считая, что осужден несправедливо, он использовал все возможные способы для того, чтобы добиться пересмотра приговора. В том же письме он обсуждает с женой придуманную, вероятно, после приговора идею – от имени «дочурки» написать письмо с просьбой о заступничестве вдове Ленина, куратору всей советской школы Надежде Крупской. Неизвестно, было ли реализовано это намерение, но за время своего пребывания в Темлаге Алексей успел, судя по письмам, подать жалобу на приговор и просьбу об условно-досрочном освобождении. Нина, со своей стороны, очень надеялась на амнистию, объявления которой многие ожидали осенью 1937 года, когда праздновалось 20-летие Великого Октября. Однако амнистии в связи с известными политическими обстоятельствами того времени не случилось.
Настойчивые попытки обжалования приговора, впрочем, не помешали Алексею сделать в лагере неплохую карьеру. Если в первом письме, в декабре 1936 года, он лаконично сообщает о себе: «Работаю в погрузочной колонне», то в августе 1937-го он уже помощник бухгалтера 2-го лагпункта. «Работа правда сложная, но она мне даст возможность полностью усовершенствовать счетную работу, которая пригодится мне на воле», – объясняет он жене. В сентябре Алексей уточняет, что его должность – счетовод продстола 2-го лагпункта, а к декабрю он делает еще один шаг по карьерной лестнице: «В настоящее время я уже работаю старшим счетоводом или проще зам. старшего бухгалтера, так, что приеду на волю с новой специальностью за которую я на сегодня борюсь».
Колонна грузчиков, где Алексею довелось отбывать свой недолгий срок, вероятнее всего, занималась обслуживанием перевозок по не существующей ныне узкоколейке, проходившей через весь Темлаг от станции Потьма Куйбышевской железной дороги до Барашево. Свои письма он помечает названиями станций: Потьма, Волковка, Молочница, и сама отправка корреспонденции привязана к расписанию ходившего между ними поезда-«кукушки». Вся производимая трудом заключенных Темлага продукция – круглый лес, шпалы, смола, мебель, швейные изделия – стягивалась к этой внутрилагерной железной дороге. На Темлаг приходилась основная нагрузка по обеспечению Москвы дровами. Александр Григоров, в то время работник лесного треста Мосгортоп, позднее вспоминал: «Главное управление лагерей считалось как бы выполняющим подрядные работы для Мосгортопа. Между Мосгортопом и ГУЛАГом заключались договоры, вся заготовленная лесопродукция и материалы сдавались для реализации леспромхозу, таким образом, вся прибыль от реализации шла Мосгортопу, а ГУЛАГ получал только договорную стоимость заготовленного и вывезенного лесоматериала. Оба лесозавода, первый – «один из 518», как тогда называли заводы, построенные по плану 1-й пятилетки, – на станции Явас, другой, старый, на станции Молочница, также были переданы Темлагу, но реализация продукции осталась за леспромхозом. Дела шли блестяще, планы выполнялись и перевыполнялись, прибыль была очень большая, достаточно сказать, что за 1936 год только в фонд директора леспромхоза был отчислен почти миллион рублей».
По всей видимости, перевалка этого леса и составляла основную работу грузчиков 2-го лагпункта, а чем же занимался лично Алексей в качестве счетовода продстола?
Основной функцией продстола как одного из конторских подразделений лагпункта было распределение пайков и учет продуктов. «Получая от производственного отдела лагпункта строевую записку, бухгалтер обязан был составить котловой ордер по жестким нормам, исчисленным в граммах на душу. По данным той же строевой записки, бухгалтер продстола начислял размер хлебных паек. Сведения о персональном составе диетического и усиленною питания, представленные начальником санчасти, помещались отдельной строкой в котловом ордере. Котловой ордер и хлебная ведомость выдавались зав. столовой и хлеборезу, которые по этим документам в сопровождении охраны получали в продскладе за зоной продукты и хлеб», – так описывал функционирование продстола Евгений Рудаковский, узник послевоенного Озерлага, сам занимавший ответственную должность старшего бухгалтера лагпункта.
