«В онлайне каждый человек осознанно или неосознанно желает максимальной публичности»

Какие бывают виды памяти? Как наша память связана с тем, что принято в нашей социальной группе? Как работает память и идентичность в онлайн-сообществах и почему там так важны вопросы этики? Об этом и многом другом рассказывает культуролог, руководитель магистерской программы «Медиаменеджмент» в МВШСЭН Оксана Мороз. Лекция «Товарищи люди! Будьте культурны! Онлайн-сообщества и культуры памяти» прочитана в рамках Международной дискуссионной школы GAIDPARK-Армения 2018, организованной Фондом Егора Гайдара.

Виды памяти

Прежде всего, говорим мы об онлайн-сообществах или о концепте «культуры памяти», надо договориться о терминах. Почему мы вообще говорим о культурах памяти – во множественном числе, а не о какой-то одной культуре памяти? У исследователей памяти еще в первой трети ХХ века появилось понимание, что имеющихся методологических инструментов недостаточно для изолированного анализа конкретных объектов или феноменов.

Память явно бывает индивидуальная и, как догадались социологи (а сформулировал Морис Хальбвакс), коллективная. Каждый обладает некоторым архивом воспоминаний, который кажется индивидуальным и личностным. Но мы можем полагать, что есть некоторые логики припоминания, которые связывают нас с другими людьми, находящимися в одной с нами группе. Не очень понятно, как эти логики функционируют. Я могу отвечать за то, что лично помню или, частично, за то, мне вменяется в качестве личной памяти. Но как я могу оценить то, что помнит или забывает группа, как будто мне близкая? Ведь я могу оценивать группу только по себе – а значит, мы возвращаемся к идее индивидуального воспоминания, его аутентичности.

Хальбвакс предложил другую логику. Конечно, индивидуальная, личная память существует, но она отражает то, что является нормативным для человека при его отношениях с социальной действительностью. Можно выбирать или уже «по умолчанию» находиться в любой группе – неважно, по гендерному, национальному, религиозному, политическому или еще какому-либо признаку – и разделять ее положения. Даже стихийные, частные воспоминания пересекаются с общей нормой припоминания. И если мы помним какое-то событие «не так», как это делают важные для нас другие, мы все равно его держим в памяти. Так что мы воспринимаем как норму какое-то припоминание, даже если с ним не во всем согласны. Именно поэтому возникает разговор о том, что наша индивидуальная память в очень большой степени автоматична. Изучением этих особенностей занимаются не только социологи, но и антропологи, нейропсихологи, когнитивисты.

Например, есть замечательный эксперимент, о котором рассказывает Константин Анохин. Испытуемым демонстрируют фрагменты культурных текстов – это могут быть видео, картинки, аудиальные файлы – и замеряют ответную активность мозга. Выясняется удивительная закономерность. Для людей, которые живут в современной культуре, есть определенное количество и качество культурных текстов, которые всеми распознаются. Например, мозг многих бурно реагирует на фрагменты из киноэпопеи «Звездные войны», например, на проигрывание аудиофайла с записанным «дыханием» Дарта Вейдера. Это означает, что люди располагают багажом культурных текстов, которые ими распознаются как основания реальности. И массовая культура предлагает уйму элементов для выстраивания этого бэкграунда.

Разговор про индивидуальную память сложен еще и потому, что здесь сталкиваются разные аналитические логики. Первая – логика социологического исследования: давайте соберем группу и поговорим с ней. Вторая – логика антропологического исследования: давайте возьмем глубинные интервью у небольшого количества людей и попытаемся вычленить какие-то паттерны в том, о чем они упоминают или забывают. И третья – логика абсолютно биоцентристская: есть нейропсихологи, которые не спрашивают мнения людей, но ориентируются на показания тела. Это столкновение инструментов сейчас постепенно преодолевается, тем не менее исследователи памяти постоянно держат его в уме. Нередко именно поэтому они избирают для разговора о культуре припоминания концепт «коллективной памяти», который можно использовать учеными самых разных специализаций.

