Иллюстрация: Neil Webb
Низкие международные рейтинги российских вузов кажутся болевой точкой для страны. Каждый раз после публикации очередного списка лучших вузов на него эмоционально реагируют и СМИ, и чиновники. Если МГУ удается удержаться в сотне, мы слышим удовлетворенные комментарии, а если нет, то раздраженные реплики «да утритесь вы своими рейтингами». Достижение высоких мест в табели о рангах считается настолько важным, что его внесли в стратегию развития образования до 2020 года. Отчасти это понятно: продвижение в рейтингах – это индикатор прогресса, подтверждение статуса российских вузов международным сообществом. Важна и психологическая сторона вопроса: успех в этом деле – еще один повод гордиться страной, а неуспех – повод для критики руководства. Удачи здесь сродни успехам космической программы, проведению олимпиад или победам российских спортсменов. Это составляющая престижа страны, но престиж этот – в основном для внутреннего потребления. 

Когда речь идет о продвижении и совершенствовании внутрироссийского рейтинга, это в целом полезно для рынка образовательных услуг и оценки качества работы конкретного вуза. Но разумна ли цель ввести несколько вузов (речь шла как минимум о пяти) в первые сотни международных рейтингов к 2020 году? Мне она кажется не вполне реалистичной и ошибочной. Погоня за высокими местами в британских рейтингах (QS, в меньшей степени THE) и в шанхайском (ARWU) подразумевает шаги, во-первых, для нас довольно неестественные, во-вторых, не особо нужные. Дело в том, что наше болезненное самолюбие наделяет эти рейтинги смыслом, им изначально не присущим. А значит, усилия и средства пойдут на строительство «потемкинских университетов», а не на решение настоящих проблем российских вузов.

Что дает западным университетам высокий рейтинг? 

В англоязычных странах рейтинг довольно заметно влияет на приток студентов и объем финансирования. Высокие места отражают усилия руководства университетов по созданию имиджа вуза и улучшению качества образования – если, конечно, у университета для этого достаточно прав и возможностей. Когда менее половины бюджета вуза составляют государственные гранты и он наполняется во многом за счет платного набора и частных спонсоров, рейтинг – это прежде всего рыночный и практический инструмент. Российские же вузы напрямую не конкурируют с зарубежными ни в привлечении абитуриентов, ни в плане трудоустройства выпускников, поэтому повышение рейтинга в практическом плане ничего для них не изменит. Относительно мало внимания рейтингам уделяется, например, в Германии и Франции, хотя система аттестации существует и у них.

Как используются рейтинги на практике? В США, Великобритании, Австралии система рейтингов существует на разных уровнях, от начальных школ до университетов, а в Британии даже на уровне университетских кафедр. Для университетов в оценку входят удовлетворенность студентов, проходной балл, научные достижения, количество студентов на одного преподавателя, затраты университета на обучение, процент дипломов с отличием, статистика трудоустройства выпускников и т.д.

Научная работа кафедр в Великобритании оценивается в рамках RAE – Research Assessment Exercise – с периодичностью в пять лет. Часть бюджетного финансирования университета зависит от рейтинга его структурных единиц. В этом смысле система сходна с той, что мы пытаемся укоренить в России, превращая выбранные вузы в национальные исследовательские университеты. Британская система отличается лишь большей демократичностью и динамизмом.

Что дает студентам высокий рейтинг университета?

Смысл британских, американских и австралийских рейтингов (шанхайский стоит здесь особняком) понятен уже из критериев. Если в рейтингах школ речь идет о среднем балле аттестатов и проценте поступления выпускников в вузы, то в рейтингах вузов – об условиях обучения и шансах найти хорошую работу по окончании учебы. Дипломы конвертируются в хорошую зарплату и престижные специальности. 

Для примера приведу таблицы зарплат свежеиспеченных специалистов в Британии, Австралии и США. Если в США наиболее востребованы и высокооплачиваемы инженерные специальности (нефть, аэрокосмическая отрасль, химия, электроника, ядерные технологии), то в Британии больше всего зарабатывают выпускники-медики, инженеры-химики и машиностроители, а также экономисты, в Австралии – медики, инженеры, геологи и математики. Процент трудоустройства выпускников по этим специальностям близок к 100, и от качества образования зависят престижность места, начальная зарплата и карьерные перспективы. Важно, что за высшее образование в этих странах надо платить, так что высокий рейтинг школы или университета внушает уверенность в том, что траты на образование окупятся. Это не означает, что все выпускники престижных вузов работают по специальности. Скажем, магистр физики из Кембриджа может пойти работать и в финансовую компанию, но, как правило, для этого та должна предложить ему более высокую зарплату, чем университет.

