Пару недель назад коллега из New York Times рассказал мне о самом страшном дне в жизни переводчиков из их российского бюро. В тот день Владимир Путин, зачитывая послание Федеральному собранию, произнес фразу «духовные скрепы». Пока над ней потешалась российская блогосфера, а наиболее передовые депутаты готовились употреблять ее направо и налево, переводчики одной из главных газет мира бились над тем, как подобрать английский аналог неведомого словосочетания «духовные скрепы». Конечно, они как-то справились, но выбранный ими вариант – spiritual ties – только демонстрирует бедность английского языка по сравнению с нашим великим и могучим. Впрочем, за этот год, пока фразу «духовные скрепы» при любом удобном случае и с пафосом пытались произносить федеральные чиновники и журналисты центральных каналов, понимания того, что это, так и не появилось.
Что это такое, видимо, не совсем поняли даже в Кремле. Наверное, именно поэтому администрация президента России поручила исследование «маркеров духовных скреп» ученым – соответствующий тендер в сентябре выиграл Институт социологии РАН. Поэтому Slon не мог найти более компетентного собеседника по теме духовных скреп, чем главу этой исследовательской группы – доктора политических наук Марию Мчедлову. До конца ноября она вместе с десятком подчиненных будет трудиться для Управления внутренней политики администрации президента над работой под емким названием «Подготовка предложений по разработке действенных механизмов воспитания подрастающего поколения россиян на основе анализа глубины исторической памяти населения России». 

– Расскажите, что же такое духовные скрепы? Над этим словосочетанием многие посмеиваются, некоторые им пытаются оперировать, но что это такое, до сих пор точно знал, кажется, только Владимир Путин.

– Вы сейчас задаете вопрос, который не очень подходит к определению нашей работы, хотя именно за него и вцепились СМИ. Сейчас это слово стало таким шаблоном, который циркулирует после речи Путина о том, что духовные скрепы у нас – это сострадание, милосердие и так далее. Эту формулировку можно наделить различными смыслами, что, по большому счету, потом и делалось. Но слово «скрепы» не используется в гуманитарном знании, но правильно было бы сказать, что духовные скрепы – это сложившаяся в обществе система ценностей. Это можно назвать и не скрепами, а каким-то другим словом, но когда такая ценностная система рушится, то мы можем наблюдать то, что происходит сейчас, – разрушение социальной солидарности, атомизация общества и ценностная аномия.

– Я правильно понимаю, что вы все-таки хотите сказать, что «духовные скрепы» – это ненаучный термин?

– Нет, я думаю, что духовные скрепы – это очень широкое понятие, которое может быть использовано как определенный понятийный инструментарий. Я не вижу в этом слове ничего плохого. Если убрать этот насмешливый флер, присутствующий в средствах массовой информации, то им вполне можно пользоваться научно. И более того, он может вполне эффективно определять ценностные основания общества. Не только российского, но и любого другого.

– Но вы же понимаете, почему часто словосочетание «духовные скрепы» нельзя произнести без смеха?

– Если серьезно, то очень давно уже надо было поставить вопрос о ценностной консолидации общества (и я его полностью поддерживаю). Мы в Институте социологии давно разбираем вопросы идентичности, понимая, что для того, чтобы общество было устойчивым, в нем должен существовать ценностный консенсус. У нас ситуация усугубляется тем, что социологи, политологи, философы, историки и обычные люди понимают, что сейчас стало жить совсем по-другому. Может, и стало лучше, но не стало веселей. Либо институт, либо ценность. Это проистекает из отсутствия четких социокультурных ориентиров в обществе. Институты у нас слабо выполняют роль институтов, не говоря о том, что сейчас в обществе очень сильное недоверие почти ко всем политическим институтам – за исключением трех: института президента, армии и церкви. Все остальные политические институты у россиян доверия не вызывают. А если говорить о ценностях, то последовательно вымывались из сознания ценности труда, гуманизма, истины, человека, науки. В результате у нас отобрали все и оставили только одну.

– Видимо, вы скажете, что это деньги.

– Да, правильно. А деньги – это такая ценность, за нее не пойдут умирать, но Мамона пожирает все. Мы все помним историю про золотого тельца и знаем, чем это все закончилось.

– И поэтому Управление внутренней политики администрации президента теперь взялось за истинные ценности.

– Давайте не будем об Управлении администрации. Мы в Академии наук давно занимаемся этой проблемой – больше 20 лет – и по более фундаментальным темам. Эта проблема нарастала как снежный ком. Но большинство таких исследований, увы, раньше проводились не за счет государства, а совместно с фондом имени Эберта(международная некоммерческая организация, чей офис в России подвергся обыскам после принятия закона об иностранных агентах. – Slon). И я очень рада, что государство наконец-то обратило внимание на эту проблему, чтобы не потерять молодое поколение и страну. А оно, молодое поколение, в этой консолидации заинтересовано. Вы, к примеру, смотрели «Сталинград» Федора Бондарчука?

– Ни в коем случае.

– Сейчас много говорится о том, что там гигантские кассовые сборы, но речь не об этом. Я не хочу обсуждать творческие достижения этого фильма, но количество людей, посмотревших фильм, действительно зашкаливает. Вероятно, это не из-за художественной ценности фильма, а из-за того, что в обществе чувствуется большая потребность в консолидации, и Сталинград остается тем самым святым местом. Ну не получается жить человеку без ценностей.