Коллективная память тоже не монолитна. Есть память коммуникативная, а есть – культурная (и это далеко не полный список; Алейда Ассман, например, выделяет еще несколько типов припоминания). Коммуникативная память, как говорил Ян Ассман, охватывает то содержание прошлого, которое можно передавать в рамках общения внутри социальных групп, состоящих из современников. Горизонт коммуникативной памяти не превышает 80–100 лет – срока жизни трех поколений, и она воплощена в свидетелях, готовых транслировать ее дальше – в пределах семьи или других ближайших собеседников. Эта память биографична, поэтому нередко речь идет о передаваемых изустно историях. Или об эгодокументах – дневниках, мемуарах. Если у вас были родственники, которые участвовали в больших исторических событиях, они могли оставить такие записи. Например, мой дед воевал в Великой Отечественной, и у меня остались его дневники того времени и масса сохраненных им бумаг. Когда я их пролистываю, то буквально вижу эту коммуникативную память. Она – о другой войне, не той, что припоминается на официальном уровне в соответствии с определенным каноном. Да, фактическая информация может совпадать. Но война моего деда в его текстах представляет индивидуальную и контекстуальную точку зрения.

Культурная память работает с припоминанием событий более далекого прошлого, и очень часто она как раз является основой для конструирования коллективной идентичности. Например, любой праздник – это часть коллективной культурной памяти и очень важный хронотоп, то есть сочетание времени и пространства припоминания. Если выбираются некие смыслы (часто – мифологического свойства), которые люди разделяют и считают релевантными своему опыту, то этот праздник из мифа превращается в пространство и время переживания. Так работает 9 мая. Можно сколько угодно говорить про необходимость демилитаризации, сетовать на то, что день памяти превратился в утверждение культуры силы и бряцание оружием. Но если у нас как граждан есть некоторое ощущение принадлежности к той культуре, для которой это событие важно – будь то в формате триумфа или в формате траура – этот праздник остается структурообразующим.

Мемориальный бум

Получается, что культуры памяти существуют во множественности. И, что очень важно, мы никогда не знаем, что именно присваивает конкретный человек как свою память. Мы можем говорить о национальных традициях, но на самом деле, если сесть в кружок и начать говорить о собственной культуре памяти или забвения, то возникнут безусловные точки дискуссии, где мы придем к той или иной степени согласия, и будут утверждения, которые никто со мной конкретно не разделит. Интересно, что эта множественность сейчас накладывается на тотальный мемориальный бум, наблюдаемые не только на постсоветском пространстве, но во всем мире. В какой-то степени он может быть объяснен так называемым «правым поворотом», возрождением консервативных ценностей. «Чтобы быть, нужно не забывать, что мы – это то, что мы помним» – такая здесь может работать объяснительная модель.

Этот мемориальный бум в общем виде выражается в двух типах реакций. Первый тип – это одержимость памятью как основанием личной и коллективной идентичности. Забыть – это значит потерять себя, а помнить – значит подтверждать свою идентичность постоянно. Но есть и второй тип реакции. Он заключается в требовании прорабатывать и вечно возвращать на уровне сообщества память о прошлом, которым оно живет. Нужно деконструировать то, что мы помним. Проще говоря, задаваться вопросами: почему, зачем и, собственно, что мы помним? Те общества, которые калибруют свою политику памяти и при этом готовы проводить сложные общественные обсуждения без деления мира на черное и белое, имеют довольно высокий потенциал гибкого отношения к припоминаемому прошлому (это не значит, что конкретные методы проработки всегда удачны).

По большому счету, начиная с Нюрнбергского процесса, мемориальный бум в той или иной мере постоянно сопровождает человечество. После судов над нацистскими преступниками возникло ощущение, что надо не только заниматься актуальными проблемами, которые привели к большому радикальному или «банальному», как считают другие исследователи, злу, – но и говорить о том, что это надо помнить. Этот очень сложный контекст, будучи наложенным на особенности онлайн-пространства, получает множество дополнительных оптик рассмотрения. Потому что онлайн-сообщества тоже бывают разные, в них существуют разные подходы к тому, что и как помнить, и вообще есть разные представления о том, может ли онлайн-сообщество помнить.

