Наталья Волчкова. Фото: Александр Уткин для Republic
Последствия санкций продолжают сказываться на российской экономике, а сами ограничения – с принятием США расширенной и радикальной их версии – становятся все более разрушительными по своему долгосрочному эффекту. Как можно оценить трехлетний итог санкционного противостояния с Западом? Куда ведет курс на импортозамещение, провозглашенный российским правительством? И что получается, когда интересы российского бизнеса на мировом рынке продвигают не экономисты, а дипломаты? Об этом мы поговорили с Натальей Волчковой, профессором Российской экономической школы (РЭШ) и директором по прикладным исследованиям Центра экономических и финансовых исследований и разработок (ЦЭФИР).
– В августе 2014 года Дмитрий Медведев поставил подпись под длинным списком продуктов, импорт которых из Европы отныне под запретом. Приблизительно тогда же стартовала кампания по импортозамещению. Как спустя три года вы оцениваете эффект тех событий для экономики?
– Импортозамещение, о котором, конечно, всегда много говорилось и писалось, не задумывалось как масштабная кампания. Насколько мне известно, на первом этапе в ней отразилось намерение правительства что-то сделать в ситуации резкого обрыва связей российской оборонной промышленности с Украиной. Потери украинских поставщиков в результате Крыма и Донбасса пришлось восполнять, недостающую продукцию стали пытаться выпускать внутри страны.
– Стране были представлены другие доводы. Импортозамещение фактически объявили методом возрождения промышленности – от аграрной до тяжелой.
– Ну, это лишено практического смысла, с какой стороны ни посмотри. Необходимость импортозамещения в России объективно отсутствует. Более того, моя позиция в том, что импорт замещать не надо. Импорта должно быть больше. Это вопрос себестоимости, издержек. Мы импортируем то, что дешевле производить за рубежом, в том числе комплектующие и оборудование. Кстати, в структуре нашего импорта на них приходится 60% поставок, и только 40% – это импорт конечных товаров. Нам нужно больше импорта, который бы мы перерабатывали на месте и продавали за рубеж, наращивая тем самым экспорт.
– Помните, с какой гордостью глава «Ростеха» Сергей Чемезов в свое время демонстрировал в Кремле Yotaphone – продукт сложной международной кооперации, но старательно представляемый властями как русский iPhone. Здесь хотят видеть больше товаров c маркировкой «Made in Russia».
– Мы можем создавать и интересные концепции, и качественные комплектующие – ставропольский «Монокристалл», например, поставляет для Apple сапфировое стекло. Но конечный товар – не будем мы его поставлять на мировой рынок, об этом надо забыть. Ни одна нормальная страна в мире сегодня не стремится так делать. В себестоимости машин Volvo 80% импорта. Товары создаются в рамках производственно-логистических цепочек. Потому что так дешевле. Для нас важно привлекать в страну инвестиции и новые технологии, чтобы с их помощью вписываться в глобальные цепочки поставок. Только так можно закрепиться на международном рынке, много лет живущем в условиях мельчайшего разделения труда.
– Да, только российское руководство хочет именно импортозамещения. И чем больше, тем лучше.
– Наше политическое руководство живет в состоянии затянувшейся голландской болезни. Вскоре после того, как оно получило власть в 2000 году, нефтяные доходы стали валиться с неба. Что бы в этих условиях ни делало правительство, каких бы ошибок ни совершало, экономика находилась в плюсе. Это упрочило положение властей в глазах населения и придало ей самой уверенности. И вот теперь у нас есть это правительство, на которое нельзя повлиять, потому что в стране нет политической конкуренции, которое некомпетентно, но считает себя компетентным из-за того, что судит по результатам, достигнутым в годы нефтяного изобилия. А это и есть голландская болезнь, ресурсное проклятие в чистом виде. Надо понимать, что у нас сидит на нефтяной игле не экономика, а правительство.
