Почему мы обречены быть вечно умирающей империей

В колонии и обратно

#LIKE-TOP#

Этого товарища звали, кажется, Андрей Иванович. Мы ехали с ним в поезде несколько месяцев назад. Мне простительно, что я не запомнил имени: последние полгода я каждую неделю езжу из Екатеринбурга на выходные в Пермь. Туда-обратно по Транссибу. Это довольно утомительные и однообразные поездки, как любое перемещение по России, которое не связано с движением в столицу или из нее. Как и по всей стране – от Балтийского моря и до Японского – одни и те же панельные сухари, деревянные бараки, торчащая из земли ржавчина. Ну и однообразные разговоры с людьми, имена которых легко позабыть.

Через полчаса после знакомства Андрей Иванович попросил обращаться к нему на «ты» (хотя по имени-отчеству) и доверительно сообщил:

– Чтобы не было никаких. Я отбывал срок в местах лишения свободы. В Тагиле.

Я решил не уточнять, но потом стало ясно и так: сидел мой попутчик на «красной зоне». Андрей Иванович выглядел вполне по-милицейски, сыто. Сложение имел омоновское – невысокий, но крепкий мужик с короткой стрижкой. В соседях у нас оказались узбеки: молодой, лет двадцати (он ехал в Москву первый раз в жизни) и зрелый, уже опытный «москвич» 35 лет (хотя выглядел он не меньше чем на 45). Андрею Ивановичу хотелось говорить, он предложил всем выпить чаю, сходил к проводнице за стаканами, потом жадно ел сладкое. А потом, само собой, достал водку – две бутылки. Молодой узбек от спиртного наотрез отказался, второй гастарбайтер и я вежливо поднимали стаканы за здоровье нашего освободившегося соседа, но почти не пили. Сосед не обижался. Ему было достаточно того, что мы его слушали. Он говорил и повторял то, что говорил. Как Хлестаков, сам себя в чем-то убеждал и иногда даже с собой спорил. Получалось, что жизнь у тридцатилетнего Андрея Ивановича выдалась разнообразной. (Лично я решил делить все сказанное на два. Причем буквально на два: первую половину фразы считать вымыслом, а вторую, следующую за предлогом «и» – правдой.)

Итак, в свои тридцать мой попутчик успел:

– побывать криминалистом и одновременно инспектором ГИБДД в одном поволжском облцентре;

– «сломать лицо» начальнику областного управления – и получить за это пять лет, которые прошли в тагильской колонии;

– отсидеть ни за что, потому что у него «этот, бл***, Орден мужества», за который «в месяц капает двадцать семь тысяч, понимаешь?» – и «туча командировок в Чечню».

Свою быль бывший заключенный повторял многократно (то всю целиком, то зацикливался на одном пункте – например, на пенсии в 27 тысяч рублей). Но финальный аккорд (по-моему, также правдивый лишь наполовину) прозвучал всего однажды:

– Теперь я еду в Москву. Вот туда-туда. – Андрей Иванович показал молодому узбеку рукой куда-то за окно, то есть туда, куда никто из нас не ехал. – У меня с другом в Москве фирма, отделочный бизнес. Свое отсидел – сейчас поживу.

Мне особенно понравилась заключительная часть тирады (после будущий бизнесмен ушел курить и пропал до утра): Москва представала утешением за всю его предыдущую жизнь в провинции. Раем, воздаянием, которое нигде больше – от Тагила до Волгограда – Андрею Ивановичу выдать не смогли бы. Просто потому, что всё, что по эту сторону – жизнь не настоящая, загробная. Даже благополучие в ней эфемерно («жена от меня ушла, четырехкомнатную квартиру забрала»).

В том же месяце прошли президентские выборы, и оппоненты власти были разочарованы результатами голосования за Владимира Путина. Наверное, от горя их постигли какие-то народнические настроения: мол, Путин победил, потому что простой люд темен, его нужно просветить, рассказать о коррупции, ведь он ничего о настоящих, московских делах и не знает. И тогда народ встанет на нашу сторону. Хождение в подъезд с листовками еще, наверное, войдет в учебники как веселый анекдот.

