Ходорковский и оттепель. Наступит ли новое мышление

По телевизору показали «Оттепель», и Путин выпустил Ходорковского, как будто и в самом деле оттепель или что-то намечается. Ведь сколько приличных людей говорили: выпустит Ходорковского, тогда и поговорим. А другие – что для них плохой Путин начался с посадки Ходорковского.

Однако время не потечет вспять, Татьяна снова не полюбит Онегина, потому что не вычеркнуть из жизни ни письма, ни дуэли, ни ярмарки невест, закончившейся генералом, и плохой Путин, однажды начавшись заключением Ходорковского, вряд ли закончится его освобождением. Жалкий жребий потому и жалок, что необратим.

И все же среди догадок – ну почему же Путин выпустил Ходорковского, кроме намеков на византийские тайны и мрачных предсказаний, есть и радостное прозрение: чтобы вновь понравиться хорошим людям, примириться с ними. Хотя чего же он столько лет не беспокоился, чтобы понравиться и примириться, а тут вдруг запереживал.

Если рассуждать этически и гуманитарно, то мог бы и дальше не беспокоиться: не забудем, не простим. Но в том и дело, что мы рассуждаем слишком гуманитарно: они всевластны – мы угнетены, нам страдать и бороться – им пировать во время чумы. Однако в действительности пировать во время чумы не получается даже у самого авторитарного политического руководства, и не все, что для нас беда, им как с гуся вода, и что нам смерть, то им – хорошо.

Мир устроен таким образом, что что одному смерть, то же, как правило, и другому не сахар. И даже самый авторитарный правитель, взявший под контроль все, что можно взять, не может отменить указом ни ее, ни куда более простые вещи вроде застоя в народном хозяйстве. Телевизору можно приказать, обиженных граждан разогнать, зачинщиков посадить, гонца повесить, а народному хозяйству сколько ни указывай, сколько ни принимай строгих законов – ему все равно. С тем же эффектом можно посылать указы погоде, арестовывать ветер и брать под контроль движение воздушных масс.

Настоящее не блистательно

Как погода для нас с властями – хоть авторитарными, хоть нет – одна, так и экономика. Это нам кажется, что в кризис и застой нам трудно, а этим все равно. Однако же и самое авторитарное политическое руководство во времена экономических кризисов затрудняется – прежде всего экономически.

Хорошо, когда денег хватает, что ни сделай, что ни скажи, кого ни посади, – а все равно и у самого имеются, и для населения кое-что отложить удалось. А когда они иссякают – тогда что? Это ж не только у нас нет экономического роста, это ведь и у него, начальства, нет роста; а оно привыкло, чтоб был. Это ж не только у нас меньше денег и не увеличивается. Это и у начальства меньше денег и не увеличивается. А там привыкли, чтоб становилось больше.

Что-то надо делать. И авторитарное руководство, не полностью лишенное разума, по всему миру делает одно и то же. Пытается не остаться с плохо ведущим себя народным хозяйством один на один, чтоб на него только и смотрели, чтоб на него только пальцем и показывали. И, зная, что экономику не поднимешь пропагандистской передачей и разгоном вольнодумцев, пытается заманить деньги и приумножить рост. Потому что, как есть сейчас, не приумножается и пять хлебов не становятся даже пятью с половиной, а то и вовсе усаживаются в четыре. 

Вот Минэкономразвития ухудшило прогноз развития России четырежды за один год – последний раз с 1,8 до 1,4%, и на следующие годы обещает затяжную стагнацию: вместо желанных 5–7 и тяжких 3–4 – 2,5 и 2,8 соответственно. Всемирный банк в декабре понизил уже пониженный прогноз по экономическому росту с 1,8% до 1,3%, окончательно превратив его в прогноз по великому солнцестоянию и полному штилю. «А для выполнения социальной части инаугурационных указов президента – повышения зарплат бюджетникам – рост экономики должен быть не ниже 4%, а для достижения всех параметров, заданных в них, – не ниже 7%», – пишет министерство. А где их взять?

В общем, прошедшее России было удивительно, но ее настоящее не особенно великолепно, что же касается будущего, то оно в тумане.

И войдите в положение глобального инвестора и организатора производства. Застоявшийся Запад снова поднимается, а мы – молодой развивающийся рынок, который при первых признаках оживления должен бежать втрое быстрее, – стоим, оперевшись на забор. И понятно почему. Представьте себе, что у вас 100 тысяч рублей, их можно положить в старый надежный банк под пять процентов и в новый, который недавно банкротился, – под два. Ну ладно бы под двадцать, десять процентов – можно рискнуть. Но под два? Тут и думать не над чем. Так и ведет ведь сейчас себя инвестор, выбирая между Западом и Россией.

Надо туман развеять: послать сигналы – пусть нас перестанут бояться, приедут в Сочи, увидят, пусть даже победят. В конце концов, Сочи для того и задумали, чтобы перестали бояться, но даже тут, с традиционными ценностями, умудрились напугать. А вот выпустили Ходорковского – и индекс российской биржи сразу вырос на 1,1%. Сто добрых дел, сто правильных сигналов – вот и удвоение.

