Народ вдруг заинтересовался искусством, как в советское время. Ладно митрополит пишет, что сибирскому народу не нужен Пикассо, но и сам народ не отстает. Вот родители протестуют против участия детей в новейшей версии Шекспира, а заодно волнуются и за качество постановки: не обидели ли классика? Группа граждан недовольна постановкой «Золотого петушка» в Большом театре, сошедшие со страниц «Тихого Дона» казаки разгоняют выставку в Краснодаре, гражданка Светлана Воронина требует в суде возместить ей моральный ущерб от посещения неправильной постановки в том же Большом «Руслана и Людмилы», и в комментариях в народной газете люди ее поддерживают. Интеллигенция оправдывается: мол, искусство имеет право на эксперимент, иногда на провокацию, оно всегда немножко опережает время, раздвигает границы дозволенного, вы уж не очень на него за это сердитесь. И, оправдываясь, вводит всех в заблуждение. Потому что Пикассо в Новосибирске, Шекспир в Станиславского, художники от Гельмана в Краснодаре – искусство давно никакое не экспериментальное. Уже давно все раздвинуло и опередило. У нас в учебнике французского языка были картинки Пикассо и хвалебные про них тексты – нате, дети, учитесь хорошему. В советской, между прочим, школе, в советском учебнике, издательство «Просвещение», 1984 год, одобрено Министерством образования СССР. Показать? И без премьеры в Станиславского с «призывами к сексу в присутствии несовершеннолетних» все понятно с Шекспиром, чья самая известная пьеса как раз про секс между несовершеннолетними и есть. Она давно в школьных программах и театрах юного зрителя. Или вот выставка «Icons» галереи Гельмана. Судя по тому, что я видел на многочисленных картинках с выставки, никакое это не экспериментальное, никакое не провокационное искусство. Это просто искусство, обычное. Судя по картинкам – довольно качественное. В таких и подобных художественных формах человечество мыслит последние сто с лишним лет. Такое давно висит в государственных музеях и еще давнее в частных коллекциях.

Вот рисунок с выставки Гельмана, а вот вещица Матисса, вот икона, а вот таитянские мадонны Гогена. Гоген, рисуя свой таитянский рай, помнил про христианскую живопись. Таитянки с младенцем на золотом фоне, таитянки в мире, лишенном перспективы. Таитянки с нимбом. Этим мадоннам по 120 лет, они вдвое старше любой из бурановских бабушек, их пора реставрировать. Они – давно привычные украшения Эрмитажа и Пушкинского музея – провокация? 

Слева: фотография с выставки Марата Гельмана Icons, Дарья Фейгина. Справа: «Игра в шары», Анри Матисс, 1908 

Как живой

То, что Гельман привез в Краснодар, никакой не авангард, а обычные живопись и графика. Просто наш народ об этом не знает. Для него искусство кончилось лет сто назад – и не на Гогене, а на Репине. Не ждали? И зря. Искусство ведь – это когда похоже. Деревья у Шишкина похожи. Мишки тоже похожи. Вода у Айвазовского – как настоящая. Закат у Левитана как настоящий, да еще с церковью. Молодец Левитан, хоть фамилия на Гельман похожа. Охотники у Перова – ну, это прямо как мы с ребятами на шашлыках. Молодец Перов. Нарисовал не хуже, чем мы бы сняли для «Сам себе режиссер».
Понимание, не чуждое первому в мире массовому реализму – античному:
«Бык, понапрасну ты скачешь на телку. Она не живая:
Мирон, ее изваяв, ввел тебя, ярый, в обман». 

Античные поэты соревновались в похвалах художникам: вот как нарисовали – корова как живая, птицы прилетают клевать нарисованный виноград.
Художник рисует, чтобы было похоже. Художник – это фотка красками, несовершенный предшественник альбома «Наша свадьба». Вот как они со своими кисточками и тюбиками мучились, пока не появилась пленка «Свема». Восхитимся художниками, первопроходцами наших семейных фотоальбомов.
После того как появились фото и видео, живопись превращается в условность, в игру – вроде пения без микрофона. Это как лошадь наперегонки с автомобилем. Если лошадь не сильно отстала – заслуживает двойной похвалы: молодец, лошадь. Молодец, Шилов. Молодец, Глазунов. Молодец, Василий Нестеренко. Путин вышел совсем как по телевизору.
Ладно бы наш простой человек боролся с авангардом. Он борется с классикой, ошибочно полагая, что борется с авангардом. Давно классичнейший Прокофьев, чья Первая симфония была исполнена сто лет назад, для него все еще сомнительная какофония. Сто лет – это как если бы во времена Чайковского обсуждали Бетховена: это можно слушать или он все-таки слишком далеко зашел и надо бы остановиться на Моцарте? Импрессионисты – для нашего простого зрителя – это смело, но еще как-то можно терпеть, а вот Матисс — этот уже «намазал, я тоже так могу». 

Вкус, знакомый с детства 

Тут две проблемы. Первая – чисто просветительская. На московской выставке Караваджо одна дама с удивлением читала другой аннотацию на стене музея: «Караваджо – надо же! – имел проблемы из-за своего новаторства». Да где ж новаторство? С ее точки зрения, это просто академическая живопись: вот конь, вот человек, вот апостол – все понятно. Люди просто не знают, что то, что они считают классикой, когда-то было авангардом. 

