Тим Кук. Фото: Reuters
Глава всех айфонов мира Тим Кук сознался, что гей, и смутил даже щедрых душой. «Я горжусь и считаю, что это один из самых больших подарков мне от Бога». А у нас, кроме плохо подготовленной почвы, попал еще и в переводческую ловушку.
Нашел чем гордиться. Что это за предмет для гордости – женщин не любить. Тут даже терпимые и свободомыслящие возмутятся. Ну ладно равенство, ну пусть свобода, но гордость-то при чем? Традиционные же не гордятся тем, что любят прекрасный пол, ну кроме тех, кому больше совсем нечем.
Между тем вот он, типичный случай трудности перевода. Английские, а особенно американские proud и pride, которые мы переводим как «гордость» и «горд», и в объеме, и в значении совпадают с нашими лишь приблизительно.
«Взять, к примеру, слово "попугай", – пишет К. Чуковский в «Высоком искусстве». – В нашем языке это слово презрительное: "болтаешь как попугай", "попугайничаешь", а в узбекской поэзии это каноническое любовное обращение к девушке. Там постоянно: "ты – мой обожаемый попугай", "я готов умереть за один твой взгляд, о жестокий ко мне попугай"». Птичка та же, а на мысли наводит разные. Или взять древнегреческую «печень», которая волнуется то у Ахилла, то у Патрокла. Анатомия у нас с греками одна, а значения иные: у греков душа, а здесь — санитар организма.
У нас с американцами и этимологии-то разные: наше «гордый» Фасмер связывает с экспрессивным греческим φοβερός (страшный, ужасный) и латинским gurdus (тупой) (вот и у словенцев gȓd – «гадкий»), то есть с чем-то выходящим из ряда, а их proud возводят к безличному латинскому prodest, «мне на пользу, мне подходит», – фразе, напротив, рядовой и спокойной.
Но тут, конечно, не до этимологии, когда налицо такое несовпадение объема понятия и еще больше его употребления – узуса.
Там, где наша и американская гордость совпадают: «выиграл чемпионат – горжусь, проплыл быстрее, прыгнул выше», – все ясно. «Горжусь, что дед пал за родину» – ни там, ни здесь нет к деду и внуку вопросов, если, конечно, внук от гордости за деда не идет морды соседям бить.
Но за пределами этой разделенной между нами и ними общепонятной гордости есть широкий простор англоязычного прайда, где гордятся тем, чем у нас не приходит в голову.
Протестантская гордость
У нас гордиться правильнее всего подвигом. И желательно тихо. Ищут давно и не могут найти парня какого-то лет двадцати. В качестве законного предмета для гордости у нас принимается что-то исключительное, выдающееся, выходящее за рамки повседневности. Ну это ты да, молодец, совершил, гордись, но не зазнавайся. В американской же культуре, судя по их словоупотреблению, несколько иной механизм гордости и смирения. Гордиться можно серединой, аристотелевской, горацианской золотой серединой.
Выбрав золотой середины меру,
Мудрый избежит обветшалой кровли,
Избежит дворцов, что рождают в людях
Черную зависть.
Хвалиться лучше тем, что не вызывает зависти. «Каким опытом вы гордитесь?» – может спросить фейсбук. И подскажет: сдал экзамен, прочитал книгу, сфотографировал листья в осеннем парке.
И даже тем, что может кому-то показаться ниже, хуже, чем середина. Горжусь тем, что я столбовая дворянка, что царица морская, популярная телеведущая, известная актриса, – это понятно. «Горжусь, что черная крестьянка, донбасский беженец, мать-одиночка из Невинномысска» – не очень. «Горжусь, что князь горностаевых кровей» – хорошо звучит; «горжусь, что из крепостных» – не верим. В этом в лучшем случае какой-то надрыв. «Вы, Катерина Ивановна, Дмитрия надрывом любите, не взаправду любите».
В Америке же именно чем-то этаким и принято прилюдно гордиться. «Горжусь тем, что моих предков привезли на галере в цепях». «Горжусь, что мой прадед приехал в трюме в одной паре резиновых сапог и жил полгода в коробке на углу 121-й улицы и Бродвея».
Это прадед. А современный американец скажет: «Горжусь, что когда мы в школе поехали в лагерь, меня назначили мыть посуду». «Горжусь, что в армии был дежурным по кухне». «Горжусь, что когда учился в университете, разносил пиццу. Это принесло мне большую пользу, обогатило меня как личность».