Работники продстола наряду с медиками, заведующими баней и столовой, каптерами, нормировщиками, работниками культурно-воспитательной части и другими заключенными, занятыми на подобных должностях, относились к привилегированной категории АТП – административно-технического персонала лагеря. Заключенные звали их по-своему – «придурки». Обидное, хлесткое и далеко не всегда справедливое прозвище придумали, конечно, те зэка, которым довелось горбатиться на общих работах, издалека глядя на быт счастливчиков, избавленных от изнурительного физического труда.
«Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси определяет понятие «придурок» как «заключенный, устроившийся на канцелярской или другой не физической и не тяжелой работе». Уже одного слова «устроившийся» достаточно для того, чтобы почувствовать, какой глухой неприязнью лагерной массы были окружены «придурки». Француз, десять лет жизни которого прошли в ГУЛАГе, знал, о чем писал…
Главным, что объединяло «придурков» в особую категорию заключенных, было не только то, что они не работали на общих работах, но и то, что многие из них имели доступ к продовольствию и материальным ценностям, а некоторые, в особенности работники продстола, в буквальном смысле держали в руках жизни зэков-работяг.
«Придурки» везде, в том числе и в Темлаге, жили особой жизнью. «Истые зонные придурки, – пишет Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ”, – не только сыты, не только ходят в чистом, не только избавлены от подъема тяжестей и ломоты в спине, но имеют большую власть над тем, что нужно человеку, и, значит, власть над людьми. Иногда они борются группа против группы, ведут интриги, свергают друг друга и возносят, ссорятся из-за “баб”, но чаще живут в совместной круговой обороне против черни, ублаготворенною верхушкой, которой нечего делить, ибо все единожды разделено, и каждый на кругах своих. И тем сильней в лагере эта клика зонных придурков, чем больше полагается на нее начальник, сам устраняясь от забот. Все судьбы прибывающих и отправляемых на этап, все судьбы простых работяг решаются этими придурками. <…>
Придурки уединяются в небольших комнатах по 2–4–8 человек, там едят нечто избранное, добавляют нечто незаконное, там обсуждают все лагерные назначения и дела, судьбы людей и бригад, не рискуя нарваться на оскорбление от работяги или бригадира. Они отдельно проводят досуг (у них есть досуг), им по отдельному кругу меняют белье (“индивидуальное”). По тому же кастовому неразумию они стараются и в одежде отличиться от лагерной массы, но возможности эти малы. Если в данном лагере преобладают черные телогрейки или куртки – они стараются получить из каптерки синие, если же преобладают синие – то надевают черные. Еще – расклешивают в портняжной вставленными треугольниками узкие лагерные брюки».
Последнее замечание возвращает нас к реалиям лагерной жизни Алексея Ю. Из его писем мы кое-что знаем о том, как он одевался. Лагерное обмундирование у него было «все новое», темно-синего цвета, впрочем, не совсем по размеру («ворот не сходится»). Сверх того на свою лагерную зарплату, составлявшую 40–45 рублей в месяц, с добавлением денег, присланных из дома, он умудрился прикупить себе «вольное» – щегольские черные брюки в белую полоску, обувь с галошами и еще какие-то вещи. «Одет я очень хорошо если так придется приехать на волю так это просто прилично», – сообщал он жене осенью 1937-го.
Описывая свое превращение из простого зэка в высокопоставленного «придурка», Евгений Рудаковский наряду с одеждой обратил внимание и на прическу: «Я получил право <…> перешить лагерный бушлат в стеганую телогрейку с четырьмя карманами. Я мог не стричь волосы», и это тоже соответствует тому, что мы знаем об облике Алексея. Наряду с письмами до нас дошла уникальная фотография, сделанная в апреле 1937 года в Потьме на какой-то производственной конференции, куда съехался, очевидно, административно-хозяйственный персонал со всего Темлага. Сетуя в письме на невозможность переслать эту групповую фотографию по почте, Алексей все-таки нашел возможность передать ее Нине – об этом говорит домашний адрес и ее имя, написанные его рукой на обороте карточки. Заключенный Алексей Ю. в центре снимка между офицером НКВД и кем-то, видимо, из вольных, одетым в кожаное пальто. Среди присутствующих можно с трудом рассмотреть только пару выстриженных наголо зэковских голов; основная масса участников, включая Алексея, по прическе ничем не отличается от вольных.
