Михаил Веллер, рассуждая в «Перпендикуляре» о взаимоотношениях литературы и критики, заметил, что «русская критика имела в виду не совсем то, что имели в виду русские читатели». Заметил он это применительно к Пушкину, которого при жизни критики ставили максимум на третье место в общем зачете русской литературы, позади Крылова с Жуковским. Первое место Крылова мне, по понятным причинам, отрадно, но личным ощущениям от XIX века соответствует мало.

Вспомнить о Веллере меня заставил Нобелевский комитет: скандинавы посрамили букмекеров, в очередной раз обойдя нашего японского Харуки Мураками. Сразу замечу: я не то что на литературный вкус, я даже на элементарную грамотность не претендую, и потому готов признать, что Элис Манро — это замечательно. Не читал, но одобряю. Правда, после прошлогоднего Мо Яня руководствоваться решениями Нобелевского комитета в вопросе о том, что в современной литературе замечательно, как-то неловко, что ли. Вот и нынешний выбор оставил ряд вопросов.

Новоиспеченный лауреат столь известен широкой публике, что СМИ пришлось разъяснять: мол, это такой канадский Чехов. Что само по себе анекдот, потому что Чехов как раз-таки Нобелевской премии не дождался. В общем, канадский Чехов круче русского оригинала. Подвиньтесь, Антон Павлович.

Помимо своей анекдотичности, сам факт сравнения наводит на невеселые мысли. В таких выражениях, определяя одно через другое, как правило, говорят о чем-то вторичном: «Коэльо — Борхес для неграмотных». Попробуйте так сказать о Толстом (он, кстати, тоже остался без премии): «Толстой — это русский…». Получается? Вот и обойденный Нобелевским комитетом Джойс — ирландский Джойс, не больше и не меньше. А тут Чехов для канадцев.

Нет, реклама молодых и перспективных 82-летних писателей — дело благородное, но тогда премию надо переименовать в Нобелевскую стипендию и положить конец кривотолкам.

В общем, сижу я грустный, жую сасими, пью улун и размышляю, какими критериями руководствуется Нобелевский комитет при выборе лауреатов. Если руководствуется вообще. А заодно — почему Мураками с японской литературой в эти критерии никак не втиснутся.

Генератор случайных чисел

Даже у самого искушенного в литературе наблюдателя полный список лауреатов Нобелевской премии по литературе вызывает сильные подозрения в использовании метода научного тыка. По крайней мере не у одного меня в отношении половины фамилий возникает вопрос «кто все эти люди?». Между тем некоторые закономерности в выборе все же есть, так что если вы прицелились на премию, постарайтесь соответствовать следующим условиям.

Во-первых, крайне желательно родиться в Скандинавии: из 110 лауреатов стойкий нордический характер замечен аж у 15. Так что почаще используйте в своих сочинениях букву «å»; если ее в наборе нет, то финская «ä» или исландская «ð» тоже сойдут. У исландцев вообще один лауреат на 300 тысяч человек населения, лучше показатель только у Сент-Люсии (один на 170 тысяч).

Кстати о буквах: старайтесь писать латиницей, все остальные системы письменности понижают ваши шансы на получение премии примерно в 10 раз. Кириллица и иероглифическое письмо еще оставляют надежду, а вот за алфавит бенгали, если вы не Рабиндранат Тагор, даже не беритесь. Среди языков высокого риска также арабский и иврит, что довольно странно: гласные на письме не отображаются, «букав мала», а комитетчики все равно не осиливают.

Еще одним условием является долгожительство. Премию дают только живым и только один раз в год, так что нужно запастись терпением и витаминами. По возможности — бросить курить. Хотя известный английский писатель Уинстон Черчилль дымил как паровоз, а премии таки дождался. Но не каждый из нас Черчилль. Впрочем, и не каждый долгожитель доживает до премии: Сэлинджер вот дотянул до 90, но премию присудили его ровеснице Дорис Лессинг, и он решил бросить это дело. А если даже Сэлинджер не дотерпел, то рубежи, на которых «слегли и Байрон, и Рембо», вообще никакой надежды не оставляют. Справедливости ради заметим, что оба поэта умерли раньше самой первой премии, но это их не извиняет.

На этом рекомендации заканчиваются, потому что дальше начинается полный мрак. Есть мнение, что Нобелевская премия, как правило, присуждается писателям левых взглядов, но это правило дает сбой уже, скажем, на Кнуте Гамсуне. Гамсун так сильно любил Гитлера, что норвежцы до сих пор стесняются признать его самым известным национальным писателем. Правда, он активно пользовался буквами «å» и «ø»; наверное, это и перевесило.

Критерий значимости в мировой литературе мы оставим курам посмеяться, потому что на каждого Томаса Манна и Джона Голсуорси найдется свой Дерек Уолкотт и своя Герта Мюллер, и не найдутся уже упомянутые Толстой с Джойсом. По некоторым именам есть сомнения даже в пределах их национальных границ. Хороший писатель Нагиб Махфуз, спору нет, но Тауфик аль-Хаким с его «Возвращением духа», на мой взгляд арабиста, оставил в египетской (и арабской) литературе след посильнее. Про Китай даже говорить стыдно: в списке есть Гао Синцзянь с Мо Янем, но нет Лу Синя, Го Можо и Лао Шэ. Тут дело не в моих личных пристрастиях — это просто несопоставимые масштабы.

