«Желания отомстить нет, есть чувство брезгливости»

В берлинском отеле «Адлон» плотная очередь на аудиенцию к Михаилу Ходорковскому. Один из тех, кто смог с ним встретиться, – осужденный на 11 лет по «делу ЮКОСа» Владимир Переверзин, бывший руководитель кипрских дочерних предприятий компании.

Переверзина судили еще раньше, чем Ходорковского, и, согласно обвинению, он похитил больше нефти, чем глава ЮКОСа. Сам бывший менеджер компании говорит, что фабула обвинения позволяла посадить любого сотрудника компании. Выйдя на свободу два года назад, он написал книгу «Заложник: История менеджера ЮКОСа».

После новости об освобождении Ходорковского и его доставки в Германию Переверзин сразу же купил билеты в Берлин, чтобы, по его словам, пожать руку и поздравить с освобождением. До этого они виделись 31 августа 2010 года, когда Переверзин давал в Хамовническом суде Москвы показания в качестве свидетеля защиты.

– Нет обиды на Ходорковского за потерянные годы?

– Меня сажал все-таки не Михаил Борисович. Он просидел десять лет и написал прошение о помиловании без признания вины, тем самым выведя из-под удара людей, которые могли пострадать по третьему «делу ЮКОСа». Там же следственная группа трудится с 2003 года. Что-то они кропали, что-то писали. Я «третье дело» на себя уже примерял. Да кто их знает, что они могут придумать. В отношении Ходорковского любые обвинения – в организации наводнения в Крымске, цунами в Таиланде – имеют судебную перспективу. Это было изначально сказано: даешь показания, признаешь свою вину – и гуляй. Все было сделано под него. Я почему и говорю: «третьего дела» не будет теперь. И Лебедев тоже не думаю, что кого-то интересовал. А такие мелкие клерки. как я, вообще мало кому были интересны. После того как Ходорковский вышел, следственная группа, все это время жившая, и, я думаю, неплохо, на деньги налогоплательщиков, будет расформирована. При этом понятно, что за нами будут следить, фээсбэшники, спецслужбы.

Когда мы не знали всех подробностей, признал он вину или нет, и были первые сообщения, что признал, я, конечно, был рад, что он на свободе, но задавал себе вопрос: сломали его или нет? Нет, и это мужественный поступок, если бы он признал свою вину, я бы очень расстроился. Потому что возникает вопрос: «А я-то, извините, как?» Это внутреннее состояние, я верующий человек, как можно признать вину в том, чего ты не делал?

– О чем думаете с ним говорить?

– Я понимаю, что он сейчас весь на эмоциях. Меня освобождали похожим образом. Не на вертолете вывозили из колонии, но тоже не так, как всех: вывели внезапно в шесть утра и спросили, куда везти. Хотя обычно заключенных выводят по-другому: подъезжают родственники и увозят. В итоге я в телогрейке, во всем тюремном сижу в кафе города Покрова Владимирской области, жду, когда меня заберет жена. Они боялись, что, видимо, выйду и сразу соберу вокруг журналистов.

В первые дни человек совершенно одуревший ходит. Я, когда освободился, просто хотел лежать на кровати: в тюрьме есть время отбоя и время подъема, это даже не кровать, это железная шконка, присесть на нее не можешь – присядешь, это тут же нарушение. Подашь на УДО, тебе скажут: «О, ты, подлец, валялся на кровати, поэтому ты не достоин освобождения». В колонии есть разные люди. Некоторые вкалывают как рабы, в пекарне, в две, три смены, ночью, ни кондиционеров, ничего, как в сауне, таскаешь хлеб по ночам. Вкалывают, вкалывают ребята, подали ходатайство на УДО, сколько-то там прилично отсидели. А им судья говорит: «А вы не участвовали в художественной самодеятельности». Не пели, не плясали. Стоит мужик, под сорок лет, молчит, слезы текут.

– Сколько времени понадобится на то, чтобы прийти в себя, «акклиматизироваться»?

– Много. В тюрьме же ты ограничен во всем. А тут сразу внимание мировых СМИ. Я тоже не был обделен их вниманием: первый человек, который не признал свою вину и вышел под конец срока, не в таком, конечно, масштабе.

– То есть нужно несколько месяцев?

– Конечно. Я думаю, Ходорковский сейчас находится в состоянии эйфории. Он спит, я уверен, по два-три часа.

– Да, он жаловался, что спит плохо.

– Я вообще не спал первые дни. Организм накапливает усталость. В тюрьме ты находишься в окружении далеко не симпатичных тебе людей. Барак в сто человек, такого размера, как это кафе, где мы сидим с вами. Ты все время находишься на виду, там туалет – не кабинка, а постамент. Мне хотелось тишины, покоя и уединения. Я думал, освобожусь, уеду в лес, хотел одиночества и покоя.

– Думаете, он тоже этого сейчас не может не хотеть?