«Особенным образом подбираются те зонные придурки, от кого зависит питание и одежда. Чтоб добыть те посты, нужны пробойность, хитрость, подмазывание: чтоб удержаться на них, – бессердечие, глухость к совести (и чаще всего еще быть стукачом), – продолжает беспощадный Солженицын. – Конечно, всякое обобщение страдает натяжками, и я из собственной памяти берусь назвать противоположные примеры бескорыстных и честных зонных придурков – да не очень долго они на тех местах удержались. О массе же зонных благополучных придурков можно уверенно сказать, что они сгущают в себе в среднем больше испорченных душ и дурных намерений, чем их содержится в среднем же туземном населении».
Впрочем, и себя самого, полсрока проработавшего на шарашке, Солженицын причислял к лагерным «придуркам». «Придурочным» должностям были обязаны своим спасением большинство выживших узников ГУЛАГа, которые оставили воспоминания. Для «политического» попасть на такое место было счастьем, поскольку их назначение на административно-хозяйственные должности было прямо запрещено. Это была вотчина «бытовиков» вроде Алексея Ю. и мелких уголовников, то есть «социально близких» советской власти элементов.
Очерк Льва Разгона «Костя Шульга» рисует образ человека, занимавшего в лагерях начала 1950-х годов ту же должность, что и Алексей: «В нем не было наглости и неистребимого налета хищничества, характерных для людей, занимавших этот чрезвычайно важный в лагере пост. Костя, конечно, – как и все счетоводы продстола, – комбинировал, ловчил, обильно кормил себя и свою компанию, – словом, действовал как все. Но он никого не прижимал, ни у кого ничего не отнимал и старался всем помочь. <…> Конечно, как и следовало ожидать. Костя множество раз «горел», <…> но нигде не пропадал, вывертывался и снова жил веселым, улыбающимся привилегированным арестантом».
Похоже, что и «придурочная» карьера Алексея Ю. складывалась не вполне идеально. Письмо от 17 сентября он глухо упоминает о каком-то, очевидно, неприятном «деле», в которое был вовлечен. Впрочем, к этому моменту проблемы были уже позади: «<…> опять расконвоирован хожу за вахту на станцию в лес за грибами в общем опять все по старому». В остальном Алексей усердно рисует картины своего благополучия. «Я очень поправился так что как ты меня видела стал вдвое здоровее не одна гимнастерка не сходится», – продолжает он в том же письме.
Обмануть Нину было не так-то легко. Незадолго до этого она имела возможность увидеться с мужем и лично убедиться в том, как он переносит заключение. Летом 1937 года она навестила Алексея в Темлаге. Право на длительное свидание заключенный Ю. получил, несомненно, в качестве поощрения, однако встреча с женой надолго выбила его из колеи. «Чувствую себя в настоящее время хорошо, но после как только ты уехала, я не мог найти себе места целые 2 недели», – признавался он в письме от 7 августа.
Подобных мест, в которых прорывались бы искренние чувства, в его письмах со временем становится все меньше. Надежда на положительное решение вопроса об условно-досрочном освобождении ведет к тому, что письма Алексея все более и более превращаются в материал для будущей характеристики; в них все чаще появляются фрагменты, призванные не столько проинформировать о чем-то жену, сколько произвести благоприятное впечатление на лагерного цензора. «Ты спрашиваеш и одновременно упрекаеш, как будто-бы мне нравится та жизнь в которой я на сегодня нахожусь Это котя твое понятие не верно. Да на сегодня мне нравится эта – не жизнь а правильная перековка масс (вся награда по заслугам), – рапортует он 15 октября.– Поправился я потому что учел только честный стахановский труд дает путевку в новое социалистическое гражданство а стахановский труд дает право на самое лучшее питание, а я, ты знаеш, так много кушать не могу вот только по этому я и поправился на сегодня я имею вес в одном нижнем белье 82 кг 600 грамм вот суди каков я стал да плюс к этому половину своего питания раздаю другим».
