Настоящий праздник. О победителях и мародерах

Обсуждая Войну и Победу, все время упираешься в очевидную подлинность предмета – в отличие от огромного количества предлагаемых нам сегодня идеологических и социальных кадавров. Действительно – была Война, и был Подвиг. И была Победа, и был уничтожен страшный враг. Тем не менее, переносить сегодняшний пафос, видеть лица тех, кто сегодня зовет Россию праздновать, повязать черно-оранжевую ленту на зеркало своей машины – не так-то просто. Это не парадокс – это стандартная история: о настоящей победе и о последующем мародерстве. Но сначала история о победе – про моих дедов, чья жизнь прошла в контексте разгрома фашизма.

Потомок гвардейцев

Отец моего отца. Александр Андреевич Мовчан. Выходец из известного запорожского казачьего рода, по легенде основанного близким соратником Хмельницкого, породнившегося еще в XVIII веке с Вышневецкими (каприз истории!), из семьи куренных атаманов – полковники Екатерининской эпохи, фамильный герб с тех времен, девиз «Козацкому роду нема переводу»…

Андрей Васильевич, его отец, сразу встал на сторону красных. Был облечен доверием партии – первый секретарь обкома. Все, что осталось о нем из воспоминаний, – был «железным», честным и прямым, как стрела с его фамильного герба. В 1938 году арестован и расстрелян. «За что?» – когда-то спросил я своего отца. «Как за что? Он был китайским шпионом, создавшим преступную группу из домработницы, дворника, кузнеца и пары крестьян.»

В 1942 году мой дед был мобилизован в штрафной батальон как сын врага народа. Батальон отступал к Ленинграду и оказался в блокаде. Блестящие стратеги, командовавшие фронтом, в условиях нехватки продовольствия решили – штрафникам, оказавшимся «в тылу» (в резерве первого эшелона), еды не выделять вообще. Часть стояла (на фронте затишье), люди умирали с голоду – зимой подножного корма тоже не было. Дед рассказывал, что ему и его другу пришла в голову идея не ложиться, а двигаться – не хотелось умирать лежа. Так они и двигались (ковыляли?) днями. «Те, кто лег, умирали. Почти все умерли.»

Месяца через два у того же командования возникла идея прорыва блокады. В часть приехал офицер, приказал построиться. Горстка из числа оставшихся в живых сумела встать. Офицер приказал сделать пять шагов вперед. Мой дед (он же был казак, железный, как и его отец) сумел. Те, кто сумел (сколько их было – пять, десять?), были «годны» для того, чтобы идти в прорыв. Кто прошел четыре шага или меньше – нет. Последних оставили подыхать, первых – забрали в расположение другого штрафбата, подкормить и подготовить. Там кормили. Как? Не знаю. Вот еще одна история: «Перед наступлением [кажется, через недели три] приехал в часть генерал, лощеный, толстый, на лошадях, с ординарцами. Ушел в блиндаж, лошадям повесили на морды мешки с овсом. Нас несколько человек, пока ординарцы отошли покурить и отлить, бросились к лошадям и отсыпали в шапки и карманы овса сколько успели. Несколько дней жевали его все». Овес у лошадей. Несколько дней жевали. Потомок гвардейских полковников.

Дед рассказывал, что ему и его другу пришла в голову идея не ложиться, а двигаться – не хотелось умирать лежа

Потом штрафбаты бросили на минные поля, разминировать собой. Не до саперов было, просто послать батальоны вперед на минное поле, а сзади поставить заградотряд было быстрее и надежнее. Потом была попытка прорыва, отступление, бегство. Деда ранило сильно (огромный шрам остался на всю жизнь). Идти не мог. Приказ по части – раненых не выносить. Конец. Попросил положить его у дороги (не в траншее же казаку помирать), кто-то подложил ему под голову рваный танкистский шлем, ушли. Часа через два по дороге отступала танковая рота. Мимо трупов, раненых – не до них. Но у танкистов закон – своих не бросать. Солдата в танкистском шлеме, без сознания, затащили в танк и довезли до полевого госпиталя. Остальных (сколько их было?) оставили умирать. Моему деду 19-ти лет еще не было.