В России в этом отношении картина схожая: выпускники ведущих университетов, таких как МГУ, СПбГУ, МФТИ, МИФИ, МГИМО, Бауманка, востребованы и на родине и за рубежом, и их дипломы конвертируются в возможности и зарплаты. Однако развитие рынка квалифицированного труда у нас сковано чрезмерной централизацией, низкими зарплатами и низкой мобильностью наших специалистов. 

Чтобы вырасти в рейтингах, нужно играть по чужим правилам

Так уж вышло, что в России образование и наука – две отдельные подсистемы. То, что РАН получает значительную часть научного финансирования и к тому же готовит аспирантов и присваивает ученые степени, сразу ставит наши университеты в невыгодное положение по сравнению с западными. Даже в тех странах, где есть чисто научно-исследовательские институты и лаборатории (как, например, институты общества Макса Планка в Германии или CNRS во Франции), ученые степени присваиваются исключительно университетами. Поэтому аспиранты всегда приписаны к университетам, как, впрочем, и большинство научных руководителей. 

Еще одно последствие разделения науки и обучения в России – концентрация сотрудников университетов на учебной работе. Типичная западная модель требует от преподавателя как минимум 50 процентов времени отдавать научной работе, в то время как оставшиеся 50 процентов поделены между учебной и административной. Нагрузка преподавателя – около 200–300 учебных часов в год, из которых только 50–100 – лекции и семинары; это меньше, чем в среднем получается в России. Выходит, что у российских профессоров остается меньше времени на науку. Можно ли изменить это обстоятельство? Теоретически – да, но для этого придется уменьшить количество аудиторных часов, как это делается на Западе, уменьшить количество студентов. Альтернативным решением было бы привлечение ученых из институтов РАН к преподаванию, чтобы разгрузить сотрудников университетов. Это, конечно, процесс не быстрый.

Далее, при обсуждении конкуренции с западными университетами по научной продуктивности (числу публикаций/цитирований на преподавателя) нужно заметить, что структура рабочей силы там отличается от российской. Скажем, на преподавателя физического или химического факультета в университетах из первой сотни приходится 3–4 молодых ученых в возрасте 25–35 лет (три аспиранта и один постдок). Это и есть основная рабочая сила в науке на Западе. На усредненной кафедре из десяти преподавателей, таким образом, должно быть около тридцати аспирантов и десяти постдоков. Тогда к каждому полугоду рабочего времени профессора, посвященному науке (из расчета 50 процентов времени), добавляется четыре года работы группы. 

У нас эта прослойка ученых практически отсутствует, и ее нужно создавать прежде, чем мы начнем конкурировать с западными вузами. (У западных постдоков в России есть аналоги – научные сотрудники в системе РАН, но большого вклада в научный продукт университетов они не вносят.) Финансирование на это можно найти и в России, хоть и не везде: для провинции это хотя бы 3 x 15 тысяч рублей + 25 тысяч рублей в месяц – около 850 тысяч рублей в год на преподавателя. С учетом нынешних планов правительства (программа 1000 лабораторий, гранты молодым ученым, мегагранты и пр.) такие возможности в российских вузах через несколько лет появятся. Однако времени на собственно науку и квалифицированное руководство аспирантами у опытных преподавателей все равно останется маловато. К тому же и суммы грантов должны быть выше, чтобы удержать аспирантов в университетах и избавить их от необходимости подрабатывать в других местах. 

Важны и культурные различия, такие как язык и открытость для международного общения. В университетах из первой сотни написать статью на английском способны подавляющее большинство преподавателей. А сколько таких в России? И чего нам можно ожидать к 2020 году? Изоляционизм, который мы унаследовали из советского времени, безусловно, не идет стране на пользу. Нежелание публиковаться за рубежом, делать статьи доступными международному сообществу, а также привлекать иностранных специалистов к оценке научных проектов и институтов приводит к снижению импакта, узнаваемости и в конечном счете к падению репутации наших университетов. В ведущих университетах мира участие иностранных экспертов является обязательным в важнейших аспектах деятельности, таких как оценка учебных программ, научной и финансовой активности подразделений и университета в целом, защита диссертаций. 