Особенно насыщено риторикой, демонстрирующей раскаяние и исправление, письмо от 15 октября 1937 года. «Та школа которую я прохожу в настоящее время является для меня, в части построения личной жизни, полный уневирситет, – вдохновенно, без единой помарки пишет Алексей. – И вот после того как я выдержу испытания – выпускные и поприезде в Москву, должен буду прочесть тебе целый ряд лекций с тем, чтобы можно было перестроится на ходу к новой счастливой семейной жизни».
«Так или иначе не в настоящее время не много позже но университет мне нужно было проходить так как вся правильная жизнь с моей стороны была нарушена и то общество которое окружало меня было только такое которое могло бы привести меня только к этому финалу, – продолжает он. – Но это все хорошо все клучшему это дает право на новую еще не опазданную жизнь».
Однако письма письмами, а раскаяние и исправление нужно было доказывать на деле, и помимо освоения новой специальности – бухгалтерского учета (высшим его достижением в этой области станет годовой отчет лагпункта), Алексей старался всеми возможными для заключенного способами заслужить поощрение. «Общественная нагрузка у меня руководитель драм кружка. очень часто даем постановки в 5дневку два раза теперь у нас много веселее, – докладывает он Нине 23 сентября, неожиданно со вздохом прибавляя, – но всеже лагеря». Упоминание об участии в работе редколлегии в другом письме свидетельствует о том, что он имел отношение еще и к изданию лагерной газеты. Само собой, Алексей усердно читал и поступавшую в библиотеку лагпункта центральную прессу, включая журналы, из которых иногда извлекались короткие комедии для постановки в зэковском драмкружке.
Газета «Правда» от 1 сентября 1937 года принесла неожиданный сюрприз – на групповой фотографии школьников, помещенной на первой полосе, он узнал дочь Валюшку. «Я не читая подписей сразу сказал что-то похоже на мою дочурку и когда прочёл убедился что да это она я был очень рад, – рассказывает он жене, тут же, впрочем, превращая радостное событие в повод лишний раз письменно засвидетельствовать свое раскаяние и стремление “перековаться”. – В то же время мне стало тяжело очень отец заключенный-преступник, а ребенок пионер и отличник учебы правда каждый отвечает за себя но всеже тяжело. Но это дает урок, что и как нужно будет вести себя после освобождения, но пока об этом хватит».
20-ю годовщину Октября заключенный Ю. встретил в статусе признанного лагерного активиста. «6 ноября у нас было торжественное заседание ну как полагается я был в президиуме», – с гордостью сообщает он Нине.
А тем временем, пока заключенный Алексей Ю. усердно «перековывался» в конторе лагпункта, драмкружке и редколлегии, обжаловал приговор, общался с женой, собирал в лесу у станции грибы и бруснику, отъедался на обильных «стахановских» харчах и постепенно обзаводился приличной «вольной» одеждой, готовясь к возвращению на свободу, в стране происходили события совершенно иного масштаба.
2 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о проведении массовых репрессий в отношении некоторых категорий граждан. 30 июля нарком внутренних дел СССР Николай Ежов подписал секретный оперативный приказ № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов»). Так был дан старт Большому террору. На местах мероприятия по репрессированию тысяч людей в соответствии с «лимитами», определенными в центральных органах НКВД, начали разворачиваться с 5 августа, а еще короткое время спустя в Мордовию начали поступать первые этапы репрессированных.
Темлаг, один из самых крупных островов ГУЛАГа, существовал с 1931 года. В конце 1930-х основной его контингент составляли «бытовики» вроде Алексея Ю. и уголовники, но Большой террор принес в Темлаг особую категорию заключенных – ЧСИР, членов семьи изменников Родины. В основном это были женщины – жены и взрослые дочери репрессированных «врагов народа». Среди них были жены простых рабочих и легендарных советских маршалов – Егорова, Тухачевского, Уборевича; жены крупных партийных деятелей, наркомов, дипломатов, разведчиков, ученых, писателей; жены незаметных совслужащих; были балерины, актрисы, врачи, педагоги, студентки и просто домохозяйки… Были беременные, были те, кто кормил грудью младенцев, но большинство – разлученные с детьми, об участи которых они ничего не знали.
