Фото: Максим Поляков / Коммерсантъ
В пятницу в Мордовии Зубово-Полянский районный суд рассмотрит ходатайство об УДО для участницы Pussy Riot Надежды Толоконниковой. Адвокатами осужденной будут Ирина Хрунова и Дмитрий Динзе. Администрация колонии не поддержала ходатайство об УДО, так как осужденная не раскаялась в содеянном, к тому же имеет взыскания. Один выговор был объявлен Толоконниковой еще в московском СИЗО, другой – в мордовской колонии: 25 января, находясь в тюремной больнице, она не поздоровалась с сотрудником учреждения.
Адвокат ассоциации «Агора» Дмитрий Динзе стал защитником Толоконниковой совсем недавно, но на счету у него много громких процессов. Сам о себе говорил, что работает «с антифашистами, наркоманами, ВИЧ-инфицированными, проститутками, с теми, у кого гепатит, просто осужденными, которые на зоне, и с нацболами». Он защищал активиста группы «Война» Леню Николаева, представлял интересы нижегородских антифашистов, помогал петербургским другороссам, которых судили за участие в запрещенной НБП, а сегодня защищает фигуранта «болотного дела» Дениса Луцкевича. С 1998 по 2000 год, до того, как стать адвокатом, Динзе работал следователем.
– Когда вы стали адвокатом Толоконниковой? Зачем понадобился еще один адвокат?
– Это случилось порядка двух или трех недель назад. Ирина Хрунова занимается общей канвой дела, а я – конкретно ИК-14 и тем беспределом, который творится в этой колонии.
– В чем состоит беспредел?
– Там очень много нюансов, которые я не хотел бы сейчас озвучивать. Мы их озвучим на суде, потому что если я расскажу сейчас, прокуратура и ИК-14 могут сориентироваться по информации из СМИ и что-то исправить, какие-то бумажки допечатать, что-то дополнительно принести, контраргументы подготовить. Зачем, пусть оправдываются непосредственно в суде.
– Колония готовится к этому суду, что-то меняется?
– Да ничего не меняется, как творили беспредел, так и творят. Буквально 19 апреля я приезжал в колонию к Наде. Толоконникова должна была выписать судебную доверенность на меня, а начальник колонии Кулагин должен был ее заверить, но он отказался это делать. Соответственно, они напрямую поставили нам барьер, чтобы мы не могли обжаловать какие-либо взыскания или иные их действия. Они отняли у нее все судебные бумаги, документы, которые она должна изучить для выстраивания линии защиты, как будто никаких документов вообще не было. Вот в таких условиях приходится работать.
– Это распространенная ситуация в колониях?
– Нет. Я многократно работал с различными заключенными в разных колониях, и всегда без проблем и бумаги давали проносить, и доверенности выдавали.
– Есть ли хоть какой-нибудь шанс на условно-досрочное освобождение?
– Если говорить только о законе, то мы должны выиграть, положить колонию на лопатки. У нас заготовлена одна вещь, которая никогда не оценивалась судом в рамках УДО. Мы ее, так сказать, придумали для этого процесса, но это сюрприз для них. Если суд прислушается, то Надю должны освободить. Если же есть какая-то воля сверху или судья в чем-то заинтересована, естественно, решение будет отрицательным.
– Если не раскрывать сюрпризов, на что вы будете упирать?
– На многие моменты, я не буду сейчас о них говорить, очень много всего заготовлено для колонии, для суда, для прокуратуры, которая там будет представлять якобы независимую сторону.
– Как сейчас самочувствие Нади?
– Ничего не изменилось с тех пор, как она в январе побывала в лечебно-профилактическом учреждении №21. Там ей назначили сильные лекарства, которые снимали головные боли, но они ей не помогали – я узнал об этом 29 марта. Был дан адвокатский запрос специалисту по судебной медицине Петрову, который сделал новое заключение. К ней в колонию пригласили невролога, который ее осмотрел, развел руками и сказал, что ничего сделать не может, разве что поменять схему приема лекарств. У Нади есть рекомендация от гражданского врача, у которого она находится на постоянных консультациях по телефону: он сказал, что ей необходимо уйти от этих лекарств и, как это говорят у наркоманов, «переломаться». А дальше надо будет смотреть ее самочувствие в динамике без приема препаратов. Это невозможно сделать в условиях колонии, только в лечебном учреждении под наблюдением врачей. Но так как по последнему заключению ей лишь поменяли схему приема препаратов, не приходится надеяться, что ее будут опять этапировать в ЛПУ, обследовать и, наконец, диагностируют само заболевание, а не продолжат бороться с симптомами и подсаживать ее на «колеса», как наркомана. Примерно это сейчас происходит.
– Как выстраиваются отношения Нади с другими заключенными?
– Она сейчас в седьмом отряде, где ужесточен режим содержания заключенных. В ИК-14 есть два интересных отряда. Есть отряд, где прессуют, а есть «пресс-лайт». В «прессухе» могут оказать на человека физическое давление, а в «пресс-лайте» начальник отряда просто выстраивает режим намного жестче, чем в колонии в целом. Например, по общему режиму полагается такой-то отдых и личное время, а в «пресс-лайте» начальник отряда отнимает это время на общественные работы, либо вообще не дает отдыхать, либо за заключенными следят усиленно. У Нади никаких конфликтов ни с кем нет, но этот режим, конечно, нервирует и создает определенную обстановку.