При нынешних условиях тягаться с университетами из первой десятки и даже полусотни у нас возможности нет. Бюджеты университетов из первой десятки исчисляются миллиардами долларов. Гарвардский университет имеет годовой бюджет около $4 млрд, в одной только школе медицины (с аффилированными больницами) работает около 3000 постдоков, на факультете наук и искусств – более 500 постдоков. В MIT работают около 1600 постдоков. В целом по Соединенным Штатам их число достигает 60 тысяч. Для сравнения: расходы на науку в России в 2011 году составили чуть более 300 млрд рублей (около $10 млрд), а ныне МОН собирается выделить 1300 постдоковских грантов на всю Россию. И это без учета эффективности расходования средств, которая у нас оставляет желать лучшего, так как качество исследований и отдача не являются главными критериями при распределении денег.

Первая сотня нам пока не светит

Если в репутационных рейтингах нам можно рассчитывать на некоторое движение вверх, отчасти благодаря непрекращающемуся росту числа наших соотечественников в зарубежных университетах, то по другим параметрам – научный импакт (цитируемость), репутация среди работодателей, количество нобелевских премий или статей в журналах Nature и Science, – быстрого прогресса ожидать не стоит. То же относится к показателям интернационализации. Даже реальные конкурсы на академические позиции для россиян выглядят пока экзотикой, а уж массовый прием иностранцев на работу не кажется осуществимым даже и к 2020 году. 

С иностранными студентами улучшить ситуацию чуть проще, некоторый опыт советского времени есть. Но сделать российские университеты полностью открытыми, можно лишь инвестируя в инфраструктуру, не только академическую, но и социальную, чтобы иностранцы могли выжить в российских условиях. В этом смысле нам сложнее конкурировать с Западом, в особенности с университетами англоязычных стран. Углубленное изучение английского языка обязательно практически во всех европейских странах, а также в ряде азиатских стран, поэтому их жители – потенциальные абитуриенты англоязычных университетов. Другие страны привлекают иностранных студентов, вводя преподавание курсов (обычно уровня магистратуры) на английском.

Что касается научных достижений, немедленного прорыва нам ожидать сложно, ведь и сами публикации и импакт приходят лишь через несколько лет после затраченных усилий. Единственным параметром, где можно было бы добиться заметного прогресса до 2020 года, было бы увеличение количества научных статей из России. Рост «валового научного продукта» в принципе возможен как за счет увеличения производительности имеющегося сообщества, так и за счет роста численности самих ученых. Чтобы повлиять на научную производительность сотрудников университетов, надо менять кадровую политику, сделать научные достижения главным критерием при приеме на должность преподавателя, как это делается на Западе. 

Нормальной практикой ведущих университетов мира сейчас стал первичный отбор кандидатов по индексу Хирша, отражающему интегральный вклад конкретного ученого в мировую науку. В наших условиях материальные стимулы, премии за «высокоимпактные» публикации сотрудникам, уже практикуемые в ведущих вузах, хороши и нужны. Но они помогут улучшить международные показатели лишь при наличии востребованной тематики, навыков написания текстов, времени и рабочих рук.

Я вовсе не против был бы видеть российские вузы на первых местах международных рейтингов. Но, на мой взгляд, ожидать мест в первой сотне нам пока рановато. Даже если мы добьемся вхождения пары-тройки вузов в сотню через пять лет, прогресс этот обречен быть дутым. Нам нужны структурные перемены, которые требуют большего времени. Можно утешаться пока тем, что ввиду кардинального различия систем образования сами по себе низкие места в рейтингах не означают низкого качества обучения или науки в России, хотя от положительной динамики мест в рейтингах, от улучшения некоторых показателей выиграли бы в итоге как наши студенты, так и работодатели. И импакт-факторы нам нужны не только для рейтингов, а для независимой экспертной оценки деятельности ученых мировым сообществом, а также как механизм настройки приоритетов развития. 

Если говорить о том, что действительно нужно российским вузам, я бы выделил несколько первоочередных задач. Нужно привлекать молодежь в большом количестве в вузы и в науку, создать молодым ученым условия для работы на мировом уровне, заняться реинтеграцией нашей науки в мировое сообщество. И если у нас хватит сил и настойчивости выполнить все задуманное в этом направлении, то через 10–15 лет проблема с мировыми рейтингами начнет исправляться сама собой.