Виталий Комар и Александр Меламид. Сталин перед зеркалом (фрагмент), 1981-82. Из серии «Ностальгический соцреализм»
Источник: iskusstvo-info.ru
Однажды я сидел в компании молодых людей. Симпатичных, неплохо образованных, современных в самом благоприятном значении этого слова. Разговор наш, как это обычно и бывает, перетекал с одной темы на другую. Они были мне необычайно симпатичны, я им, кажется, тоже. Говорили мы на более или менее одном языке, несмотря на существенную разницу в возрасте. А потому и эта разница в какой-то момент решительно забылась. И ими, и мной.
Но в какой-то момент — не помню, в каком контексте, — я упомянул, что хорошо помню день смерти Сталина. Что я помню этот день очень ярко, хотя и был я совсем мал тогда. И тут возникла неловкая, слегка недоуменная пауза. Я понял ее значение: вот сидит рядом с ними человек хотя и немолодой, но все же их современник, и при этом он помнит живых динозавров.
Да, именно динозавров. И дело давно уже не в самом Сталине. Для нескольких поколений он давно уже поселился в общем музейном подвале, где пылятся сбруя коня Чингиз-хана, посох Ивана Грозного, треуголка Бонапарта, хрущевская кузькина мать и ножницы для подравнивания брежневских бровей.
Я и правда со всей отчетливостью помню этот день. Да как его не запомнить, если в этот день отменили все детские радиопередачи, а вместо них играла скучная тягучая музыка, перемежаемая черным бархатом Левитановского голоса.
«Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза…» — раздельно произносит этот голос, а потом говорит что-то еще, совсем непонятное, про какое-то «дыхание Чейна-Стокса». Это пресловутое «дыхание», этот сугубо медицинский термин обрел постепенно символико-анекдотические очертания. «Выдь на Волгу. Чейн-Стокс раздается», — придумал однажды мой остроумный друг.
А с того момента, когда я помню самого себя и даже, кажется, раньше, и до этого самого дня Сталин незримо, хотя и явственно присутствовал в моей жизни. Он присутствовал в виде бесконечно повторяемого имени, в виде несмолкаемо звучавших из кухонной радиоточки стихов и песен про то, что «каждый день и каждый час Сталин думает о нас», в виде бесконечных портретов красивого усатого, лишенного возраста мужчины с мудрым, усталым и бесконечно ласковым взором слегка прищуренных глаз.
Слова «портрет» и «Сталин» были в моем восприятии чем-то вроде синонимов. Листая школьный учебник старшего брата, я под одобрительный смех родных, объявлял: «Этот Сталин — Ломоносов. Этот Сталин — Пушкин. Этот Сталин — Кутузов».
Когда прозвучали на весь мир роковые слова о Чейне-Стоксе, мне только что исполнилось шесть лет. Сталин не успел ничем заразить или отравить меня. Он лишь слегка царапнул мою нежную кожу, и эту едва заметную царапину я постепенно стал воспринимать как надежную прививку от него, от Сталина, на всю оставшуюся жизнь.
А помимо этого незабываемого дня я не менее ярко запомнил другой, случившийся четыре дня спустя. Это был день похорон.