– Ей был назначен выговор в московском СИЗО. О чем речь?
– Это был выговор за нарушение установленного порядка ведения переписки с лицами, находящимися на свободе. Все письма, согласно режиму, должны проходить обработку внутри изолятора специальным человеком. Выговор был объявлен ей 13 апреля 2012 года в соответствии со статьей 117 УПК. Прошел год, и данное взыскание полностью погашено по сроку давности.
– Это вопрос не ко мне, я юрист, и я не буду на него отвечать. Зачем мне гадать о каких-то вещах, которые вне моей компетенции? У меня есть подзащитный, есть его проблема – ИК-14, и с ними я работаю. О процессе Навального я только из газет узнаю. Если говорить об отличиях этого процесса от процессов, в которых я участвовал раньше, могу сказать однозначно, что отличия есть. Никогда, например, колония не препятствовала заключенным в получении юридической помощи, медицинской помощи, в выдаче доверенности и всего остального. Удивляет пристальное внимание колонии ко мне и всем моим запросам, к любой бумажке, которую я сдаю. 29 марта я принес адвокатский запрос, у меня его не захотели принимать. Когда я начал требовать письменных объяснений, прибежал сам начальник колонии и приказал начальнику канцелярии у меня вообще ничего не брать.
– Как отличить политический процесс от неполитического?
– Прежде всего, по медийности самого дела, по вниманию общественности к процессу. Кроме того, важно, на каком уровне оказывается давление на органы с целью принятия тех или иных решений – по приговору, по УДО, по смягчению наказания.
– А как понять, на каком уровне идет давление, если мы видим только сами решения?
– Иногда это проскальзывает в личных разговорах, руководители определенных ведомств делятся информацией, – мол, нам приказали, нам указали, нам сказали действовать вот так. В нашем случае я наблюдаю, что у меня не получается рабочих отношений с колонией. Они не идут навстречу, нарушают права Толоконниковой, – я, соответственно, тоже не иду им навстречу, и мы не можем прийти к консенсусу.
– А по формальным признакам можно как-то выявить политический заказ: по количеству томов, формулировке обвинения, свидетелям и т.п.?
– Дела по экстремистским статьям практически всегда политические. Когда потерпевшие – сотрудники органов, это тоже верный признак. Возьмем «болотное дело», где все потерпевшие на 99,9% сотрудники полиции, это даже смешно. Были и другие такие дела, например, «Манежка».
– Как вести себя адвокату на политическом процессе – создавать шум или копаться в формальностях?
– Я вам одно могу сказать: я не общественный деятель, я адвокат, юрист. Моя работа со СМИ ограничивается тем, что я разъясняю журналистам какие-то юридические тонкости. Я копаюсь в доказательственной базе, работаю со свидетелями, с обстоятельствами событий. Вещать на всю страну, что тот или иной правитель плохой, – зачем? Общественность сама должна оценивать, СМИ должны давать оценку, это не моя работа. Моя работа – это скрупулезная оценка дела, выстраивание стратегии и тактики защиты, реализация этой стратегии и тактики. А все остальное не моя работа.
– Это тоже не ко мне вопрос. Оценку этому должны дать сами девушки. Ради них это все делалось, а какой результат на выходе, были они к нему готовы или нет – не мне оценивать. Я имею дело только с приговором и ходатайством о применении УДО, это все мои материалы. Дело целиком я не читал, мне нет необходимости на этой стадии знать все материалы уголовного дела. Их знает Ира [Хрунова], она их обжалует в порядке надзора.
– Чтобы получить УДО, Толоконниковой необходимо признать вину?
– Действительно, такова общероссийская практика, что без признания вины УДО не дают. Но если мы будем исходить из практики, а не из закона, у нас будет беспредел, поэтому я исхожу из закона. А что суд будет творить беспредел, пытаясь выковырять это признание вины, так это дело суда. Я основываюсь на том, что закреплено во всех нормативных актах. Практика может и преломляться под определенной ситуацией. А может и не преломляться. Это право Зубово-Полянского суда – встать или не встать добровольно на этот путь беззакония.
– Как можно выиграть политическое дело? Вам удавалось?
– Дело прекратили по «Войне», дело по «Антифа-РАШ» направили на доследование, впоследствии по одной из статей прекратили по срокам давности, но что сейчас с делом, честно говоря, не представляю. Дело прекратили по НБП, где я защищал Алексея Марочкина. Каждый для себя определяет ту меру победы, которой возможно добиться в том или ином процессе. Кому-то достаточно смягчить приговор, кому-то – остаться на свободе, а кому-то важно полностью оправдаться.
В среду стало известно, что от услуг адвоката Ирины Хруновой отказалась Екатерина Самуцевич. Самуцевич считает, что Хрунова слишком загружена и не может рассматривать ее ситуацию отдельно. Кроме того, подзащитной не понравилось, как адвокат составила надзорную жалобу в Мосгорсуд, а также то, что Хрунова не показала ей жалобу в ЕСПЧ.