– Я думаю, что ему хочется покоя и побыть с близкими людьми: мама, папа, жена, дети. Куда-нибудь уедет на море покупаться. Счастье. Представляете, человек просыпается, выходит из колонии и через несколько часов оказывается в Берлине, в «Адлоне».

– Вы все время помнили, что ваша история – это про взаимоотношения Путина и Ходорковского?

– Было понятно. Но у меня больше претензий к Генпрокуратуре, это эксцесс исполнителя. Потому что они абсолютно неумные люди, ну зачем дали такой большой срок? Сколько прокуратура попросила, столько и написали. Недалекие, злобные люди, которые впаяли абсолютно невиновному человеку 11 лет. Потому что мы им испортили первоначальный план: нас арестовали, мы дали показания. Они хотели нас судить всех вместе, и опять же, если мы даем согласие на признательные показания, на суде была бы такая картинка: кающиеся сотрудники ЮКОСа дают показания на Ходорковского. Не хотелось брать грех на душу, я считаю, что за все придется отвечать: если ты сам не ответишь, то дети твои будут отвечать. Я думаю, что всем людям, которые участвовали в расправе над нами, гореть в аду.

– Что будет с Пичугиным?

– Выход Ходорковского может сказаться на нем положительно. По крайней мере к нему не будут приставать. Пичугин использовался в качестве заложника. Наверняка ему делались предложения: скажи, что убивал по личному указанию Ходорковского, не важно, правда или нет.

– А вы с Пичугиным лично тоже незнакомы?

– К счастью, нет, хотя мы работали в одном банке «Менатеп». Факт знакомства в Пичугиным мог вылиться в пожизненное. Почему нет? Представляете, какая красивая картинка. Убийство соединить с экономическими делами.

– А как вы относитесь к тем юкосовцам, которые сбежали? К тому же Невзлину?

– Я очень хорошо к нему отношусь. Я с ним не был знаком до того, как меня посадили, но уже встречался, подарил книгу. Если бы он не сбежал, лучше бы никому не было. Ну что хорошего, сидел бы человек. Еще одна сломанная жизнь, еще одна сломанная судьба. Таких людей достаточно много. Если бы все они не уехали, то так же, как мы, сидели бы.

– Вы присутствовали на пресс-конференции. Вам было понятно, что это человек, который только что вышел из тюрьмы?

– Было видно, что он волновался, конечно. Это человек, который думал, что его вообще никогда не отпустят. Но он же очень жесткий, умный человек. Но мне показалось, что в костюме ему не очень комфортно было. Ты же там ходишь все время в этой чудовищной робе черного цвета. Я костюм и галстук надел за два года на свободе один раз, когда пошел на выпускной своего сына. Мне показалось, что ему тоже непривычно.

– А вы как думаете, чем будет Ходорковский заниматься? Правда, что не пойдет в политику?

– Я думаю, что нет. Он все-таки дал слово. А они люди слова.

– И вас это не разочаровало?

– Конечно, нет. Мы понимаем, что он взял на себя такое обязательство.

– Его спросили о ненависти к Путину. А возможно не испытывать такие эмоции к человеку, из-за которого потерял столько лет жизни?

– Я могу ответить на этот вопрос. Я сам думал: «Да их всех сжечь надо». Потом, когда в тюрьме находишься, там не с кем особо разговаривать, ты сам себе вопросы задаешь и отвечаешь. «Володя, тебе дали автомат, стреляй, ничего за это не будет», – говорил себе. Я понял, что я бы этого не сделал. Чувства мести нет, исключительно чувство брезгливости. В принципе, не собираюсь следователям мстить, судье. Но вот примерно месяц назад я случайно достал мобильный телефон своей судьи, которая меня судила. Она уже не судья, она адвокат, ее изгнали из судейского корпуса не совсем справедливо, на мой взгляд. Я ей позвонил. Сказал, кто я. Она мне: «Я не могу разговаривать, давайте завтра». И все. Мне было интересно: у нее же своя система ценностей – посидеть и поговорить. Услышать, что она скажет или не скажет. Но она испугалась и, возможно, какое-то заявление написала: что я убить ее хочу. Они живут в другой системе. Я потом это понял. Но чувства мести нет.

– А желания что-то поменять в этой системе?

– Я, конечно, хочу реабилитации, справедливости.

– Он сказал, что будет заниматься политзаключенными, а это поле деятельности, которое пересекается с политическим.

– Тут грань такая тонкая. Он сказал, что не будет стремиться во власть. Заниматься правозащитными делами. Ну, сложный вопрос. Я, правда, не очень понимаю как. Сейчас достаточно организаций, не думаю, что он будет что-то там финансировать. Полгода как минимум будет наслаждаться жизнью.

– А потом начнется депрессия?

– Не знаю, не думаю, он же очень сильный человек. То, что он сдержит свое слово, в этом ни секунды не сомневаюсь.