И все же, чем провинились Япония с Мураками?

Клуб самоубийц

На заре XX века известный японский писатель Сосэки Нацумэ (тоже мимо премии) сетовал на то, что кроме горы Фудзи японцам нечего предложить мировой культуре. Да и гора им досталась совершенно бесплатно, никаких усилий к ее возведению они не приложили.

Автор уморительно смешного романа «Ваш покорный слуга кот» (на русский его перевел не кто-то, а самый настоящий Аркадий Стругацкий), конечно, переборщил с самобичеванием. Еще до Нацумэ Япония в лице Сикибу Мурасаки произвела на свет первый в истории мировой литературы роман — «Повесть о Гэндзи». Тогда же Сэй-Сёнагон в «Записках у изголовья» вывела жанр эссе-дзуйхицу на непревзойденный нигде и никогда уровень. А ведь есть еще стихотворные формы хайку и танка, пьесы для театров кабуки и но…

Японская литература на этом не остановилась, и в двадцатом веке продолжила выдавать шедевры, но с нобелевскими лауреатами все не получалось. Мимо премии пролетел, например, Рюноскэ Акутагава, именем которого названа самая престижная литературная премия в Японии. Получилось только в 1968 году, когда нобелевским лауреатом стал Ясунари Кавабата. И не стал мой любимый японский писатель Юкио Мисима.

В Японии бытует мнение, что самоубийство Мисимы в 1970 году было вызвано отчасти именно присуждением премии Кавабате двумя годами ранее. По мнению некоторых исследователей, Мисима понял, что молния дважды в одно место не бьет, и после Кавабаты японские писатели могут надолго забыть о Нобелевской премии. Здесь Мисима, что и говорить, как в воду глядел.

Вопрос в том, почему именно Кавабата, а не Мисима. В рамках японской литературы вопрос довольно бессмысленный: масштаб примерно одинаков, а эстетика очень разная. Разве что, Кавабата был постарше, а старшим в Японии больше почета и уважения. С другой стороны, за рубежом, пожалуй, более известен был Мисима.

Самый простой ответ — политические взгляды Мисимы, который, как известно, был яростным националистом, этаким японским Лимоновым, хотя политика не везде и не всегда просачивалась в его творчество. Еще одна возможная причина: Кавабата был гораздо ближе к благопристойному мэйнстриму, чем Мисима, дебютировавший в литературе пропагандой гомосексуализма («Исповедь маски»), продолживший пропагандой вандализма («Золотой храм») и закончивший пропагандой милитаризма («Введение в Хагакурэ» и «Наставление молодому самураю»). Хотя о гомосексуализме тоже не забывал («Запретные цвета»). Еще Мисима был одержим темой смерти и самоубийства; одержим настолько, что свой литературный псевдоним иногда записывал как 魅死魔 («очарованный смертью демон»), вместо обычного 三島 («три острова»). Впрочем, в этом отношении он оригинальностью не отличался: сразу четыре больших японских писателя XX века (Акутагава, Дадзай, Мисима и Кавабата) покончили жизнь самоубийством. Сама тема самоубийства в японской литературе была раскрыта еще Мондзаэмоном Тикамацу в XVII столетии.

Норвежский бес

В следующий (и пока в последний) раз японец получил Нобелевскую премию по литературе только в 1994 году. Повезло Кэндзабуро Оэ, писателю по японским меркам перворазрядному, но за рубежом малоизвестному. Причины успеха здесь на поверхности: Оэ — писатель крайне прогрессивных взглядов, пацифист и гуманист. Без него в Японии до сих пор не обходятся ни интеллигентские кружки в поддержку 9-й статьи Конституции (в которой Япония отказывается от войны на вечные времена), ни движения против мирного атома. Этакий Мисима наоборот.

Проблема здесь в том, что пока Оэ занимался пацифизмом, в японской литературе появилась затмевающая его звезда — Харуки Мураками. Его самый известный роман — «Норвежский лес» — вышел еще в 1987 году и стал культовой книгой для нескольких поколений, причем не только в Японии, но и, например, в Южной Корее. В современной японской литературе с Мураками соперничать не может никто, и по сей день он самый известный в мире японский писатель. Но Нобелевский комитет его почему-то упорно игнорирует.

Если и есть этому какое-то объяснение, то, на мой взгляд, проблема Мураками именно в дефиците прогрессивности. Проза Мураками проста и цинична, как скальпель прозектора. Мураками бесстрастно вскрывает современную ему жизнь и находит внутри вакуум: послевоенная Япония оказалась духовно пустой и бесплодной. Герой эпохи — Токи Такитани из сборника рассказов «Призраки Лексингтона», жена которого была одержима… покупкой одежды. И вот с этим надо как-то жить. Против этого восставал и Мисима, но его рецепты (прочь от мрака сытого послевоенного благополучия к свету довоенного национализма и воинственного духа бусидо) были слишком маргинальными. Мураками же вообще никаких рецептов не предлагает. Наблюдает себе.

Все это находит отклик в душах миллионов читателей, но совершенно не трогает Нобелевский комитет. Потому что не прогрессивно. Индивидуалистично. Идейного наполнения маловато. Так что Мураками, если он все еще хочет получить Нобелевскую премию, стоит переписать «Норвежский лес». Желательно по-норвежски.