Затея создать единый учебник истории не нова. Одним учебником, в том или ином виде развивавшим концепцию «Краткого курса истории ВКП(б)», обходились в советское время. Об ужасе перед разнообразием учебников говорили разные политики на протяжении всего постсоветского периода. Однако за время этих разговоров наступила другая эпоха. Ее отличие – не только в новых средствах получения и передачи информации (интернет похоронил бумажные энциклопедии и уже отобрал у учебника привилегию считаться главным источником знаний), но и в изменившемся понимании того, что такое историческая наука. 

Примерно сто лет назад подверглось сомнению понятие «исторического факта». Нет, с утверждениями типа «Волга впадает в Каспийское море» ничего не случилось. Но вот уже сообщение о победителе в Бородинской битве могло быть разным в зависимости от позиции наблюдателя. Более того, оказалось, что большая часть фактов включает в себя их толкование. Например, историю Великой французской революции можно было рассказать как политическую историю, можно – как следствие социально-экономических перемен, а можно – как результат эпохи Просвещения. 

В зависимости от угла зрения рассказчика на первый план выходили разные факты прошлого. В ХХ веке появились не только истории разных стран, написанные с точки зрения крестьян или рабочего класса, но и истории женщин или национальных меньшинств. Каждая из этих историй истинна в том смысле, что она повествует о том, что было на самом деле. Однако набор фактов в каждой из них оказывается разным. Научный же статус истории обеспечен строгими процедурами поиска ответов на вопросы, и прежде всего – работой с источниками. Кроме того, разные социальные группы, народы и регионы задают прошлому свои вопросы. 

Что такое с этой точки зрения единый учебник истории? Скорее всего, в результате можно получить изложение истории с позиции какой-то одной социальной или политической силы и в рамках одного из существующих объяснений прошлого. Современный расклад подсказывает, что это может быть обновленная версия государственной школы, а учебник будет рассказывать историю государства Российского с позиции расширяющегося и превращающегося в империю Московского княжества. 

Примерно такую версию истории изучали в школе и мы – и в ней нет ничего специфически плохого. Кроме того, что эта версия – не единственная, и что историческое образование в наши дни должно ставить другие задачи. Заставив детей вызубрить одну из трактовок, мы оставим их без важнейшего навыка коммуникации с носителями других нарративов. Более того, очевидно, что дети, воспитывавшиеся в рамках «другой истории» (по этническим, региональным, семейным или любым другим причинам), с самого начала будут испытывать отторжение к любой версии «единого учебника». 

Печально видеть, что единый учебник истории обсуждают непрофессионалы, чье представление об исторической науке примерно соответствует середине XIX века. Борис Акунин поддразнивает историков, обещая представить собственный вариант российской истории и цитируя классика тогдашнего историописания Леопольда фон Ранке: «Я хочу знать, как было на самом деле». Но писателю вольно упражняться в цитировании. 

Печальнее тот факт, что ни руководители недавно созданных Российского исторического и Российского военно-исторического обществ (которым поручено принять участие в подготовке учебника), ни министр образования не имеют исторического образования, а их высказывания на эту тему вызывают в лучшем случае недоумение. Дмитрий Ливанов просто подставляется, когда в программе Владимира Познера сообщает, что «учебник истории не должен давать толкований», но «должен выстраивать цепочку важных исторических фактов», отобранных исходя из понимания, «что важно, а что второстепенно для истории». 

Повторю еще раз: «отбор исторических фактов» и есть «толкование», которого, по Ливанову, в учебнике быть не должно. Понять, «что важно, а что второстепенно для истории», невозможно, не встав на какую-то определенную точку зрения. Изучать историю в школе нужно не ради «понимания некоторой логики» (хотя без логики, конечно, никуда), а ради представления о возможности разных логик исторического объяснения. 

Понятно, однако, почему руководители страны озабочены преподаванием истории. В России общее историческое сознание – пожалуй, главный фактор, объединяющий людей в единую нацию. Если для американцев основной социализирующий элемент – ценности и свободы, то для россиян – память об общих трагедиях и победах, в центре которых стоит Великая Отечественная война. Переосмысление той эпохи в соседних странах, появление альтернативных трактовок в отечественных текстах воспринимается, очевидно, как угроза базовым ценностям, сохраняющим народ как единое целое.

Однако эта проблема, – если она действительно существует, – не решается созданием единого учебника истории. Более того, если школьники в процессе учебы не получат представления об альтернативных нарративах отечественной истории, они не будут готовы к открытию их в какой-то момент. Обычным результатом такого открытия становится отрицание истории и как науки, и как навязанного нарратива, скрывавшего правду о прошлом. Именно из таких разочарований вырастает увлечение всякого рода новой хронологией или убеждение в лживости всей истории. 

Мне представляется, что страх, будто существование учебников с разными трактовками отечественной истории разрушает единство российского общества, исходит из недоверия к нему. Общество этого не заслужило. Великая Отечественная останется важнейшим событием нашей истории не потому, что так будет написано в едином учебнике, а потому, что память о ней закреплена в семейных рассказах, в самой исторической ткани российского общества. Зато навык понимания сложности современного мира, возможности сосуществования разных его объяснений нужен обществу гораздо сильнее. И тут единый учебник не подмога, а помеха.