В общей сложности в 1937–1938 годах в Темлаг привезли 5329 женщин, осужденных Особым совещанием при НКВД СССР. Иногда им только по прибытии сообщали, за что и на какой срок они осуждены. Большинство получали пять или восемь лет. Будущих лагерниц привозили по железной дороге, но на станциях они не задерживались, отправляясь дальше, в лесные лагпункты. Там специально для них было организовано швейное и вышивальное производство.
Большая женская зона, специализировавшаяся на производстве вышитых изделий ручной работы, создается и на том самом 2-ом лагпункте в районе станции Молочница, при котором в то время трудился счетоводом продстола Алексей Ю. Впрочем, в его письмах нет ни слова об этом. Упоминать в переписке о других заключенных и каких-либо внутрилагерных делах было строго запрещено; подобное письмо не пропустила бы лагерная цензура.
Представить себе то, что Алексей, вероятно, видел, но чему не оставил описания, позволяют воспоминания Людмилы Грановской, привезенной в Темлаг в 1938 году: «Лесная дорога, по ней тянется цепочка женщин разного возраста, за ними несколько подвод с вещами, спереди, сзади и по бокам – конвой из молодых солдат; гусеница кажется бесконечной: ведь как-никак целый железнодорожный состав. <…> К вечеру подошли к высокому забору – наверное, в три человеческих роста. <…> За забором мы увидели громадные деревянные бараки – очень длинные, одноэтажные. Тут нас распределили: в первый (налево от ворот) поселили москвичек, ленинградок, киевлянок, минчанок и еще кого-то, не помню, из каких городов. Во второй барак (он стоял параллельно первому, метрах в 30 от него) поселили одних грузинок, от ворот направо тянулись еще два барака, один за другим, в один из них заселили женщин из других городов, а во втором была кухня и большая столовая, за этим бараком был еще барак – поменьше, где была баня. Между баней и столовой стоял большой колодец с воротом, по веревке опускалась в него большая деревянная бадья, тут же у колодца – два желоба, один – к столовой, другой – к бане. В желоба выливалась вода из бадьи. Все здесь было, как в XVII веке, – топорно, неуклюже, грубо и очень тяжело. <…> Нам разрешили в пустующем бараке организовать медсанчасть. <…> И когда от однообразной пищи многие заболели цингой, по просьбе наших врачей небольшой группе женщин разрешили под конвоем, конечно, выходить за ворота и собирать хвою сосны. Ее настаивали и перед обедом давали по столовой ложке. В столовую ходили в несколько смен <...>, кормили нас по нескольку месяцев одним и тем же. Продукты в лагерь завозились не чаще двух раз в год. После того как мы полгода ели ячневую кашу, потом нас стали кормить соей».
Внутреннее устройство барака женской зоны описывает еще одна «чесеировка» – Вера Недовесова: «По обе стены громоздились двухэтажные нары. Каждая на четыре человека. Поперек они делились подголовниками на две нары. <…> Ноги упирались в оконную раму. Зимой по утрам в ногах постели лежал снег. Жило в бараке около трехсот женщин».
Несомненно, обстановка этих зон и условия жизни в них были очень далеки от того, что окружало благополучного «придурка» и образцового активиста Алексея. Но особенно разительно отличие его быта от быта женщин-«политических» в отношении переписки и свиданий. Алексей получал письма из дома едва ли не еженедельно, а сам мог отправлять домой по два письма в месяц. «Забудь всю злобу питаемую ко мне за то что я мало тебе пишу, помни, что я в лагерях не всегда зависит от меня иногда просто эта лагерная обстановка или недает возможности послать или еще хуже пошлеш так и это пропадет», – писал он в одном из писем жене. «Твои письма я последнее время получаю самое большое как на 5 день после посылки тобою, а мои идут по целым месяцам», – сетовал он месяц спустя. Однако, как бы то ни было, он имел возможность поддерживать достаточно активную переписку с семьей. Он даже пытался на расстоянии выполнять отцовские обязанности по воспитанию дочери. «Напиши мне состоиш-ли ты в пионер-отряде если нет то почему, чем занимаешся дополнительно кроме основной учебы, – писал он Валюшке. – Вот обовсем этом мне опиши, а я сдесь тебя проверю по русскому языку и сколько будет ошибок тебе сообщу».
