Иосиф Сталин. Фото: Scherl / Global Look Press
60 лет тому назад,19 сентября 1961 года в «Литературной газете» вышла поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Он тогда точно не догадывался, что это в некотором смысле его главное, осевое произведение, которое будут еще долго читать и цитировать самые разные читатели, включая советских генсеков, и американских президентов, с которым его будут выдвигать на Нобелевскую премию.
«Бабий Яр» и 12 заповедей на Рублевке
Принято различать публицистическую и эстетическую стороны поэмы «Бабий Яр», как и всего его творчества. В глаза же бросается именно первый аспект — стихотворение как politicum, как мужественный поступок.
Евтушенко сравнивали с сейсмографом — его самописцы реагировали на любые сотрясения грунта. Зафиксировали они и реакцию на стихи со стороны антисемитов, разразившихся в газете «Литература и жизнь» отповедями в стихах (Алексей Марков, 24 сентября) и в критической прозе (Дмитрий Стариков, 27 сентября).
Вся эта возня -да еще накануне XXII съезда КПСС — напрягала Евтушенко. Мастер неожиданных, но самостоятельных ходов, он накануне съезда решил заручиться поддержкой Михаила Шолохова, влияние которого на Хрущева было огромным, а факт выступления на партийном съезде предсказуемым. Реакция Михаила Александровича (так — в третьем лице — Шолохов величал себя сам) была и бодрящей, и странной одновременно:
«Что, брат, заели тебя наши гужееды за «Бабий Яр»? Ты не беспокойся — Михаил Александрович сам черносотенцев не любит… То, что ты написал «Бабий Яр», — это, конечно, похвально. А вот зачем напечатал? Зачем дал им это оружие в борьбе против себя самого, зачем напечатал «Бабий Яр» и подставился?»[1]
Тем не менее, прощаясь, Шолохов великодушно заверил, что на съезде «хорошенько долбанет по бюрократии, по гужеедам, по антисемитам». На самом же деле он «долбанул» по «нынешним модным будуарным поэтам», принадлежность к которым Евтушенко с его «шепотом» и «что потом» не оставляла сомнений.
Съезд между тем принял новую Программу КПСС с ее торжественно-неосторожной концовкой («Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!») и новый Устав партии, элементом которого стал «Моральный кодекс строителей коммунизма». Составлявшие его 12 заповедей — мешанина из марксизма и христианства. В свое время Моисею на горе Синай была вручена скрижаль с десятью заповедями, на этот раз — за отсутствием Моисея и горы Синай — заповеди поступали Никите Сергеевичу из санатория ЦК КПСС «Сосны» на Рублевке, в каковом санатории коммунизм в основном был уже построен, включая КПП и бассейн.
В весьма сжатые сроки (за три часа!) и с подобающей моменту циничной веселостью заповеди принимали и транслировали аппаратчики со Старой площади Елизар Ильич Кусков (1918-не позднее 1985) и Федор Михайлович Бурлацкий (1927–2014). Всего их оказалось 12, то есть на две заповеди больше, чем у праотца Моисея. Одна из них, десятая, провозглашала «дружбу и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни» и тем самым закрывала вопрос об антисемитизме. И никакому Василию Витальевичу Шульгину (1878–1976), одному из самых неожиданных гостей съезда, представлявшему на нем, видимо, фракции киевских антисемитов и думских черносотенцев дореволюционного призыва, теперь уж точно не удалось бы таковую нетерпимость к неприязни перешибить!
***
[1] Евтушенко Е. Волчий паспорт. М: Вагриус, 1998. С. 285–291.
