Slon начинает публикацию цикла интервью с финалистами премии «Просветитель-2014». Геннадий Ефимович Горелик, финалист премии в естественно-научной номинации за книгу «Кто изобрел современную физику?» рассказал, почему наука – это секулярный плод религиозной истории и зачем доступно рассказывать американским студентам о достижениях российских ученых.
– В своей книге вы очень часто поднимаете вопрос об отношении науки, религии и власти, неужели они так сильно связаны для истории науки, ведь, когда мы говорим о каких-то научных открытиях, мы, конечно, помним о средневековых зверствах, но в основном эти открытия носят нейтральный характер, никак не окрашенный ни политически, ни религиозно.
– Существует традиция, которая идет от Блаженного Августина. По ней, Священное Писание и природа восходят к Богу и, соответственно, не противоречат друг другу. Священное Писание – это божественное слово, а природа – его создание. Святое Писание адресовано всем людям, и впервые оно было дано евреям, только что вышедшим из рабства. Природа также создана для человека, венца творения, чтобы он мог жить. У создателей науки зачастую были неприятности с церковниками не из-за того, что они подвергали сомнению их власть, а по причине того, что они мыслили совершенно в ином ключе. Одно дело, когда вы изобрели тележку или колесо и показываете, как они работают. А Галилей, например, говорил, что нужно сформулировать законы о пустоте, а пустоту никто никогда не видел, включая Галилея. У него возникли проблемы с властями.
Вы знаете, что когда Галилея осудили, все прекрасно осознавали, какое значительное место он занимает для развития науки. Его астрономические открытия воспел папа римский Урбан VIII. Он был почитателем Галилея и даже написал оду в его славу, когда был еще кардиналом. Галилея ценили из-за того, что все его открытия: спутники Юпитера, горы на Луне, – все их можно было увидеть. А когда он сказал, что Коперник был прав, что Земля движется, люди возмутились. Осудившие его рассуждали: вот мы ходим по земле, видим, что она не движется. А все доводы Галилея были физическими, они требовали особого подхода – в обычных явлениях видеть суть. Это особый вид научного взгляда, даже папе римскому было не под силу его принять.
Стоит понимать, что среди ученых всегда были верующие и неверующие. Так, ярчайшими представителями античной науки были Архимед и Евклид, их математику учат в школе, и это правильно. Конечно, Архимед Библию не читал, и на него не влияли те вещи, которые влияли, например, на Ньютона.
– А как вообще появляются новые знания? Всегда ли какой-то прорыв случается под воздействием накопления данных? Ведь история науки – не равномерный процесс.
– Совершенно верно, история науки не равномерна. Мы видим, что физика развивается скачками. Со времен Ньютона (начало XVII века) до середины XIX века почти ничего не происходило, 165 лет развивали ньютоновскую прикладную физику. Практической ценности у науки не было. Первое научное приложение науки к практике – это был телеграф. Он появился в научной лаборатории, ведь он работает от электричества, которого в повседневной жизни нет. Открытия Фарадея и Максвелла дали основу для появления современной электроники, тем самым окупив все расходы на тысячелетия вперед. У общества должно быть достаточно ресурсов для того, чтобы прокормить тех, кто занимается наукой. Оно должно быть настроено, чтобы правильно заниматься наукой, даже если это не приносит практической пользы прямо сейчас.
Для некоторых наука – источник всяких гадостей. Но люди понимают, что наука – это только средство. Скрипкой при желании можно убить человека, а мелодией мощностью 100 децибел можно свести с ума. Ядерные бомбы, с одной стороны, ужасны, а с другой – только они предотвратили третью мировую войну, создали ситуацию, когда выиграть нельзя, – стороны смертельно боялись друг друга. Наука – только инструмент. В центре всего стоит Человек.
Важно понимать, что новое знание, с одной стороны, не выводится из предыдущего набора знаний. Стихотворение не выводится из набора слов, картины тоже. Почти всегда мы читаем, что исследователя озарило, интуиция подсказала. Это отчасти отражает наше бессилие, а также показывает, что такое творчество. Ведь, даже прожив всю жизнь рядом с Пушкиным, мы никогда бы не узнали, почему он так сложил слова в своих сочинениях. В физике и естествознании работают разные люди, которые по-разному мыслят. Это важно, так как эти науки ставят разные задачи, для решения их нужны разные подходы. Например, математический тип мышления стремится к точности, без нее невозможно было бы сформулировать аксиомы. А физическое мышление более творческое, там нельзя полностью охватить проблему. И Галилей, и Ньютон понимали, что совершают только первый шаг.
