Давид, теряющий ноты

Автор – журналист телеканала Дождь

Вверх ботинками, с растрепанной шевелюрой и оголившимся пупком – задержанных мимо нас часто проносят в забавных позах. А посмотришь на лица – они искажены то ненавистью, то страхом. Это сочетание смешного и тревожного мистическим образом заставляет замирать окружающих, от ходячего оксюморона – не оторваться... Последние два дня мимо меня постоянно носили людей, но на их месте мне все время представлялся один музыкант.

Когда-то мы с моим другом Димой могли безнаказанно пить шампанское и любые другие напитки в Александровском саду. И все благодаря Давиду, скрипачу. Каждый вечер, особенно в весенне-летнее время, он стоял в переходе на «Библиотеке Ленина», а мы, тоже почти каждый вечер, шли отмечать в сад то сданный экзамен, то провальный, то предстоящий. В малолюдные часы скрипку Давида было слышно задолго до входа в переход, и потому мы придумали с Давидом тайный знак. Иногда мы садились в Александровском, на зеленом бугорке недалеко от перехода, с шампанским, а Давид, как только замечал идущих в нашу сторону милиционеров, сразу начинал играть «Летнюю грозу» Вивальди. Эти тревожные партии стаккато стали идеальным условным знаком, что пора прятать бутылку.

Можно сказать, мы дружили с Давидом, точнее даже – он с нами. Потому как он знал про нас, нашу учебу и личную жизнь почти всё, а сам про себя рассказывать не любил: «Из Грузии я... вот играю... ничего, мне хватает!.. Ну, и что та девушка?..»

Но последние пару лет Давид в переходе не появлялся. Я часто думал о нем, видя на том же месте старика, музицирующего на пиле. А однажды выхожу из метро и вдруг слышу – скрипка! Обрадовался, ускоряюсь, но через пару шагов осекаюсь – слишком правильная какая-то, не его музыка. Давид играл так, будто ему плевать на нас, любителей заезженных мотивчиков. Должно там где-нибудь идти крещендо – от играл форте, а вместо фортиссимо, которого ждет любой, хоть когда-нибудь и хоть отдаленно слышавший известную мелодию, Давид вдруг резко замирал и играл тихо-тихо, вместо легато откидывал смычок и щипал струны пальцами вариацию – в общем, вел себя так, словно кроме него и его скрипки тут никого с ушами нет, а если кто и есть, – удивляйтесь.

А накануне «Марша миллионов» я снова встретил его. Подходил к концу старого Арбата, узнавал скрипку и все пытался вспомнить, где же я ее уже слышал... Давид! Ловлю его взгляд во время игры – но он мне даже не кивает. То время, что мы не виделись, казалось, не состарило его, но – обмануло. Так бывает, когда у человека в глазах читается так много пережитого несчастья, что возрасту в них не остается места. «Давид?» – «А, здравствуй, дорогой». – «Я Леша». – «Да-да! Прости, совсем ничего не помню». – «Куда вы пропали?» – «Ты про переход, где я раньше был, на «Библиотеке»? Лучше не вспоминать. Но я и не вспоминаю!» – Давид, как и раньше, каждое слово произносит на выдохе, отдельно от других, словно каждое хочет по-скорее бросить. Он убирает скрипку под мышку и подзывает к себе смычком – поближе, потише: «Омоновцы налетели ночью – я уже и сам уходил. Проломили голову. Попал в больницу, и вот, память потерял. Не всю!» – щурится. «За что они так?!» – «Пиликанье мое надоело. А друг твой как, в очках который?.. Да, Дима! Вы заходите. Я-то ничего. А тут отдыхаю, сил набираюсь. А как наберусь – за работу возьмусь».

Мы помолчали с минуту, провожая ее, но я был рад хоть немного отвести взгляд от Давида – правый глаз у него скосился. Будто кто-то невидимый уперся в ему висок указательным пальцем и оттягивает кожу назад.

Поначалу я даже не особо удивился, узнав про жесткость ОМОНа, но все больше думал про этот скошенный глаз – на лице улыбчивого Давида он выглядел одновременно забавно и – нет. Совсем, как те задержанные. Вот почему последние два дня я смотрел на них и невольно представлял себе этот скошенной глаз Давида. Но не только поэтому.

Давиду нужно было продолжать играть, и я отошел, оперевшись на забор. Он в последний раз подмигнул мне и погрузился в игру. Это была «Летняя гроза» Вивальди. Но что-то в его игре изменилось: он все так же был волен в трактовке интонаций и темпа, но теперь, когда, знаете, после какого-нибудь очередного подъема ноты должны были бежать по гамме по ниспадающей, Давид вдруг терял их: забывал, пропускал, перескакивал на следующие, заменял другими. И в этот момент вдавливал подбородок в скрипку и... жмурился, очень сильно. Как будто больше всего мучился не из-за того, что его ОМОН покалечил, но что – после этого растерял ноты, свое самое дорогое, что-то безумно личное. Когда на московских площадях и бульварах полицейские окружали людей, а потом сжимали кольцо и уносили всех, кого хотели, вокруг себя, внутри этих цепей, я видел людей, к несчастью, слишком похожих на Давида. В моменты этой – когда шутливой, когда жестокой – борьбы с ОМОНом их личные ноты, казалось, так же терялись, а порой – подменялись.