Букет из гордости
Бодрые приторные формулировки могут нас раздражать, в особенности когда идут в паре со словом «горд»: после proud нам хочется услышать что-то необыкновенное, а не «горжусь тем, что завел собаку и всегда убираю за ней на улице» (достойный, кстати, предмет).
Однако этим proud человек хочет сказать следующее: вы, не убирающие за собакой, не мывшие посуду в лагере, не разносившие пиццу, чьих предков не привезли в цепях на галере из Гомеля, вы думаете, я буду стесняться, что убираю, мыл, разносил, привезли, своих цепей? Прятать их? Подстраиваться, чтобы казаться как вы? Так не буду.
За этим proud скрывается не заявка на превосходство, а отрицание стыда. Вы думаете, мне неловко, а мне нет. Вы думаете, мне зазорно? А мне ничуть. Не утверждение о подвиге, а высказывание об отсутствии переживания стыда.
Думаете, я в глубине души жалею, молюсь по ночам, плачу, что не белый мужчина-протестант из первого поколения переселенцев? Так нет же. Думаете, то, что я католик, мать-одиночка, потомок рабов, носил пиццу и убираю за собакой, не имеет отношения к тому, что я хороший автослесарь, гениальный программист и пал за родину, что это все надо выносить за скобки: одно во мне нужные, полезные свойства, а то, другое, – ненужные и бесполезные? Так нет: все во мне полезно, одно не стоит без другого, мне видней. Вы думаете, я делаю айфоны, потому что я на 70% такой, как все? Нет. Я их делаю и потому, что на 30% другой. Мы на 98% вообще обезьяны и на 60% – вода. А остальное, выходит, ненужные, вредные отклонения.
История американской, и отчасти европейской, риторики полна этим proud. Proud to be black. Proud to be woman. Горжусь, что мой родной язык испанский. Горд, что поляк. Горжусь, что католик. Что коммунист. Что женщина. Горжусь, что женщина-коммунист в теле и в годах. Почти под каждую человеческую разновидность там найдется своя разновидность гордости, а к ней – своя группа в соцсетях, а то и общественная организация.
Разнице в чувстве гордости соответствует разница в общественном устройстве. Наша гордость должна быть коллективна, все должны гордиться примерно одним и тем же; если одна гордость противоречит другой, надо выбрать, которая правильная, а остальные заклеймить позором. С другой же стороны, мы видим совокупность маленьких частных гордостей, которые приняты, сочтены полезными и не противоречащими общему делу. Можно гордиться Обамой, а можно Маккейном, можно генералом Грантом, а можно генералом Ли.
У этого есть и обратная, неприятная сторона. В архаическом обществе человек может посчитать достаточным предметом для гордости то, что он представитель большинства, русский православный гетеросексуальный мужчина, и уже поэтому ему все по гроб жизни должны, и, стало быть, жизнь можно провести на диване в ворчании, что недодали. А у них там некоторые думают ровно наоборот: принадлежности к меньшинству достаточно, чтобы тебе были все должны, потому что раньше угнетали, да и сейчас есть пережитки, так что давайте уже скорее меня позитивно дискриминируйте.
Наши все
Заявление Тима Кука кажется нам чем-то бесконечно американским. Но в России у него давняя почтенная традиция. И не только потому, что Америка продолжила тот узус, который мы приняли на короткое время после революции, а потом сами и забросили как лицемерный. «Горжусь, что из рабочих», «что из батраков», «что освобожденная женщина Востока». Западные историки называют СССР «империей меньшинств».
Но СССР мы не все любим, а А.С. Пушкина все. А это чистый Тим Кук.
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний.
Тут даже слово «бесстыдный» на месте: «Думаете, я стыжусь, я не dans mon aise от своей инаковости, а я нет. Я таким только больше нравлюсь себе и юной красоте заодно».
А вот еще один каминг-аут, его же:
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русской мещанин.
Думаете, я обижусь, что по вашей сословной книге родней не вышел, думаете, мне неловко, а мне плевать. Я Пушкин, я Тим Кук, а вы блинами торговали.
Для человека такой взгляд на мир – испытание как дар, диверсификация как дар – выглядит более евангельским. «I consider being gay among the greatest gifts God has given me». Мыл посуду, разносил пиццу, потомок негров, мещанин – разновидность божьей любви. А общество, где множество гордостей могут сосуществовать, не отрицая друг друга, выглядит более прочным.