«Придурочная» канцелярская работа и тут давала ему преимущество – Алексей не испытывал проблем с бумагой (лишь одно из его писем написано на листе, вырванном из какого-то гроссбуха) и конвертами – это видно по тому, что его письма не имеют следов складывания треугольником. Смущало его лишь плохое качество перьев, которыми приходилось писать. Из-за этого портился его почерк, и это настораживало жену. «Ты пишеш в одном из писем что что-то подозрительно пишет рука моя не выпил ли ты Нет Котик я больше этим не занимаюсь», – успокаивал ее Алексей и просил прислать приличные перья.
В это же самое время жены «врагов народа» были полностью лишены возможности переписываться с родными и, что особенно их мучило, ничего не знали об участи своих осиротевших детей. Переписка была разрешена «чесеировкам» только осенью 1939 года. Однако, как вспоминает Грановская, «писать было нечем и не на чем. Буквально вымаливали в ларьке кусочек хотя бы оберточной бумаги, некоторым удавалось найти листочки из тетрадей, оставленных вохровцами «по рассеянности» в бараках. <…> Письма складывали треугольником, отправляли без марки – где ее было купить? <…>
Вскоре пришли и первые ответы от детей. Ответы, конечно, вызывали горькие слезы. Человек десять молодых, красивых женщин сошли с ума. Одну грузинку вытащили из колодца. Многие пытались покончить с собой». Тогда же заключенным-ЧСИР впервые были разрешены свидания.
Алексей, «бытовик» на хорошем счету у начальства, имел длительное свидание, как мы помним, еще летом 1937-го, и весь свой недолгий срок он получал из дома кроме писем еще гостинцы, то есть посылки, и деньги.
Нина неоднократно посылала ему деньги по его просьбе, хотя арест мужа серьезно ударил по благосостоянию семьи. Пока оба супруга работали, им удавалось сводить концы с концами и даже делать некоторые накопления в виде облигаций. Но летом 1937-го для того, чтобы подготовить дочь к следующему зимнему сезону, Нине пришлось часть этих облигаций (на 500 или 600 рублей) заложить в сберкассе. Выручить таким образом удалось не более 300 рублей. Оставшиеся облигации она вскоре тоже заложила, надеясь купить зимнее пальто для себя, однако суммы, полученной таким образом, уже не хватало для приобретения добротной одежды. «Особенно паршивое не бери лучше если не подбереш подходящего пальто то купи себе валенки с галошами, а под это пальто будеш что нибудь еще одевать и будет тепло», – заботливо наставлял жену Алексей.
Проблемы, с которыми сталкивалась в отсутствие мужа Нина, не ограничивались безденежьем. Не располагая ее письмами, мы можем судить о происходившем вокруг нее только по реакции Алексея, и вот что он писал ей 23 сентября, сразу же после обсуждения ситуации с пальто: «Дальше ты пишеш что тебя стали обижать и не кому заступаться. это Котик не верно не нужно иметь меры защиты физические на то есть меры социальной защиты есть меры по новой конституции что личность граждан С.С.С.Р. является не прикосновенной вот чем ты можеш себя защищать если ты сама не можеш этим пользоваться обратись через пионер отряд т.е. через школу – через дочурку, так как в этих обидах задевают ее интересы и не дают возможности отличнице учебы продолжать правильно учиться. вот чем ты должна отбиваться от тех негодяев которые еще не прошли школы по перековке масс их надо обязательно пропустить через эту школу пусть люди узнают что такое перековка масс а то слишком зарвались. необходимо одернуть и одернуть по крепче. так чтобы помнилось как нужно жить в общественных местах».