Люди более прозорливые, нежели интернет-оппозиционеры, объясняли симпатию народа, то есть небольших городов, той самой непросвещенной провинции, уважительней. Дескать, народ не темный, народ осторожный. Он поддерживает нынешнюю власть по той причине, что живется ему нелегко, и нутром он чувствует, что положение может сделаться еще хуже. И потому граждане высказались за консервацию общественно-политической жизни. Чтобы если не отменить, то хотя бы отсрочить очередную серию болезненных социальных преобразований. И потому политическое превратилось в палеолитическое.

Наверное, прозорливые люди правы. Из Москвы видно лучше. Они и сейчас что-то такое пишут про выбор народа, про дух вагонзавода. Но лично мне читать их рассуждения неловко: так бывает, когда горячо хвалят за ум человека, которому просто повезло угадать правильный ответ. Я сейчас говорю о провинции, о том самом большинстве, которое якобы определило судьбу страны. И сделало это осознанно. Я в этот рациональный выбор не очень верю, потому что не понимаю, как, кем и для чего он мог быть осуществлен. Где этот выбор вообще мог бы родиться, кроме столицы. Не потому, что за пределами Москвы люди глупей, а потому, что последние пять веков страна была устроена так, что провинции крайне редко предоставлялась возможность поучаствовать в жизни страны. Это случалось, когда центр критически ослабевал и провинция делала свой исторический выбор – обычно в пользу сильнейшего. В штатном режиме все решения принимаются в городе-метрополии, имперской столице. В нем концентрируется власть и деньги, в нем сосредоточена вся общественная жизнь. И эти решения расходятся кругами – от центра к периферии. Я полжизни слышу, как Москва сумела подчинить себе даже природу. Когда в провинции смотрят метеопрогноз и узнают, что в столице потеплело или похолодало, обычное дело заметить: «Ну, значит, и у нас через пару дней такая же погода установится». Как? Почему? Я слышал такие замечания десятки раз, и не только на востоке (Урал), но и на западе (самая дальняя точка этой метеоаномалии – Харьков).

Узбеки, которые ехали в одном поезде с бывшим гаишником, играли по каким-то таким же правилам. Они были настроены очень благодушно, смеялись над шутками соседа, дарили ему (и мне заодно) домашний лаваш и курт. Но при этом оставались абсолютно равнодушными к большинству высказываний Андрея Ивановича. Я успел перекинуться с ними парой слов до начала сольного выступления нашего соседа. Старший из гастарбайтеров пожаловался, что «гарантированной работы в Москве нет» и что искать себе занятие они собираются на месте. По специальности оба – отделочники. Но у них и мысли не было спросить о работе Андрея Ивановича, без пяти минут будущего графа квартирных ремонтов. Не то чтобы узбеки не верили нашему соседу, просто они представить не могли, какое отношение его жизнь может иметь к их. Как их судьбы могут соприкоснуться. Где (пусть и разжалованный) гаишник, а где они. Где зеки, а где узбеки.

***

Провинциальная отчужденность, отдаленность от столичной политики – того же свойства. И попытки, сидя за тысячи километров от столицы, участвовать в московской жизни выглядят анекдотически, даже издевательски (притом по отношению к тем, кто такие попытки предпринимает). Люди, которые в своем родном городе решают поиграть в протест, смотрятся даже глупее тех, кто считает, что погода в державе меняется в согласии с административным устройством. Стоит вспомнить, как выглядело то, что в конце прошлого – начале этого года в некоторых СМИ называлось «волной протестов, прокатившихся по стране». Это когда все значимые московские протестные акции (кроме первой, самой принципиальной, на Чистых прудах) отзывались в городах-миллионниках аналогичными (с поправкой на масштаб) митингами.

Вот какой была пермская Болотная площадь. Провинциальные города любят назначать себя столицей чего-нибудь (из компенсаторных побуждений): культуры, туризма, да хоть и огуречной столицей. До того как Пермь стала «столицей современного искусства», там любили приговаривать, что этот город является либеральной столицей страны. Здесь в свое время аномально высоким был процент у «Яблока» и СПС. Миф о собственном свободолюбии еще не до конца забылся, и он кое к чему обязывает.