Некрасов – авангард в сравнении с Пушкиным, и ритмически, и тематически. Пушкин – с Державиным. Передвижники – такой адский авангард, что их даже не пускали в Академию художеств, и им, беднягам, приходилось выставляться на стороне, у разных Гельманов. И сам античный реализм – птицы чуть не склевали нарисованный виноград, бык чуть не покрыл бронзовую корову – это ведь новое слово. На римском портрете есть морщинки и бородавки, и это скандал. У идеального архаического куроса – какие морщинки? Только мускулы. Реализм – просто одна из стадий авангарда.
Совершенно удивительно, что народный разгром выставки абстрактистов происходит под лозунгом защиты христианского искусства. Христианское искусство в первую очередь начиналось как авангард, провокация и вызов. Оно гораздо ближе к абстрактному, чем античное языческое. Вот, допустим, римская статуя времен Христа, а вот искусство первых христиан. 

Cлева: «Август из Прима Порта», I в. Справа: «Кит извергает Иону», III в., катакомбы святых Марселлинуса и Петра
Где здесь виноград, который можно склевать, и корова, которую можно покрыть? Этот абстракционизм перекочевал напрямую в православное искусство. Что там на столе у Троицы? Авраам явно угощал ангелов чем-то несъедобным. Сплошная условность: ни светотени, ни перспективы, ни нормального пейзажа, ни рыбы, ни мяса, ни плодов земных.

Что это за горы? Где вы видели такие горы? А что за города? Вывернутые наизнанку шкатулки, а не города. Что это за кит с ушами, как у кота? По сравнению с роскошным реализмом поздних эллинов и римлян, раннехристианское искусство – это примитивное царапанье по стене в катакомбах, вроде современных граффити на гаражах. Не авангард даже, а плевок в душу простого греческого и римского человека, пощечина общественному вкусу. Христианское искусство для античного человека – это, прямо скажем, ужас, примитив, абстракция, Гельман и чистейший Pussy Riot.
Наш же канон классики в головах простых русских людей – просто выхлоп от плохого советского преподавания, кривой комплектации советских музеев, картинок в учебниках «Родной речи» и вкладок в журналах «Огонек» и «Работница», осевший в головах. Что с детства знакомо – то и классика, что узнал взрослым – то и авангард. Вот и весь водораздел.

Открытка внутри 

Но это – полдела. Проблема не только в том, что простой человек не знает про последние сто лет искусства. Он еще и гордится этим незнанием. Недавно Татьяна Толстая читала лекцию о том, где «совок» пережил СССР, было весело (см. здесь), и поэтому просто не успели упомянуть главный пережиток: гордое собой невежество. Уверенность простого человека в том, что не какой-то там человек да Винчи, а он вот прямо сейчас, какой ни на есть черненький, и есть мера всех вещей.
Ведь раньше каким было отношение простого человека к искусству? Или снисходительно-равнодушным: «Баре чудят». Или даже заинтересованным. Какой-нибудь мастеровой, который не понимал импрессионистов или оперы, скорее всего просто не замечал своего непонимания, потому что вообще не относил всех этих Матиссов и Вагнеров на свой счет. А если замечал – тянулся к ним душой. Вот есть какой-то другой мир культурных, образованных, богатых наконец, и я, может быть, когда-нибудь отложу денег и схожу на Святках в театр или в музей, потому что это культурно, и буду смотреть, что мне там образованные люди покажут.
И мастеровому часто в самом деле нравилось: ну здорово же! Он ведь тогда не тащил с собой на выставку одобренный партией и правительством культурный багаж, его с детства не учили, что он должен все сравнивать с Айвазовским и картиной «Опять двойка». Мог сразу на Матисса попасть и восхититься. Как русские и самые что ни на есть православные, никониане и староверы Морозовы, Щукины и прочие Мамонтовы современное искусство не громили, а коллекционировали и развешивали в своих кабинетах на соседней с иконами стене. Опыт показывает, что настоящему простому человеку, не задавленному гордым невежеством, новое и талантливое сплошь и рядом нравится.
У нас же распространен тип простого человека, который просто так восхититься уже не может. Ему сначала надо выдавить из себя море Айвазовского по капле. Советская власть осуществляла два одновременных процесса: с одной стороны, ограничивала материальное и духовное потребление человека. Поди, человек, потолкайся за маслом две пачки в одни руки, велели больше не занимать, обойдись газеткой вместо туалетной бумаги, оденься в уродливое, постой в очереди в коммунальную уборную, того не читай, этого не слушай, сего не смотри. 

Зато судить имеешь право обо всем. И вот этот человек, с пользой употребивший газету после прочтения, съевший в столовке котлету из хлеба, обруганный в пункте приема стеклотары, не видавший мира, мало что вообще видавший, лишенный даже самой возможности узнать, что рядом с ним, кроме писателя Шолохова, живет еще писатель Набоков, был поднят льстивой пропагандой до судьи всего. Ну надо же хоть что-то дать взамен ботинок. Вот тебе, человек, искусство, оно все твое, суди. 


Получился человечек, которому в голову не приходит посадить цветочки у дома и лишний раз сменить белье (зачем это простому человеку), но зато он точно знает, какая живопись или музыка хороша, а какая нет. Хотя даже посаженные цветочки и свежее белье такого права не дают.
Правда, когда народу вместо Перова вдруг начинал нравиться какой-нибудь Дали, ему тут же напоминали, что он тут никто, а есть профессионалы.
В чем причина страданий краснодарских казаков и гражданки Светланы Ворониной? В том, что они приняли выставку и спектакли на свой счет. По старой советской привычке – ошибочно принятой, как многое советское у нас, за православие. (Про православных русских купцов и авангард см. выше.) Но гражданке Ворониной и ее верным оловянным казакам долбили все советские годы, что искусство принадлежит народу, то есть им, какие они есть, а не какими могут быть, и они поверили. Теперь мучаются.И водка клопами пахнет, и клюква рыбой. А у искусства есть совершенно конкретные хозяева и потребители, а остальной народ тут совсем ни при чем.