Код от мирового сейфа

Денежный климат капризен и совсем не напрямую связан с демократией. В Гонконге и Сингапуре ее нет, а климат хороший. На Украине или в Аргентине есть, а плохой. Он скорее чувствителен к сигналам: чудесам и знамениям, которые характеризуют область свободы личности, независимости предприятий и их владельцев, самостоятельности начинаний.

Путин не первый, кто пытается нащупать правильный код на всемирном сейфе с деньгами – в одни цифры попадает, в других ошибается. Но один символ он нащупал правильно – вслед за своими коллегами в прошлом и настоящем: все авторитарные властители до него угадывали эту цифру и отпускали известных узников.

Все недавно обсуждали Южную Африку – почему-то в том духе, что белые выпустили Манделу, и случился экономический коллапс. В действительности все было ровно наоборот. Сначала в ЮАР был экономический коллапс, а потом выпустили Манделу, устроили круглый стол, всеобщие выборы и передачу власти. Вот из этой таблички МВФ видно, что экономика в ЮАР стагнировала и падала в 80-х хуже нынешней российской. Мировых инвесторов совсем не убеждала ни стабильность, ни великая держава белого меньшинства с атомной бомбой и первой в мире пересадкой сердца. Инвесторы обращали внимание на другие вещи: на международные санкции, на то, что цивилизованным компаниям и правительствам считается не очень приличным иметь дело с южноафриканскими властями – почти как сейчас с нашими, что в стране расовая гражданская война и что в целом государство с такими отношениями между населением и властью не может продолжаться бесконечно – рухнет рано или поздно, и как именно рухнет, мы не знаем: национализируют все, отберут, вырежут, поэтому надолго туда вкладываться не стоит. Инвесторам казалось, что у страны, где большинство населения уверено, что власть его не представляет, не очень ясные перспективы. Освобождению Манделы и демократизации предшествовало падение темпов роста экономики с привычных пяти-шести и больше процентов до трех, полутора, одного и отрицательных значений.

Демократизации в Мексике, где правящая 70 лет партия Институциональной революции вдруг стала договариваться с непокорными штатами, вернула реальный федерализм, всерьез пустила оппозицию в парламент, а потом ей и проиграла президентские выборы, предшествовал текиловый кризис 1994–1995 годов и падение экономики на 6%. Похожая на нас Индонезия – капиталистический авторитаризм с бессменным первым лицом во главе, местной партией власти с 60% на выборах и декоративной оппозицией – начала снимать опалу с противников и экспериментировать со свободами, после того как лопнул пузырь переоцененной Юго-Восточной Азии, инвесторы побежали и привычный десятипроцентный рост сменился 4%, а потом падением в 13%.

А для тех, кто считает нас особенными, которым Африка-Индонезия не указ, далеко ходить не надо. Горбачев, Дэн Сяопин и вьетнамские товарищи почти одновременно начали свои перестройки не на ровном месте – чтобы испортить жизнь трудовому народу, — а потому что их народное хозяйство давно никуда не росло, а стояло, подпираемое из последних сил этим самым народом, как небосвод усталым от подвигов Гераклом. А хотелось, чтобы оба – атлант-народ и его хозяйство – расправили плечи. Для начала Горбачев вернул из горьковской ссылки академика Сахарова.

Солома, уносимая ветром

Все это желанные нам примеры, когда режимы упирались в непослушно ведущее себя народное хозяйство и разваливались. Однако освобождение отдельных узников и другие попытки подобрать код к мировому сейфу с деньгами совсем не означают официального объявления оттепели, тем более перестройки и нового мышления. 

Часто бывает и по-другому: как при поздних Франко и Пиночете недавно или как сейчас в капиталистической авторитарной Малайзии и на коммунистической Кубе. Режим будет храбриться, супить брови, уступать там, наступать сям, слать противоречивые сигналы, которые все никак не сложатся в один понятный вектор – чего ждать-то, куда идут; там откручивать, тут закручивать; выпускать одних и грозить тюрьмой другим; призывать жечь сердца и защищать геев от ксенофобии, колебаться между общемировым и особым путем, в целом держась особого; ступать как на лед, дуть на воду. Потому что хочется, чтобы хлеба и рыбы приумножались и тощие годы сменились тучными, а уходить, а делиться властью не хочется. 

И вот под этой поверхностью из официальных речей и строгих начальственных взглядов будет постепенно распространяться сфера человеческой независимости, параллельная этой внешней оболочке независимая жизнь, которую не будет ни сил, ни настоящего желания, ни умения прекратить. И пространство настоящей, независимой жизни будет все больше, а оболочка все тоньше и с прорехами. И в один прекрасный день эту оболочку просто разорвет и сдует. Унесет, как солому ветром.

Такие оболочки исчезают стремительно – мы знаем по Испании, по Индонезии, по Корее, по Восточной Европе. По нам самим, наконец. То, что казалось проблемой, тупиком, вдруг перестанет им быть. И даже странным покажется, что спорили об очевидном, решали решенное, боролись за признание давно признанного. Как Ходорковский, который, казалось, никогда не выйдет, вдруг взял и вышел и глядит в небо над Берлином. А пока придется делать вид, что ответы на ряд проклятых вопросов неизвестны и мы их упорно ищем.