У нас есть перед глазами простые примеры – пользователи фейсбука бесконечно спорят, как правильно праздновать памятные даты, корректно скорбеть, стоит или нет участвовать в акции «Бессмертный полк» или других мемориальных мероприятиях. Но это по большому счету отработка моделей припоминания, связанных с сюжетами и событиями, которые более или менее присутствуют в офлайн-среде. Онлайн-сервисы в таком случае используются для продолжения офлайн-дискуссий, не более.

Онлайн-идентичность

Гораздо интереснее то, как люди, что живут или действуют онлайн, формулируют собственную память уже об интернет-действительности, которая становится частью их идентичности. Насколько они готовы выстроить логику припоминания очень короткого промежутка времени, допустим, двадцати-тридцати лет, в течение которых они присутствуют в пределах виртуальных комьюнити? Существуют ли какие-то особые практики обращения с этой памятью? Есть ли возможность у онлайн-сообщества выстраивать свою отдельную идентичность, свои отдельные языки проговаривания прошлого на основании не похожей на офлайн-методы работы с памятью, наследием? Я хотела бы дальше рассмотреть на конкретных примерах, как культуры памяти, будучи присвоенными онлайн-сообществами, формулируют новые кейсы памятования.

Онлайн-сообщества изучаются давно. Первые масштабные исследования начались уже в середине 1990-х. В основном они были сосредоточены вокруг того, что раньше называлось субкультурами. Отдельно изучались практики людей, посещающих онлайн-форумы, геймеров. И довольно часто звучало критическое суждение: дескать, эти группы – странные, их члены находят удовольствие в создании альтернативных идентичностей и в удаленном эрзац-общении. Постепенно это суждение превратилось в своего рода экзотику. Сейчас бытование онлайн – привычное явление, связанное с постепенным развитием глобального интернета.

Соответственно, чаще возникают исследования, сосредоточенные на изучении последствий того, что очень многие принадлежат к онлайн-сообществам, даже не всегда это осознавая. Мы можем быть пассивными участниками, а не активными топикстартерами, можем выполнять роль bystanders, то есть наблюдателей. Однако сам факт наличия аккаунтов означает, что мы переносим в интернет-культуру какие-то нормы офлайн-бытования. А еще – что мы придумываем какие-то особые сетевые культурные паттерны общественного поведения, особые типы коммуникации.

Когда ученые изучают, как существуют онлайн-сообщества и какая там может быть мемориальная культура, они формируют три базовые позиции. Первая: онлайн-практики онтологичны. Быть онлайн – значит находить новое пространство бытия. Да, дальше должны последовать оговорки, контекстуализация, необходимо соотнести это суждение с субъектами, в отношении которых оно производится. Тем не менее, очень важно понимать, что частые заявления в духе «эта ваша жизнь онлайн – неправда, а все важное происходит только офлайн» являются сильным упрощением. В этот момент мы как бы отказываем онлайн-среде в формировании собственных культурных паттернов и опыта. И лишаем субъектности всех пользователей скопом.

При этом даже в довольно консервативных областях знания или, по крайней мере, в тех, которые работают с доказательной базой, уже существует представление о том, что онлайн-среду вполне можно использовать позитивно для влияния на офлайн-мир. Например, я читала исследование о том, как онлайн-игры, которые построены на идее коммуникации внутри клана как сообщества, можно применять для терапии людей с несильно выраженными признаками аутизма. Раз онлайн-действительность не менее реальна, чем офлайн, значит, в ней должно быть место формированию собственного припоминания событий прошлого.

