Я стараюсь относиться к России объективно, полагаясь на надежные количественные данные. Отчасти это отражение того, как я считаю правильным мыслить и писать (и вообще думаю, что намечающийся ныне поворот в сторону «журналистики данных» давно уже назрел). А отчасти дело просто в том, что я как аналитик, живущий в США, не могу опираться на интервью с очевидцами событий. Поэтому, когда я пишу для Forbes, Slon и других изданий, я неизбежно использую массу графиков, диаграмм и прочих радостей, которые можно соорудить в Excel.

Такой подход и, кроме того, искреннее желание лучше понять современную Россию позволяют мне общаться, работать и даже дружить с русскими очень разных политических взглядов. Их оценки режима Путина кардинально расходятся. Поэтому мои ленты в Facebook и Twitter читать все интереснее, и я вижу, как формируется и уточняется политическая риторика – и у представителей оппозиции, и у Кремля. Каждый день и по каждому вопросу я вижу, к каким выводам хочет подтолкнуть людей Кремль и что об этом думают те, кто считает Кремль обиталищем почти мифологического зла.

Не кажутся ли эти разногласия порой слишком злобными? Конечно. Но даже в самых устоявшихся социальных демократиях вроде Германии или Нидерландов политика – грязное дело, сфера распрей, вероломства и прочих самых низменных форм человеческого поведения. В обществе вроде российского, где традиции демократического правления слабы и где «инакомыслие» всегда рассматривалось с особым подозрением, политика – еще более скверное занятие. Но, несмотря на жар риторики и очевидно сильные эмоции, темы дебатов зачастую поразительно банальны: растет ли экономика? Действительно ли население сокращается? Растет ли продолжительность жизни? Снижается ли рейтинг Путина?

Это эмпирические вопросы: на них можно дать правильный или неправильный ответ. Российская экономика либо растет, либо падает, население либо растет, либо сокращается, продолжительность жизни либо увеличивается, либо уменьшается. Тут нельзя было ответить что-то вроде «смотря как к этому подойти». Тут невозможно третье мнение, промежуточный вариант.

Да, люди иногда доводили себя подобными спорами до безумия, но реальные ставки в них были ничтожны. Людей, спорящих об экономическом росте, на самом деле мало что разделяет: они опираются на один и тот же аналитический фундамент и часто пользуются одними источниками информации (во многих случаях это иностранные газеты – Financial Times, Wall Street Journal и другие). Порой возникали и более философские вопросы: Россия – часть Европы или нет? Какой тип правления нужен России? Но это были вопросы исключительно редкие. Это были нормальные политические дебаты, скучные, но зато предсказуемые.

Но в последние несколько месяцев я с большой тревогой наблюдаю, как дискуссии в России быстро смещаются из зоны эмпирического в зону экзистенциального. С тех пор как разразился кризис на Украине, разные части российского политического спектра не столько дрейфуют, сколько разлетаются в разные стороны с космической скоростью. Эта игра гораздо страшнее: это дебаты о самых фундаментальных аспектах российской идентичности и государственности. Теперь всерьез обсуждается, действительно ли Россия – часть Европы или же часть Азии, действительно ли она должна интегрироваться в мировую экономику или прокладывать собственный, независимый курс, должна ли Россия вообще вступать в какие-то отношения с США и ЕС. Мнения, которые меньше года назад посчитали бы чуть ли не экстремистскими («Россия должна немедленно отправить войска в другие страны для защиты этнических русских»), быстро стали общим местом. Оппозиция также радикализовалась: ее и без того страстные призывы к реформированию политической системы стали еще более пронзительными и агрессивными.

Еще больше пугает то, что представители разных концов политического спектра больше не пользуются одними и теми же источниками информации. Люди с оппозиционными взглядами, как и раньше, могут запостить статью из FT или WSJ. Но люди с другой стороны спектра, люди с прокремлевскими взглядами стали полностью игнорировать позицию крупных западных газет и одновременно начали продвигать взгляды странных западных идеологов, неизвестных даже мне, хотя я достаточно неплохо информирован в этом смысле. Эти дебаты больше не происходят в общей же интеллектуальной вселенной: одна сторона говорит о демократическом восстании против коррумпированного и ненавистного политика, другая – о вооруженном захвате власти нацистами. Когда спор идет в таком русле, невозможно достичь хоть каких-то договоренностей. Это даже трудно назвать спором: это два отдельных, ничем не связанных монолога.

Я считаю это опасным: когда люди перестают обсуждать некую общую реальность, им гораздо легче воспринимать друг друга как врагов. А в этом случае существенно растет риск физического насилия. Сегодня разные группы российского общества настолько ожесточены и настолько резко противостоят друг другу, что я действительно опасаюсь всплеска политического насилия.

В целом я всегда оптимистически смотрел на перспективы России. До самого недавнего момента статистика показывала, что все идет, по большому счету, в правильном направлении. Но этот свежий тренд, атомизация общества, беспрецедентен и весьма пугает. Трудно предсказывать, чего именно ждать дальше, однако опыт обществ, где возникали настолько резкие политические расколы, подсказывает ответ: ничего хорошего.