Пока снова стал в строй, война уже ушла на запад. Но штрафбаты никто не отменял. Правда теперь они воевали более организованно и даже кормили солдат регулярно. А дед вину своего рождения почти уже искупил – получил полуторку, стал возить на ней боеприпасы. Но война есть война – все равно организация хромает. Уехал он (дело уже у Одера, и война уже к концу) за снарядами, возвращается обратно в часть, въезжает в деревню – а его встречают немцы. Часть отступила, мобильных тогда не было, его не предупредили. Я, когда об этой ситуации применительно к себе думал, надеялся, что у меня хватило бы смелости не сдаться, а протаранить ближайший танк или орудие. Потому что ума и твердости у меня явно не хватило бы. А у него – хватило. Пока немцы думали, что делать, он рванул улицами, развернулся и выскочил из деревни. Конечно, за ним гнались – на мотоциклах, на машине. «Я от них не отрывался, держался сразу перед. У меня же снаряды, они это видели, стрелять боялись». Не стали стрелять – себя пожалели, европейцы. Так и доехали до зоны, простреливаемой артиллерией, там немцы отстали.

Уникальная ситуация. За эту машину со снарядами его не просто перевели в регулярные части – ему дали орден Красной Звезды. В наградном листе так и написали – про машину, снаряды, немцев.

Он так и не погиб, он же был железным. Вернулся в августе 1945-го. Поступил на мехмат МГУ. Женился на дочке еврейского учителя из Полтавы, расстрелянного тоже в 1938 году (Израиль Аркаве, ее папа, в революцию оставил своих богатых и уважаемых родителей в Польше, чтобы помочь трудовому народу, уехал в Полтаву, создал школу, женился, завел пятерых детей. Он, кажется, был немецким шпионом, но могу ошибаться).

Мой железный дед родил троих детей. Рисовал. Сочинял музыку, был членом союза композиторов. Стал крупным ученым. Создал теорию флаттера, которая позволила конструировать безопасные самолеты. Он много лет учил студентов в Московском университете. По его книгам и сейчас учат в университетах. Дожил он до середины нулевых. Слава богу не дожил до портретов Сталина поперек фасадов.

Замнаркома

Отец моей матери. Иосиф Израилевич Гольденблат. Он родился раньше, еще в 1907-м. Его отец, оставшийся на фотографиях с пышными усами, как французский дворянин, действительно был потомком французских евреев-банкиров, гордо носивших приставку Де к фамилии с еще латинским корнем. Пращур приехал в молодую Одессу «руководить филиалом», остался, родил сына и умер от холеры. Мальчика взяла на воспитание семья немецких евреев, отсюда – Гольденблат. Но ни прадед, ни дед банкирами не были. Мой дед в 10 лет стоял рядом со своим отцом у двери их квартиры на Жуковского, держал топор в руке и ждал, когда пьяные матросы и лабазники ворвутся к ним во время очередного еврейского погрома, во время очередной смены власти. «Ты все равно умрешь, но должен убить хоть кого-то», – вот такое напутствие отца. Пронесло – сколько было погромов, не ворвались ни разу. Может потому, что Израиль был учителем, а учителей и врачей уважали?

«Ты все равно умрешь, но должен убить хоть кого-то», – вот такое напутствие отца

А может – мой дед просто был счастливчиком. Его отца никто не арестовал и не расстрелял. Сам он в 1934 году (ему 27) указом Орджоникидзе был переведен в Москву. В 1941-м он – замнаркома тяжелого машиностроения, фактически ответственный за оборонную промышленность. Это не в штрафбате на передовой. Но тоже очень опасно: к 1942 году дед попадает в личный список врагов Гитлера (у Гитлера был такой список, натурально на бумажке). Выживает в покушении – группа заброшена в Москву, он персонально – цель. В конце 1942-го встает вопрос – Сталинград скоро будет освобожден, на сталинградских заводах надо срочно начать производить оружие, но ни степени их разрушений, ни потребностей с точки зрения оборудования понять нельзя – территория оккупирована. На выяснение этого уйдут месяцы после освобождения, которые терять нельзя. Созревает план – забросить группу в тыл немцам. Группа обследует заводы и передаст потребности, создаст проект восстановления заранее. Рост моего деда – метр пятьдесят четыре, зрение – минус 10, да еще от полученного при покушении ранения не оправился до конца. Кто возглавит группу? Конечно он.

Я мало знаю про эту операцию. Знаю, что она удалась. Сколько они были в тылу – месяц, два? Как прятались? Как питались? Сколько из них погибло? Дед рассказал, что как-то уже в конце работы они вчетвером напоролись лоб в лоб на группу немцев, человек тридцать. Они увидели немцев на секунду раньше. «Слава богу, что я не начал стрелять, что никого не убил». Немцы, увидев русских с оружием, покидали автоматы и подняли руки – оказалось, что битва уже закончена, все немцы сдаются, город заняли советские войска.