Вторая позиция: существует некоторое представление о влиянии на коммуникацию (в том числе, и в логике припоминания) норм цифровой грамотности. Первое и основное правило – когда вы выходите в сеть и общаетесь, вы остаетесь человеком с теми же этическими представлениями. Но вы не знаете культурного бэкграунда визави. Вы не можете быть уверены в том, что разговариваете с ним на одном языке, даже если рассуждаете об одном и том же примерно одними и теми же словами. И тут даже пузырь фильтров не спасает. Находясь в социальной сети, мы выбираем определенных друзей, постим конкретные картиночки, выкладываем персональную информацию. Конечно, это алгоритмически обрабатывается, и дальнейшие рекомендации привязаны к формируемому нами же спектру того, что нам нравится. Друзья, которые к нам попадают, фолловеры, они же подписчики – это люди, которые так или иначе выведены на нас через несколько итераций.

Но даже если тщательно оберегать и обустраивать этот уютный мирок, рано или поздно возникнет холивар. И пользователь оказывается абсолютно не согласен с собственным же окружением – с теми, с кем сошлись идеологические представления, взгляды на воспитание детей и даже на гендерные вопросы. Поскольку коммуникации онлайн происходят довольно интенсивно, это может производить токсичный эффект. Вы были уверены, что обо всех фундаментальных ценностях уже договорились, и вдруг – бац! – вы уже не знаете, насколько искренне были присвоены эти ценности. Поэтому самое главное, конечно, это уважение к возможности наличия чужого мнения, с которым люди в сети знакомятся чаще, чем офлайн. Потом что в онлайне, особенно в социальных сетях, в микроблогинговых пространствах, которые построены на идее селфпромоушен, – расскажите о себе как можно больше, поделитесь как можно большей информацией, и тогда вы будете чаще попадать в ленту выдачи, – каждый человек, конструируя образ себя, осознанно или неосознанно желает максимальной публичности. Так и возникают прекрасные истории, когда люди, выступая в роли диванных экспертов, дают советы по любому поводу, даже когда их не спрашивают. Кстати, в сети от этих чужих мнений не получится так легко отмахнуться.

Наконец (это третья позиция), при описании возможностей онлайн-сообщества используется термин produsage (неологизм, слияние слов «производить» и «пользоваться»). Его ввел австралийский исследователь Аксель Бранс. Он означает, что в сети мы одновременно потребляем информацию и производим ее. Когда мы пишем пост или оставляем комментарий, то вкладываемся в развитие социальных медиа. Когда делаем поисковый запрос в гугл, то помогаем поисковой машине. Когда ставим в гугл-картах новую метку, то помогаем будущим пользователям этого инструмента. Работа практически любого сервиса сегодня основана на логике интерактивности и взаимодействия. Поэтому чем раньше мы осознаем, что не просто присутствуем в этом пространстве, а действуем там как субъекты (желательно – грамотные), тем больше у нас появится возможностей – в том числе, для выстраивания своих способов помнить.

Иногда эта логика принимает форму бизнес-рекомендаций. Из серии – каждый может сделать свой проект, может начать какую-нибудь кампанию по сбору средств методом краудфандинга, может запустить телеграм-канал и стать независимым СМИ – по крайней мере блог точно может сделать каждый. Но возможно посмотреть на ситуацию под другим углом. Например, принять к сведению, что мы действительно акторы и каждый наш шаг формирует цифровой след, считываемую идентичность, которую можно собрать и проработать с разными целями. И это колоссальный объем информации о человеке.

Онлайн-этика: тролли

Почему так важно говорить об этике применительно к онлайн-сообществам? Потому что, если мы рассуждаем о памяти как следах прошлого, в которые мы верим и которые в сети воспроизводим в образах и диалогах, ища поддержки друг друга или пытаясь размежеваться с кем-то, то в этих действиях мы ведем себя как акторы. Если мы отрефлексируем подобные действия, то сможем почувствовать ответственность за них. А, значит, стать в большей степени субъектными.