Надо ли говорить, что 5 декабря – Чистые пруды – либеральные пермяки, как и вся остальная страна, проспали. А вот 10-го числа нужно было непременно выступить, поддержать Болотную и вообще не уронить престижа на всероссийской акции «За честные выборы». Но вышла неприятность: городская администрация проявила уездную смекалку и отказалась санкционировать митинг в назначенный день. Разрешенная акция прошла на сутки позже, когда уже никому была не нужна (все чин чином – 1 тысяча человек, из них сотня журналисты и блогеры, металлоискатели, ОМОН). Чиновники вроде и не запретили митинг, но оставили себе такую возможность – на тот случай, если события на Болотной примут скверный оборот (скажем, Кремль решит разогнать «несогласных»). И местные протестующие, по сути, с таким решением согласились. Хотя не все, в том-то и беда – принципиальные противники нечестных выборов оказались еще комичней. Двести смелых все же вышли на улицу 10 декабря, в один день с Болотной. Они собрались на улице Ленина, в самом что ни на есть святом для пермяка месте – у памятника медведю и напротив ЦУМа. Участники акции объяснили полиции, что стоят в одиночных пикетах (пусть и группой), то есть имеют право. Полицейские возражать не стали. Собравшиеся постояли немного на холоде. Ясность решил внести коммунист, изгнанный еще в библейские времена из КПРФ за политическую горячность. Он развернул лист бумаги с криво написанным словом «Х***я». В аполитичном слове ясно чувствовалось то, что советский цензор называл бы неуловимым подтекстом, и это привело полицию в чувство. Коммуниста повязали, и акция, достигнув в этом моменте апогея, растворилась. Правда, потом задержанный (человек с русским именем и лицом вологодского бычка) еще показал себя: будучи доставлен в суд, он потребовал себе переводчика с латышского для участия в процессе.

В Екатеринбурге все было посерьезней: на улицу в какой-то момент вышло от трех до пяти тысяч человек (больше, чем в любом другом городе, не считая Петербурга), и несанкционированный митинг даже превратился в несанкционированное шествие, колонна протестующих прошла по городу до здания обладминистрации. Хотя и здешнее движение в конечном счете превратилось в цирк. Вот из последних новостей: екатеринбургские власти хотят привлечь организаторов митинга в поддержку заключенных по «болотному делу». Причина недовольства мэрии – немноголюдность акции протеста. Инициаторы заявили 2500 участников, но на площади Труда собралось лишь двадцать протестующих.

Мне в этой карикатурной митинговой кампании кажутся важными два момента. Во-первых, как уже было сказано, провинция совсем не заметила первой, самой принципиальной уличной акции на Чистых прудах – той, что вернула обществу свободу собраний. Осталось непонятным, почему вообще это произошло, какая энергия скопилась в столице, как досада переросла в открытые выступления. Провинциальные протесты вообще носили скорее имитационный характер. Никакой внутренней потребности в таких выступлениях у хоть сколько-нибудь значимого количества людей не было.

Во-вторых, ни на одной из многочисленных акций протеста в провинции не было сформулировано отчетливых локальных требований. Ни одна серьезная местная властная группа не отреагировала на протесты (ни в положительном, ни в отрицательном ключе). При этом собственная протестная повестка в провинции имеется. Ее даже попытались под сурдинку актуализировать. Камень преткновения здесь – выборность местной власти.

Скажем, в Перми приоткрыли глаза сторонники прямых выборов мэра. А в Екатеринбурге – те, кого оскорбила кремлевская операция, в ходе которой спешно был назначен губернатор (федеральный центр сумел навязать нового главу региона всего за несколько дней до вступления в силу закона о возвращении прямых выборов). В обоих уральских городах борцы за местное самоуправление не сумели вывести на улицы даже половины от того небольшого числа людей, которое вышло поддержать москвичей в их болотном походе.