Войну дед закончил в Москве. Женился на дочери русского дворянина, убежденного кадета, депутата Думы, который, к своему счастью, умер еще в 1918 году и никак не мог быть репрессирован. В 1947-м родилась моя мать. Она оказалась ровесницей кампании по борьбе с безродными космополитами. Когда ей было пять лет, деда пригласил прогуляться по Москве (пешочком, пешочком, а то здесь, Иосиф Израилевич, сами понимаете…) начальник, чтобы рассказать про удивительную идею руководства страны – спасти евреев от народного гнева, отправив их всех в Биробиджан, примерно как до того крымских татар, чеченцев и других. (За что был гнев? – кажется, за молодой Израиль, продавшийся Америке, за убийство Кирова, за отравление колодцев чумой, за кровь христианских младенцев). Рассказал про напечатанные паспорта с желтой полосой, товарные вагоны, которые уже стоят, про избранный десяток певцов и артистов с соответствующими фамилиями и носами, готовых за право остаться весело петь по радио в дни депортации (не надо на нас клеветать, разве не видите, уехали – добровольно, кто хотел). Рассказал и про то, что на моего деда уже есть дело и в Биробиджан он как раз не поедет, а если поедет – то сильно севернее.

Дед был менеджером, как сейчас сказали бы. Он пришел домой, собрал совещание в лице бабушки и вынес резолюцию: (1) в случае его ареста, заявить, что их дочь – на самом деле дочь не его, а бабушкиного двоюродного брата (согласие было спрошено и получено); (2) прямо с утра начать всем говорить, что он уехал в длительную командировку, на сколько – не сказал, куда – не сказал. Он и уехал, взяв на работе отпуск «по состоянию здоровья». Насколько и куда – никто ни тогда не знал, ни потом не узнал – были у него, видимо, места. Он, сумевший со своей группой неделями жить и работать под носом у фашистов, сумел теперь почти год прожить так, чтобы не попасть в безумную мясорубку, – он же был счастливчиком. Он вернулся в конце зимы 1953-го (откуда знал, что уже можно?) и Пурим, тот самый, в который на своей даче сдох очередной (в этот раз – советский) Амалик, встречал уже дома. Моя мама, под траурные терции радиоточки, спросила его «А ты почему такой веселый?» «Я? Ну что ты, Наташенька, какой же я веселый? Я очень грущу, как и весь советский народ!»

Он говорил: «Между людьми – квантовые скачки. Либо ты хороший, либо – сволочь»

Из Сталинграда он вышел здоровым, а в 1953-м приобрел гипертонию. Возвращаться на работу «во власть» было невозможно. Он устроился в ЦНИИСК, занялся наукой. Он – автор десятков монографий и сотен работ по физике и строительной механике, решивший «парадокс часов», сформулированный Эйнштейном; создатель сейсмостойкого строительства в России; член коллегии Госстроя СССР; ведущий профессор, завкафедрой в военной академии, много и плодотворно занимавшийся ракетными двигателями. Он, с ростом Наполеона, в очках с толстенными стеклами, входил в большой зал, и там становилось тесно, и все, включая высоченных полковников – его курсантов, смотрели на него снизу вверх, вопреки законам оптики. Его книги переводились на все языки развитых стран. Он, понимавший все, еще до смерти Брежнева вполголоса говоривший бабушке «Лялечка, это все скоро развалится к черту, надо бы запасти крупы», имел наивность удивляться, что его не приглашают на международные конференции. В начале 1980-х «ангелы-хранители» из особого отдела высыпали перед ним мешок писем – приглашений. «Мы на все отвечали, что вы болеете, вы же понимаете, пустить вас не было возможности…»

А еще, он был прекрасным дедом. Все мое детство у него находилось время придумывать внукам сказки (что-то среднее между Пристли и Толкиеном). Это он меня учил: «Все можно понять и простить. Но если услышишь “жид” – бей в морду сразу, обсуждать нечего». Он говорил: «Между людьми – квантовые скачки. Либо ты хороший, либо – сволочь». А день 5 марта он и при нас называл «день, когда сдохла гадина». Он, счастливчик, пережил эту гадину на 35 лет, но так и не дожил до дня, когда ей официально воздадут по заслугам.

Украденная победа

Так вышло, что я потерял в войне меньше членов своей семьи, чем в «мирное» время. Мои деды вернулись с войны. Вернулся брат отца моей матери, который всю войну прокомандовал артдивизионом и даже как-то чуть не попал в плен – притворился убитым, пролежал на снегу шесть часов, навсегда потерял слух на одном ухе. Вернулся младший брат моей бабушки, который всю войну тянул железные дороги и восстанавливал пути, а домой пришел в чине подполковника железнодорожных войск. Но двух моих прадедов пожрало наше родное чудище. И деда моей жены – тоже. И у меня нет уверенности, что всех остальных оно не пожрало бы – если бы не 5 марта 1953-го.