Как только открывается новое, то и появляются новые горизонты. Таких событий не так много в истории науки. Десяток, может быть, два. Сотни делают огромное дело, доводят понятия до конца. Так и Ньютон во многом опирался на понятия, разработанные Галилеем, – понятие инерции, ускорения. Конечно, он и сам был изобретатель и первооткрыватель. Он открыл всемирное тяготение.
– Мы видим, что наука развивается неравномерно не только во времени, но и в пространстве. Вы пишете, что, например, Китай технически опережал Европу в Средние века, однако науки там не развивались. С чем это может быть связано?
– Китайцы действительно технически опережали Европу еще в Новое время. Они самостоятельно изобрели башенные часы, научились строить мосты, у них были корабли, они пользовались компасом, порохом, бумагой.
Научные споры иногда происходят почти как прения в суде. В суде же не даются математические обоснования преступления, но если они были достаточно убедительны, то их принимают присяжные – обычные люди. В истории примерно так же. Можно находить новые доводы в документах, в архивах, в каком-то сопоставлении. Я высказываю гипотезу, что спусковым крючком такого развития на Западе было книгопечатание. Самой читаемой в Европе книгой была Библия. И вот при всем разнообразии Европы сказать, что она была христианская – это не очень точно. Потому что христианская общность никому не мешала участвовать в религиозных войнах. И это кажется странным – такие различия, но все читали одну книгу.
– Значит, общая книга создала большое общее информационное поле?
– Я думаю, что книга создает общее представление о человеке. Это дает уверенность, что человек может познать мир. В Библии говорится, что Бог создал человека как отец.
Основные фигуры: Галилей, Коперник, Кеплер – были глубоко верующие люди. Для них вера была подкреплением, опорой. Я могу исследовать мир, имею право его исследовать, так как мир был создан для людей. Это отличает европейское библейское восприятие от индийской или исламской культуры. Ислам отрицает подобие человека Аллаху. В Коране прописано: Аллаху никто не подобен – и точка.
Важно, что и атеизм родился в Европе. Это закономерный этап развития свободы человека. В Библии человек был настолько свободен, что Ева могла пренебречь предупреждением Бога. Фундаментальная вера в свободу есть основа европейской цивилизации.
Наукой занимаются немногие люди. Во-первых, должна быть предрасположенность, заинтересованность. Во-вторых, определенные способности. Когда человек подросток, он не знает, что ему предстоит. Он очень любознателен, у него работают интеллект и целеустремленность. Вопрос в том, будут ли в обществе поддерживать, укреплять и направлять силы характера. В науку идут люди читающие. Тяга к знаниям возникает тогда, когда начинаешь читать. Изобретение книгопечатания – это великая вещь.
Наука – это секулярный плод религиозной истории. Религия – мощный инструмент, меняющий историю. Когда-то вся Европа была языческой. Жертвоприношение было обычным делом. И в России тоже. И когда возникает странное предписание возлюбить своего ближнего, так как все мы происходим от одного человека, мы осознаем, что все мы братья. И первые понятия о свободе совести и свободе религии написали люди глубоко верующие. А свобода вероисповедания закреплена в Библии.
Например, Андрей Сахаров. Его предки были священниками. Бабушка и мама были воцерковлены. Отец – профессор физики, был неверующим, но никогда об этом не говорил. О себе Андрей Дмитриевич говорил, что только в 12 лет он понял, что он неверующий. И после этого уже он приходил в церковь как неверующий. Мама об этом знала, но молчала. То есть они глубоко уважали свободу своего ребенка. Люди, окружавшие Сахарова, были атеистами. И Тамм, и коллеги по водородной бомбе, обе жены...
Понимание сложности человеческой природы поддерживает свободу мысли. Это дает возможность развернуться процессу. Ведь все новое возникает благодаря творчеству. Но это достояние всего человечества. Ньютон изобретал не только для англичан, а для всех. Так и Чайковский писал музыку не только для русских. Сейчас в Америке Чайковский более популярен, чем Моцарт и Бетховен. А Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем вся остальная литература. Это говорит о глубоком внутреннем родстве, и большего родства, чем одна общая книга, я не вижу.
– Насколько легко популяризировать науку сейчас, когда иные научные теории неясны неузким специалистам? Должны ли ученые сами упрощать объяснение своих идей?