Это тем более удивительно, что в свое время политические баталии вокруг мэрского и губернаторского постов были в этих городах очень жаркими. Почему теперь не оказалось никого, кто был бы заинтересован в том, чтобы вернулась возможность посоревноваться за власть (пусть даже в условиях отечественного выборного процесса – ведь даже это лучше, чем ничего)? Местные, извините, элиты адаптировались, а точнее – притерпелись. В 1990-е децентрализация страны делалась руками региональных князей, которых теперь почти не осталось. И новых появиться не может, в государстве утвердилась причудливая форма управления, основанная на сплаве технического прогресса и кремлевского абсолютизма. Путинизм – это авторитаризм плюс самолетизация всей страны. Еще губернаторство Романа Абрамовича на Чукотке показало, что ни назначенный Москвой, ни местный управленец вовсе не обязан жить на вверенных ему землях. В регионе, в котором находится бизнес или где приходится нести службу, можно не жить, но лишь бывать наездами. Вести жизнь на несколько городов и стран, а значит, самому выбирать, пребывание в каком из сменяющихся мест и есть настоящая жизнь. Временное погружение в прочие – просто морок. В этом смысле губернаторы и местные магнаты мало чем отличаются от прочих представителей высшего класса страны.

После отставки предыдущего пермского губернатора один из его министров, ставший безработным, рассуждал о присланном из Москвы новом наместнике, Викторе Басаргине. Больше всего безработному не нравилось, что новый губернатор происходил из министров отставленного медведевского правительства, то есть свой пост получил так же, как римские консулы получали в управление провинции – по окончании основной службы в столице, в утешение. Пермский экс-чиновник жаловался: «Ну всё, теперь Пермь превратится в Нижний Новгород. Там Шанцев наездами бывает, и ни черта не происходит. Мертвый город. – Дальше голос чиркуновского соратника сделался ласковым, как у собаковода: – Элиту ведь надо культивировать. Создавать для нее среду. Чтобы она не уезжала, чувствовала себя комфортно».

Что до людей попроще, им федерализм, децентрализация страны, в сущности, тоже не нужны. По распространенному убеждению, спутницами региональной самостийности являются перебои в снабжении и произвол местных правителей, которые без Москвы распояшутся еще больше, хотя больше уже некуда. Вера в то, что столичный ахеменид держит в узде своих же сатрапов, побеждает многое – даже зависть. Я как-то ехал в поезде с двумя милейшими бабками – кругленькими, похожими одна на другую. Они возвращались с похорон своей подруги или даже сестры (вполне вероятно, такой же жизнерадостной старушенции). Попутчицы, видимо, жили одиноко, и уж если с кем-то и проводили время, так это друг с другом. На обратном пути более существенные темы кончились, и старушки заговорили о политике. Кроме приведенного выше типичного рассуждения о местных начальниках, рефлексирующие пенсионерки вспомнили и то, что при других обстоятельствах принято называть неравномерностью бюджетной обеспеченности регионов Российской Федерации. Старушки отметили, что Екатеринбург побогаче Перми будет, прибавив на ходу, что уж «в Москве-то вообще, наверное». И перешли к конкретным преимуществам и недостаткам двух провинциальных мегаполисов. Убедившись, что живут в городе менее блестящем, чем соседний, одна из бабок нашла в себе силы с достоинством закончить печальный разговор. «На чужие кучи глаза не пучи, – приказала она своей компаньонке и себе заодно. – Слыхала такое? Вот то-то же».

***

Если согласиться с тем, что Россия в нынешнем виде больше напоминает абсолютистскую империю, чем союз республик, придется иметь в виду, что империи придет конец. На смену всем империям рано или поздно пришли национальные государства. У России есть все данные, чтобы превратиться в унитарное (каким она всегда была) демократическое государство вроде Франции или, скажем, Финляндии. Страну с сильным местным самоуправлением и большой (но не огромной) ролью столичного региона. Вовсе не обязательно, что наша держава к этой цели будет следовать по прямой, без зигзагов и возвращений. Стоит сказать, что вряд ли в процессе трансформации страна как-то серьезно пострадает в территориальном смысле.