– Россияне нуждаются в этих духовных скрепах, хотите сказать? 

– Конечно, но давайте уже отойдем от этого ехидства – «эти духовные скрепы», те «духовные скрепы». Общество не может существовать без общей истории, которая создает идентичность и консолидацию общества.

– Так и что, как россиянам эти ценности прикрепить?

– Навязать это невозможно, это неправильная постановка вопроса. Навязать можно идеологию, если она соответствует чаяниям народа – как, по мнению Бердяева, большевизм в 1917 году соответствовал чаяниям крестьянства. Но нужно четко разделять идеологию и идентичность общества, которая не может быть спродуцирована где-то в кабинетах. Это то, что идет изнутри человека. Но естественно, это самый глубинный уровень, следующий уровень становится отрефлексированным – то, что мы называем «ценностными историческими структурами в обществе». Если исследователь будет спрашивать у вас про образ России и о том, как следует себя вести в каких-то ситуациях, тут уже можно будет вытащить из вас ваши ценностные предпочтения.

– А что за точки консолидации могут быть?

– Это вопрос очень сложный. Это должна быть работа лидеров общественного мнения – от государственных деятелей и журналистов до воспитателей в детском саду и учителей в школе. Разом к этому порыву перейти нельзя, и, я думаю, нам придется воспитывать еще несколько поколений. Но это только одна часть задачи, а вторая – чтобы наша деформированная система ценностей встала на место, нужно решить массу социально-политических проблем. Возможно, они первичны. Нужно преодолеть социальное неравенство, коррупцию и вернуть то, чего не хватает людям больше всего, – справедливость. О ней говорят 99 из 100 опрошенных.

– Ну, звучит проще простого. А расскажите, как вы выполняете ваше исследование?

– Мы выполняем талантливо.

– А можно подробнее?

– Мы делаем то, что предусмотрено техническим заданием. Согласитесь, я не могу сейчас подробно говорить об исследовании, которое еще не закончено и у которого нет результатов. Мы проводим широкий мониторинг, который нацелен на то, чтобы выявить запросы и чаяния россиян. Мы провели экспертный опрос, получили массу интересного материала. В обществе есть колоссальный запрос на ценностную идентификацию, патриотизм, историческую память и желание гордиться страной. Ни один человек не отказался отвечать на наши анкеты. Люди столько хотели говорить об этом, что в положенные два часа даже не укладывались, – я не ожидала, что у людей настолько острый запрос на формулирование российской идентичности и такой запрос на то, чтобы чувствовать себя россиянами. Это была репрезентативная выборка – и молодежь, и взрослые люди.

– Хорошо, по итогам исследования вы все это напишете, а дальше что? У вас же работа о действенных механизмах воспитания молодежи. Методы-то какие существуют?

– Механизмы воспитания – это то, как можно в процессе социализации сделать так, чтобы человек мог ответить на вопрос «Кто я?», не чувствовал себя потерянным и вырос Гражданином с большой буквы. Это надо впитывать с молоком матери. Знаете, после развала Советского Союза общественность стала кричать: вот при большевиках детей оболванивали-оболванивали. А я так не думаю. Я полагаю, что знание гимна помогает выработать определенную сопричастность к стране. Вот в Южной Австралии едет автобус с первоклассниками – что они поют? Они поют о том, что живут в самой чудесной стране и это самое чудесное место на земле.

– Хорошо. Но вот проходит у нас праздник День народного единства, проходит, уже, кажется, раз в десятый – его же тоже, наверное, придумывали как какой-то механизм для национальной идентификации. Про духовные скрепы только тогда не говорили. Но как праздник, помимо положенного дополнительного выходного в календаре, его воспринимать никто не стал.

– Этот праздник не стал праздником, потому что он связан с событиями, которые слишком далеко от нас стоят. 400 лет – это слишком далеко. Коммуникативная историческая память живет два-три поколения, в которую те события 1612 года в нее не укладываются, а попадают в резервуар символической исторической памяти. Мой любимый пример здесь – это Александр Невский. Сейчас, по сути, не так важно, чем он занимался на самом деле, но его образ стал символом сильной власти, победы над захватчиками и так далее.

– А по-моему, проблема вовсе не в прошедшем времени, а в том, что это сразу был симулякр, в который никто не верит, а только спекулирует на нем в меру возможностей.

– Я думаю, что недоверие общества к властям, а во-вторых, глубина художественного таланта сейчас далека от того, как им следует добираться до самых святых уголков нашей души. А что касается симулякров… Ну что ж, некоторые говорят, что у нас вообще весь мир уже давно живет в симулякрах. У нас очень дефрагментировано общество, очень низкий уровень доверия друг к другу. Вы, конечно, в силу возраста не помните, но я еще видела, какая у нас не так давно шла сильная волна негативации в обществе – в том числе и к Великой Отечественной войне. Все это привело к тому, что мы сейчас пожинаем и что должны решать. Этому решению мы сейчас и помогаем своим исследованием. А подробнее о том, какие мы механизмы предложим, давайте поговорим, когда исследование будет завершено.