– Еще Эйнштейн вывел принцип: в науке все надо сделать как можно проще, но не проще, чем надо! То есть важно понимать, где остановиться в упрощении. Это искусство, и об этом мало кто знает. Нужно иметь в памяти много опытов и размышлений, чтобы понять, где стоит остановиться. И тогда появляется идея, как эту остановку можно оформить.
Даже у взрослых людей способность к точному взгляду на мир не универсальна. Я разделяю человечество на две части. Одна часть знает, почему зимой холодно, а летом тепло. Другая часть знает, что зимой холодно, но не знает почему. А ведь это можно объяснить на уровне ребенка: утром не так жарко, как днем. Дальше надо мыслить и сопоставлять.
– Многие говорят, что путь исследователя в науке и путь популяризатора и просветителя – это разные пути; как вы решили для себя, кем быть?
– Я окончил физфак университета с отличием, у меня было направление в аспирантуру. Но вмешалась советская власть, отправив меня в армию офицером. А когда я вернулся, оказалось, что двери уже закрыты. Единственное, куда я смог устроиться, – это было издательство МГУ. Я редактировал книги по физике и математике. У меня были студенческие научные публикации и парочка идей, которые я обдумал в армии. Тогда один из авторов, которому, по-видимому, я задавал неглупые вопросы, предложил написать статью по истории науки. А для меня тогда история науки была скучным делом. Меня интересовало, как устроена гравитация внутри пустоты, почему у нас именно три измерения. Ведь это самое простое свойство реальности – три измерения, это свойство мира. И этот автор мне рассказал, что в Академии наук есть Институт истории естествознания. Я пришел туда и поступил в аспирантуру. Я стал разбираться в теме, и вдруг возникли вопросы, как такой-то человек с такой-то биографией придумывает новую идею, как он ставит свои вопросы. Ведь идеи появляются в живом человеке. И биография, оказывается, важна.
Вот такой пример. Был такой интересный и драматичный физик Пауль Эренфест, друг Эйнштейна и Бора. Он женился на русской девушке, которая занималась математикой в Вене, и они приехали в Россию. И это сыграло огромную роль в появлении теоретической физики в России. Но на работу формально его не брали, поскольку он не был православным. Семь лет он был в таком неопределенном статусе. И вдруг он получает приглашение в Голландию от Лоренца, самого именитого физика того времени. Его уговорили поехать, и в Голландии его знакомили с местными учеными (это подробно описано в книге Олега Морозова «Жажда ясности»). Он пишет в письмах, что познакомился с математиком Яном Брауэром, занимавшимся трехмерностью пространства. И он задается вопросом: может, и атом тоже трехмерный? Чтобы надежно привязать козу, нам понадобится три веревки. Но атом же мы не можем привязать. Это была постановка вопроса. В 1917 году он написал статью. И я пытался понять, откуда вообще возникла эта статья. В 1912 году он знакомится с Брауэром, который занимался трехмерностью пространства. А что в этот момент происходит в физике? И я понял, что история науки – это как раз своего рода гуманитарное отношение к рождению чисто научных идей. И я лет 5 –10 думал, что совмещаю физику и историю вынужденно.
Потом получилось, что эти исследования физики пространства и времени подвели меня к работам Матвея Бронштейна. Это был удивительный человек. Он прожил всего 31 год. Помимо всего прочего, он написал три замечательные научные книжки для детей. Тогда еще была жива его вдова – Лидия Чуковская, дочь Корнея Ивановича Чуковского. Я пришел к ней, думал, сохранились его рукописи, диссертация, что-то кроме статей. Оказалось, что нет. Все рукописи порвали чекисты, когда делали обыск. Я погрузился в ее рассказы и в этот момент понял, чем хочу заниматься. Захотелось найти живые штрихи о человеке. Так что к моей книжке об истории физики меня привел Бронштейн.
– Вы живете и работаете в США, это сказывается на том, как и кому вы популяризируете физику?
– Я действительно в основном живу в США, а работаю с Россией и российским материалом. В том числе я хочу сломать ситуацию, при которой во всех обсуждениях научных революций никто не приводил в пример Россию. Россия действительно была очень отсталой страной, и то, что в ней так быстро и легко прижилась наука, – это наглядный пример. Науку в Россию импортировал Петр I. Но в Китай наука была импортирована на сто лет раньше. А китайский Ломоносов так и не появился. В России начали появляться ученые мирового уровня: Ломоносов, Лобачевский, Менделеев. Атомная бомба та же не была бы возможна, если бы мы не были на мировом уровне. Единственное отличие от Запада – научный слой у нас гораздо уже.