Мало кому повезло как мне. На полях войны остались миллионы таких же, как мои деды. Война многократно усилила эффект репрессий – на ней гибли в первую очередь более смелые, честные, достойные (в то время как репрессии пожирали и палачей). Вернулись немногие – на момент завершения боевых действий в строю и госпиталях оставалось менее 8 млн человек. Но возвращались они с надеждой, что победа над Германией обернется и победой над сталинской Россией, что после войны мир будет другим. Об этом я слышал в своей семье, об этом писали Алексей Толстой и Виктор Некрасов – об «обрушении Китайской стены», о «народе, который понял свою силу и который больше нельзя обманывать».

Война многократно усилила эффект репрессий – на ней гибли в первую очередь более смелые, честные, достойные

Не случилось. Фронтовики вернулись в страну, жители которой написали миллионы доносов на своих соседей и коллег; к пяти миллионам, уклонившимся в 1941–42 годах от призыва на фронт; к репрессивному аппарату НКВД, который только усилился во время войны. Мечты о распущенных колхозах, новом НЭПе, новом типе чиновника оказались пустыми. Сталинизм, сломавший себе хребет и медленно умирающий, успел после войны ликвидировать почти весь боевой генералитет, казнить и отправить на 25 лет в лагеря десятки тысяч фронтовиков, организовать «Ленинградское дело» и расстрел Еврейского антифашистского комитета, положивший начало совершенно гитлеровской по сути программе уничтожения евреев. Или желтая полоса на паспорте кошернее желтой звезды на рубашке?

Победа 9 мая оказалась не только пирровой. Она оказалась неполной для всех. Сталин – удачливый партнер Гитлера в 1938–40 годах – даже отказался принимать парад, а после 1947 года вовсе отменил выходной в этот день. Он, кажется, считал итоги войны – сохранение большей частью Европы независимости, катастрофу экономики СССР, формирование нового мировоззрения у миллионов фронтовиков и их единомышленников в тылу (как и вынужденную замену лозунга «мировой революции» на «мирное сосуществование двух систем») – поражением, а не победой. Фронтовики не приняли возвращения в сталинский мир; именно фронтовики, боевые офицеры сумели после смерти Сталина уничтожить Берию и разгромить апологетов тирании. Кое-кто (мой дед в их числе) вообще считал, что победа состоялась 5 марта 1953 года или даже 23 декабря этого же года.

Приватизация истории

Праздник «вернули» в 1965-м, когда на вершину власти в результате первой в истории страны мирной смены правителя (китайцы освоят этот метод только через 30 лет) поднялся фронтовик, когда исполнилось (ну, почти) 10 лет XX съезду, и, как писали Васильев и Иващенко, страна «стряхнула порох, похоронила прах и выветрила дух».

Любой власти требуются исторические «победы» для сплочения нации и повышения ее самооценки. В этом смысле победа 9 мая вернулась вовремя (в обществе ненадолго сложился какой-никакой консенсус, Чехословакия была еще впереди) и уже ничем не отличалась от «великих побед» других стран: все крупные страны имеют свой индивидуальный «день победы» – над кем, почему и какой ценой, не помнит никто. Народу нужна позитивная память – и он получил ее в лучшем возможном виде. По молчаливому соглашению были оставлены историкам 5 млн уклонистов, полтора миллиона перешедших на сторону фашистов, катастрофа 1941-го, заградотряды, чудовищные потери из-за некомпетентности командования, репрессии – праздник очистили и превратили в памятник героям, отстоявшим мир. День Победы был днем «со слезами на глазах», поводом не только вспомнить, но и напомнить: «памяти павших будьте достойны». Победа не была индульгенцией на будущее, никто не говорил о «правах победителей». Лейтмотивом праздника было «это не должно повториться». Война вспоминалась и приводилась в пример именно как Отечественная, как опыт слабости диктаторской власти (ошибки Сталина перед войной, поражения 1941-го) и силы народного духа (а война действительно в 1942 году стала народной). Неудивительно, что период 1939–40 годов «выпал» из войны – тогда воевал как бы не народ, а Сталин, тот самый, без последующей победы над которым победа в войне была неполной. Война вспоминалась и как ценный опыт союзничества с капиталистическими странами – у нас много различного, но враги у нас общие, и мы должны дружить.