По всей видимости, обидчиком Нины был сосед по коммунальной квартире, 54-летний столяр Степан Егоров, женатый на ее родной тетке. Алексей и сам ненавидел его. Похоже, Егоров был одним из свидетелей, на основании показаний которых он сам оказался за решеткой. В письме от 7 августа 1937 года Алексей прямо угрожал ему: «Что же касается Чепелевича и Егорова, ты им заяви, и обязательно заяви, что расчеты очень будут плохие, – наказывал он жене. – Я освобожусь а им придется побывать на моем месте ведь за ложное показание есть статья 95 УК. И им как лицам сделавшим эти ложные показания по заранее намеченному плану и заранее залитому водкой, эта статья подойдет совсей строгостью закона».
В декабре 1937 года Нина подала в товарищеский суд заявление об оскорблениях со стороны Степана Егорова и добилась того, что соседа оштрафовали, однако стычки между ними продолжались. 26 февраля 1938 года, еще до истечения срока заключения Алексея, Степан Федорович Егоров будет арестован по обвинению в антисоветской агитации. Статья 58-10 («Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений») представляла собой самое распространенное политическое обвинение того времени, а Егоров, похоже, в пьяном виде был весьма невоздержан на язык. Поводом послужил банальный скандал, разгоревшийся между жильцами коммунальной квартиры под Новый год. Кто именно из задетых Степаном Егоровым людей решил по совету Алексея пропустить его через «школу по перековке масс», неясно, но его вину подтвердили в качестве свидетелей Нина Ю. и обитательница той же коммуналки Ираида Гаврилова (в письмах Алексея она упоминается как Михайловна). «Егоров является отъявленным хулиганом, часто пьет вино, ругает площадной бранью жильцов и, в частности, меня <…> Моя дочь пионерка, и в декабре он был пьян, и когда моя дочь вышла в коридор, Егоров увидел на ней красный галстук, стал кричать, что он видеть не может красных галстуков», – сообщила следователю Нина. «В 1937 году Егоров <…> часто повторял “стахановцы карьеристы” и ругал их площадной бранью. <…> О советской власти не слыхала, но говорил, что Ю. – коммунистка, и говорил: “Я коммунистов ненавижу”», – вторила ей Гаврилова. Третий свидетель – также упомянутый в письмах Алексея Иосиф Чепелевич (тоже, скорее всего, сосед) пытался его защитить, утверждая, что хотя Егоров – человек пьющий, но злостного хулиганства он в его поведении не замечал и контрреволюционных разговоров от него не слышал.
Следствие продлится целых восемь месяцев, и приговор недругу семьи Ю. будет вынесен только 7 октября 1938 года. Даже в условиях Большого террора Мосгорсуд все-таки не найдет в действиях Степана Егорова состава контрреволюционного преступления и, переквалифицировав обвинение на злостное хулиганство, приговорит его к двум с половиной годам лишения свободы. А 25 января 1939 года Судебная коллегия Верховного суда РСФСР, рассмотрев его жалобу, придет к выводу, что «ни конкретные преступные действия осужденного Егорова, ни его личность не давали основания для применения к нему такой меры наказания, как лишение свободы, и это не вызывалось необходимостью», снизит ему наказание до года исправительных работ и определит считать наказание отбытым и немедленно освободить осужденного.
Степан Егоров вернулся, разумеется, в ту же квартиру № 6 в доме 34 по 5-й Тверской-Ямской. Вообразим его встречу с соседями. Отношения их после произошедшего явно не улучшились, и это в конце концов погубило Егорова. В тяжелые для Москвы дни, 6 ноября 1941 года, накануне исторического парада на Красной площади, он снова будет арестован – на этот раз уже не милицией, а НКВД. Заявление на него еще 27 октября написала Нина Ю.
Степан Егоров обвинялся в том, что еще с июля хранил у себя фашистскую агитационную листовку, привезенную из Подмосковья, и даже якобы показывал ее соседям, а в октябре утверждал, что на оккупированной территории людям живется хорошо, и угрожал, когда гитлеровцы займут Москву, выдать им всех, кого следует повесить, и в первую очередь именно Нину.