Я приведу два примера. Первый пример – RIP-троллинг. Это феномен, который был распространен в англоязычном фейсбуке в начале 2010-х годов. 25 февраля 2010 года было зафиксировано исчезновение Челси Кинг – хорошенькой белокурой девочки из Сан-Диего. Дальше следует цитата из переведенной книги Уитни Филлипс «Трололо: нельзя просто так взять и выпустить книгу по троллинг»: «Тысячи волонтеров из родного города Челси прочесывали округ Сан-Диего в поисках пропавшей девочки, а руководители местных общин организовывали бдения со свечами и совместные молитвы <…> сочувствующие со всей Америки использовали фейсбук, чтобы выразить симпатию и поддержать поисковые группы. <…> группа “Свет Челси”, которую создала семья Кинг почти сразу же после исчезновения девочки, набрала за три дня около 80 тысяч участников, а неофициальные группы, такие как “Помоги найти Челси Кинг, пропавшую девочку из Калифорнии”, привлекли еще десятки тысяч человек. Подавляющее большинство из них никогда не знали Челси, тем не менее чувствовали связь с ее семьей и друзьями».

В этой ситуации интернет-тролли, привлеченные шумихой, стали отслеживать новости, в том числе публикуемые онлайн, и оказались полноценными участниками пабликов, посвященных пропавшей девочке. Они беспрестанно нападали на комментаторов, публиковавших RIP-статусы, сами оставляли оскорбительные посты, что привело к одному из первых актов массированной цензуры, троллокосту – операции по удалению «засветившихся» профилей.

После такого описания кажется, что RIP-троллинг – это ситуация, при которой тролли питаются уничтожением и унижением других и получают от этого удовольствие. Заметим, что сейчас мы не говорим о присущем им садизме в каком-то медицинском ключе. Филлипс, которая наблюдала за этой историей, решила с ними поговорить. Она захотела понять их мотивацию. Очевидно, что в данном случае в лице троллей мы имеем такое отношение к смерти, ее припоминанию, которое нельзя назвать нормативным. Каким бы последовательным либертарианцем ни был человек, стоит признать, что существуют культурные конвенции в вопросах отношения к смерти. Например, некоторые из них предписывают запрет плясок на костях, особенно – а дальше начинают включаться разные стереотипы – если умерла маленькая, невинная девочка.

В итоге тролли высказали удивительную в своей неэтичности, но при этом содержательную мысль. Они сказали, что все эти десятки тысяч якобы скорбящих участников группы, на самом деле, абсолютные лицемеры. Они пишут «rest in peace», «Челси найдись», «мы очень соболезнуем», – как полагали тролли – в большинстве своем оставаясь безучастными к случившемуся. Заметим, что у троллей не было никаких доказательств своих наблюдений. Но они были уверены, что эти эмпатичные заявления – всего лишь способ заявить о себе в группе с большим количеством участников. И заодно, кстати, легитимировать себя как надежного члена общества и высокоморального человека. Зачем участвовать в поисковых операциях, перечислять деньги активистам, которые в них участвуют, если можно просто написать – RIP? И на самом деле пройти мимо, не воспринять близко к сердцу эту историю, не включить ее в архив актуальных событий, о которых стоит помнить? Тролли же как представители определенной онлайн-субкультуры (и, соответственно, политики памяти) заявляли: наши действия, выглядящие как кощунство, на самом деле такое же лицемерие, как и показное сопереживание. А еще это – урок памяти. Пока одни показным образом скорбят, другие демонстрируют, что привычные для офлайн-мира способы выражения скорби, памяти об умершем не работают должным образом в сети, но вызывают недоумение и ощущение фальши.

Понятно, что это позиция «санитара леса» абсолютно неэтична. С чего вдруг кто-то решает быть моральным авторитетом и учить других уму-разуму такими деструктивными методами? Тем не менее важно, что люди, объединившись в сообщество троллей, действовали как акторы. Они полагали, что могут так обращаться с памятью других, что могут задать вот такие критерии припоминания, и что именно они – тролли – являются носителями идентичности онлайн-сообщества. И, в общем-то, не сильно преувеличили свой статус: на определенном этапе они действительно были строителями языка интернета и как будто бы хранителями определенных оснований существования самой сетевой архитектуры. В данном случае они выступили как борцы с одержимостью памятью и за реактуализацию привычки к припоминанию.