Победа не была индульгенцией на будущее, никто не говорил о «правах победителей». Лейтмотивом праздника было «это не должно повториться»

Это было время, когда были живы победившие фашизм и пережившие сталинизм. Они могли ютиться по коммуналкам, выстаивать очереди в собесах, жить на гроши, но им не приходило в голову зарабатывать на своей победе или делать вокруг нее пропагандистские акции. А потом реальные герои ушли со сцены. И, как всегда бывает в истории, на их место пришли мародеры.

История – это актив, как заводы, золотые слитки или бочки с нефтью. С помощью истории можно управлять, зарабатывать, бороться с конкурентами. Неудивительно, что в процессе всеобщей приватизации, а затем концентрации активов, настала и очередь истории быть приватизированной и использованной «с прибылью».

У «приватизации», устроенной мародерами, всегда есть общие черты. Это неправомерная ассоциация себя с победителями для присвоения себе их заслуг и объявления претензий на мифические «права победителя». Это выхолащивание сути победы или замена ее на свою противоположность. Не мудрено, что в новой идеологеме виновник войны, поражений, убийца победителей, тиран Сталин становится автором Победы.

Мародеры всегда боятся, что вот-вот вернутся настоящие победители. Их крепость всегда осаждена, у них нет друзей. Одно из важнейших достижений войны – союзничество с Западом, показавшее, что разность не мешает быть партнерами, особенно в борьбе со злом, – полностью игнорируется сегодня.

Мародеры меркантильны: память о реальной победе, завоеванной в прошлом, служит для начальников прикрытием экономического провала, а для рядовых – возможностью показать преданность и распилить очередной бюджет.

Мародеры ни воевать, ни строить, ни совершать подвиги, ни жертвовать собой не умеют и не собираются. Мародеры не умеют даже подобрать фотографии и не спутать наш танк с израильским, наш самолет – с немецким. И хотя главный урок войны (любой ценой надо сохранить мир) мародеры превращают в агрессивно-бравурное «можем повторить», удел мародеров – бесконечный карго-культ, имитация, для победы нужны настоящие победители, а победителей они боятся больше, чем врагов. Поэтому (и это хорошая новость) слова их пусты: максимум, на что они рассчитывают, это грабительский набег на соседа в момент, когда он не в состоянии защищаться. Надеюсь, таких соседей у нас не осталось.

Черно-оранжевая «георгиевская» лента в этом смысле идеальный символ настоящей, а не мародерской Победы

И все же история – не завод, ее приватизация существенно сложнее, если вообще возможна. Бутафорские празднества и патетическая истерика не только порождают нигилизм и безразличие, не только показывают лицо «приватизаторов» – они возрождают и истинный смысл победы – реальность пробивается сквозь пропаганду. Кто-то злобный и безумный понимает под «можем повторить» возможность снова сжечь десятки миллионов в котле войны и превратить в руины полмира. Но мы ведь и правда можем повторить, только в другом смысле: если сломали хребет такому дракону, как фашизм, разве не сможем справиться с нынешними мелкими бесами? Черно-оранжевая «георгиевская» лента в этом смысле идеальный символ настоящей, а не мародерской Победы: черный цвет траура по погибшим и оранжевый цвет, ставший еще со времен Фландрии цветом свободы, а не так давно – цветом «оранжевой революции» – бескровного (в отличие от того, что внушают россиянам государственные СМИ) перехода власти к национальному демократическому правительству.

Мародеры не могут ни отменить Победу, ни изменить ее. В этом смысле не стоит поддаваться и отказываться от праздника только потому, что они пытаются в нем участвовать. В конце концов, что было бы, если бы христиане отказались от своей веры после крестовых походов и инквизиции?

А когда-нибудь мы отпразднуем окончательную победу. Это будет после того, как останки Сталина вынесут с Красной площади, сожгут и пепел развеют над Бутовским полигоном. После того, как на месте мавзолея будет построен музей жертв тоталитаризма – и по всей стране памятники палачам заменят на памятники жертвам. Это будет после открытия архивов КГБ-НКВД и суда, пусть посмертного, над убийцами. После того, как в стране появятся независимый суд и эффективные институты власти. Тогда в Россию станут возвращаться бизнесмены и ученые, пойдут инвестиции, отменят визы развитые страны, а на нас станут смотреть как на умных, сильных друзей, которым можно доверять, а не как на озлобленных идиотов.

Я не удивлюсь, если в сознании людей со временем сольются два праздника – победы над войной и нацизмом и – победы над внутренним тоталитаризмом, средневековостью сознания и феодальностью государства. Символом этой победы может по праву остаться георгиевская лента – черный, как память о жертвах, которых в будущем нельзя допустить; оранжевый – как символ обретенной свободы, которую больше нельзя терять.