Очередной коммунальный скандал, окрашенный отсветом знаменитой московской паники 15–17 октября, когда казалось, что город вот-вот будет сдан врагу, дорого обошелся Степану Егорову. Нина донесла на него не сразу, а лишь тогда, когда ситуация в Москве стабилизировалась и стало понятно, что власти полностью контролируют столицу. На следствии она заявила, что ее сосед «настроен явно антисоветски <…> В прошлом мне приходилось слышать от Егорова враждебные высказывания по адресу коммунистов. <…> В то же время Егоров за то, что моя дочь носила пионерский галстук, систематически издевался над ней, не давал возможности готовить уроки, наносил ей оскорбления и прочее».
Степан Егоров действительно имел причины ненавидеть коммунистов и их власть. В справке по его делу в качестве характеристики его личности указывается, что он «имеет трех братьев и двух сыновей, подвергавшихся арестам при советской власти». Один его брат подвергся в 1937 году высылке, другой был осужден, а младший брат Пафнутий, проживавший в родном калужском поселке Белоусово, был расстрелян 5 сентября 1937 года.
Факт хранения листовки арестованный Егоров признал, хотя и утверждал, что намерен был использовать ее в качестве курительной бумаги. Показания свидетельниц – соседки Нины Ю. и ее сестры, своей бывшей квартирантки Марии Морозовой (Алексей в письмах зовет ее Марусей) – он назвал сведением личных счетов, но вряд ли это могло помочь ему. Обвинения были очень серьезны; антисоветская агитация в военных условиях каралась жестоко, вплоть до расстрела.
Однако следствие по этому делу неожиданно затянулось. Наступление фашистов на Москву заставило эвакуировать подследственных из столичных тюрем в тыл, и арестованный Егоров надолго затерялся в недрах взбаламученного войной хозяйства НКВД. Только весной 1942 года он обнаружится в тюрьме в далеком Красноярске. 19 сентября 1942 года Особое совещание НКВД приговорит его за антисоветскую агитацию в военное время к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, несмотря на дряхлость и неспособность к физическому труду, зафиксированную актом медицинского освидетельствования. Этого срока Степан Егоров, видимо, не пережил. Пик смертности в ГУЛАГе пришелся именно на 1942 год.
Степан Егоров будет реабилитирован только в 1994 году – вместе со всеми осужденными «за разговоры», которые к тому моменту еще не были реабилитированы. Раньше, видно, некому было подавать заявление о его реабилитации…
Но вернемся к Алексею Ю. Все коммунально-квартирные драмы, стоившие жизни его соседу и родственнику, разыгрывались без его участия. Письма Алексея обрываются в декабре 1937 года, и больше ничего о его судьбе мы не знаем. В отличие от «политических», чей путь после освобождения лежал в ссылку, «бытовик» Алексей имел возможность вернуться из Темлага домой. Отсидел ли он свой срок до конца или получил вожделенное УДО, вышел ли благополучно на свободу, вернулся ли в Москву к семье, где и как жил дальше – неведомо. Ни в каких источниках найти упоминаний о нем не удалось. На семейных фотографиях военного времени – только женская часть семьи. Нина – постаревшая, печальная, с медалью «За оборону Москвы». Надо полагать, что эту награду она заслужила не только доносом на соседа. А вот коллективное фото – Нина, еще какая-то женщина постарше (возможно, ее сестра) и «дочурка» Валентина – совсем юная, лицом похожая на отца, глядит в объектив серьезно и решительно… Фото датировано августом 1942-го. Надпись на обороте: «Пусть этот мертвый отпечаток напомнит образ наш живой». Валентина закончила школу в июне 1941-го. Выучилась на медсестру, добровольно отправилась на фронт, дошла с медсанбатом до Будапешта. Нет, это не она выкинула при переезде письма своего непутевого отца и фотографии суровой матери. Ее род прервался на тех людях, которые не захотели взять это прошлое с собой в будущее, которое, как они искренне надеются, должно быть прекрасно.
P.S. Сахаровский центр благодарит Марту Иоганесовну Губину, чьи архивные изыскания позволили существенно дополнить информацией эту статью.