Показателем старения империи, ее близкого конца обычно служат два заметных признака. Первый – отсутствие экспансии, укрепления власти (речь не обязательно о включении в свой состав новых земель) в какой бы то ни было форме. Или тем паче – отсутствие возможностей остановить какой-нибудь губительный с точки зрения влияния процесс. Признаком слабости тут является даже попытка сохранить статус-кво – не победить своих варваров, а подкупить их. И второй признак имперского заката – в державе начинает преобладать усталость, в государстве не оказывается ни одной сколько-нибудь значимой группы (помимо верхнего эшелона госаппарата), которой эта империя была бы нужна. При желании в нынешней России можно разглядеть оба этих признака.

В этом году в Екатеринбурге выдался на удивление дикий День ВДВ. Показателем дикости может служить тот факт, что выходки собственно вэдэвэшников выглядели совсем блекло. Они растворились на фоне другой дичи. Я перескажу главные заголовки того дня: наложен арест на мужчину, который прилюдно отсек ножом голову любовнику бывшей жены; прошло первое открытое заседание по делу о стычке в Сагре; накануне ночью в Верх-Исетском районе Екатеринбурга произошла массовая драка. Стоит остановиться на последнем происшествии, оно как-то меньше всего прозвучало в национальных СМИ, хотя заслуживает наибольшего внимания. В ночном побоище участвовало от 40 до 100 человек, и это были натуральные варвары. Они выглядели так, как древний автор мог бы описать воинов диких северных племен: голые по пояс (кстати, в ту ночь было не жарко), с черенками от лопат и пистолетами. Дрались, как водилось в дремучие времена, за землю: одна платная автопарковка пыталась отобрать у другой кусок территории. Мне видится в этом пример чистого антисистемного проявления: люди, которые наняли одну банду, чтобы та отвоевала у другой актив, живут, должно быть, в реальности, в которой вообще нет никакой власти. Полпред, магистрат, налоговая, полиция, ментовская крыша, лающее судебное спецсредство, – ничего из названного и ничего из того, что составляет волокна государственной ткани России. Наверное, собственники этих парковок осведомлены о существовании органов официальной и неофициальной имперской власти, даже подчиняются им большую часть времени. Но совершенно очевидно: никакой нужды в этой власти они не испытывают и могут управиться со своими делами самостоятельно.

Год назад похожий, но еще более откровенный инцидент случился в свердловском райцентре – городе Артемовском. Там такие же полуголые толпы сошлись в драке, а потом продолжали устраивать стычки на протяжении не одной недели. На усмирение «торсов» прошлой осенью стянули дополнительные силы полиции (пришлось замаскировать их под учения), а еще, по неофициальной версии, местным казакам была дана негласная санкция на наведение порядка. Последнее столкновение в Артемовске было этой весной, и, наверное, никакие рейды и казачьи дружины полностью усмирить «торсов» не в состоянии. Слишком естественно это явление – оно то ли из средневековья, то ли из прошлого века (периода гражданской борьбы между нарождающейся буржуазией и люмпен-пролетариата в спортивных костюмах).

Нынешняя власть довольно успешно тормозит архаизацию населения, предоставляя ему возможность заниматься чем-нибудь привычным, а потому умиротворяющим. Работать на глиноземном производстве в Пикалево или на оборонном в Нижнем Тагиле. Главное, чтобы не хотелось никуда «с мужиками подъезжать разобраться» (в особенности в Москву) или, скажем, блокировать федеральные трассы. Впрочем, придется констатировать: одичание не преодолевается, а лишь приостанавливается, консервируется. И чем дальше, тем труднее это будет делать – можно занять рабочих одного города, но это не значит, что соседний вдруг не превратится в Готем (с казаками вместо Бэтмена).

Проблема в том, что деградация общественной жизни в провинции не оставляет стране выбора. Там, где существует чересполосица лояльных территорий, факторий и обволакивающей их зоны племен, никакой Франции или Финляндии возникнуть не может. Там может существовать только империя, больная и слабая, распространяющая свою болезнь и слабость на метрополию. И вот тут столица попадает в обратную зависимость от провинции: какой бы прогрессивной и современной ни сделалась Москва, всегда найдется правитель, который сможет утвердиться в ней, опираясь на захолустье.

#LIKE-BOTTOM#