Онлайн-культура: мемы

Второй пример, о котором я хотела рассказать, связан с часто обсуждаемым феноменом онлайн-культуры – мемами. Мне, кстати, не нравится идея Докинза о том, что мем – это культурный ген. Но приходится пользоваться этим словом, лучше не придумали. Мемы – это не только особый визуальный язык интернет-культуры, но и маркер владения ею. Если вы не знаете какого-то мема, то просто не понимаете, в какой ценностной перспективе находятся те, кто им пользуется. Еще важно, что мем очень часто оказывается самостоятельным опытом проработки каких-то реалий прошлого. И если пример с троллями – это рассказ про то, каким образом подвергаются сомнениям действующие культурные, социальные, антропологические механизмы обращения с памятью, то в случае мемов видно, как онлайн-сообщества переосмысляют ценность культурных артефактов прошлого.

Вот пример – это «Як-цуп-цоп», один из самых известных аудиальных мемов середины нулевых. На самом деле это акапельное исполнение финской песни (в жанре польки), происхождение мелодии которой проследили вплоть до XVIII века. Она стала популярной в исполнении финской группы в 1996 году. Если посмотреть перевод текста, то песня, по нынешним меркам, будет состоять из эйджистских и гендерных стереотипов. Есть молодая пара, которая хочет идти танцевать, и есть набожная бабушка (или мама), которая противится участию девушки в танцах. Когда же молодые все-таки сбегают и веселятся (и не только танцуют, о чем довольно подробно рассказано), а потом возвращаются домой, старшее поколение начинает ворчать и ругаться. Но побеждает, конечно же, любовь и молодость.

Вирусная мелодия и бессмысленность пропеваемых строк (часть импровизированного вокализа) были в 2006 году наложены на забавную флеш-анимацию с изображением известного аниме-персонажа из экранизации «Блич», выполняющего один из базовых для героя жестов. В силу сочетания виральности всех компонентов «Як-цуп-цоп» завоевал интерес, прежде всего, пользователей русскоязычного ЖЖ – на тот момент места бытования самого массового российского онлайн-комьюнити. Внимание пользователей-поклонников японской визуальной культуры дополнилось любопытством тех, кто привык охотиться за вирусным контентом и распространять его. В результате получился абсурдистский культурный продукт.

Тот, кто его узнавал, был «своим». Новый культурный артефакт, созданный из старых методом сочетания смыслов, стал инструментом опознания членов комьюнити. А еще олицетворял вполне работающий механизм обращения с памятью. Распространители мема могли не знать исторического контекста мелодии или текста. Но факт постоянного воспроизводства мема производил эффект реактуализации как исторического прошлого, так и стратегий обращения с ним. И в рамках не коммуникативной, но культурной памяти.

Сам по себе мем – и это тоже ремарка про память – живет какое-то время. Да, сейчас «Як цуп цоп» можно встретить в разных вариантах, в профильном сообществе ЖЖ последняя запись датирована 2014 годом. Однако уже выросли поколения активных интернет-пользователей, для которых и полька, и сам Живой Журнал не оказываются важными элементами в системе опознавания «свой-чужой». Говорит ли это о том, что определенные способы манипуляции памятью – скажем, в формате мемов – не могут стать частью нашего мнемонического архива? И для каких-нибудь медиаархеологов будущего этот и другие мемы не будут свидетельством проработки культурного бэкграунда? И насколько уже сейчас можно разглядеть в этих старых мемах это особое умение интернет-сообщества делать смешным странный контент, состоящий из элементов фольклора, смыслов прошлого?

Мне кажется, кейсы с мемом и RIP-троллингом демонстрируют: отношение к каким-то, как нам кажется, фундаментальным или конвенциональным нормам памяти, привычка создавать определенного типа мемориальные нарративы далеко не обязательно воспроизводится в сети. То, каким образом мы видим прошлое и взаимодействуем с ним, создавая мемы, то, как мы общаемся с теми, кто скорбит и помнит удивительным для нас образом – есть минимальная мера ответственности каждого пользователя. Любые фреймы коммуникативной и культурной памяти волатильны и изменчивы ровно настолько, насколько пользователи готовы с ними играть – с той или иной мерой серьезности.