Скелет в шкафу. К 70-летию со дня смерти Сталина

Однажды я сидел в компании молодых людей. Симпатичных, неплохо образованных, современных в самом благоприятном значении этого слова. Разговор наш, как это обычно и бывает, перетекал с одной темы на другую. Они были мне необычайно симпатичны, я им, кажется, тоже. Говорили мы на более или менее одном языке, несмотря на существенную разницу в возрасте. А потому и эта разница в какой-то момент решительно забылась. И ими, и мной.

Но в какой-то момент — не помню, в каком контексте, — я упомянул, что хорошо помню день смерти Сталина. Что я помню этот день очень ярко, хотя и был я совсем мал тогда. И тут возникла неловкая, слегка недоуменная пауза. Я понял ее значение: вот сидит рядом с ними человек хотя и немолодой, но все же их современник, и при этом он помнит живых динозавров.

Да, именно динозавров. И дело давно уже не в самом Сталине. Для нескольких поколений он давно уже поселился в общем музейном подвале, где пылятся сбруя коня Чингиз-хана, посох Ивана Грозного, треуголка Бонапарта, хрущевская кузькина мать и ножницы для подравнивания брежневских бровей.

Я и правда со всей отчетливостью помню этот день. Да как его не запомнить, если в этот день отменили все детские радиопередачи, а вместо них играла скучная тягучая музыка, перемежаемая черным бархатом Левитановского голоса.

«Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза…» — раздельно произносит этот голос, а потом говорит что-то еще, совсем непонятное, про какое-то «дыхание Чейна-Стокса». Это пресловутое «дыхание», этот сугубо медицинский термин обрел постепенно символико-анекдотические очертания. «Выдь на Волгу. Чейн-Стокс раздается», — придумал однажды мой остроумный друг.

А с того момента, когда я помню самого себя и даже, кажется, раньше, и до этого самого дня Сталин незримо, хотя и явственно присутствовал в моей жизни. Он присутствовал в виде бесконечно повторяемого имени, в виде несмолкаемо звучавших из кухонной радиоточки стихов и песен про то, что «каждый день и каждый час Сталин думает о нас», в виде бесконечных портретов красивого усатого, лишенного возраста мужчины с мудрым, усталым и бесконечно ласковым взором слегка прищуренных глаз.

Слова «портрет» и «Сталин» были в моем восприятии чем-то вроде синонимов. Листая школьный учебник старшего брата, я под одобрительный смех родных, объявлял: «Этот Сталин — Ломоносов. Этот Сталин — Пушкин. Этот Сталин — Кутузов».

Когда прозвучали на весь мир роковые слова о Чейне-Стоксе, мне только что исполнилось шесть лет. Сталин не успел ничем заразить или отравить меня. Он лишь слегка царапнул мою нежную кожу, и эту едва заметную царапину я постепенно стал воспринимать как надежную прививку от него, от Сталина, на всю оставшуюся жизнь.

А помимо этого незабываемого дня я не менее ярко запомнил другой, случившийся четыре дня спустя. Это был день похорон.

Я только-только отболел очередной ангиной, и в этот день меня впервые за пару недель выпустили погулять во двор.

И вот я выхожу из подъезда, и вот я радостно вдыхаю сырой мартовский воздух. И вот я прямо всеми клетками своего небольшого организма чувствую, что впереди бесконечно долгая и бесконечно увлекательная, как приключения Буратино, жизнь.

Во дворе я сразу же встречаю Павлика Аронова, дружка из соседнего подъезда. Он старше меня на целый год, он в этом году пойдет в школу и он для меня большой авторитет.

Павлик говорит: «Сегодня в пять часов вечера все машины остановятся и будут пять минут гудеть. И заводы все тоже будут гудеть. Давай и мы с тобой в пять часов встанем как вкопанные посреди двора и тоже погудим! Умеешь гудеть?» Я попробовал. «Годится», — сказал великодушный Павлик.

Идея погудеть мне понравилась. Но она так и не осуществилась, потому что мы, дождавшись этих пяти часов и не услышав ниоткуда никаких гудков, затеяли совсем другую игру — игру, надо сказать, совсем не безопасную, о чем мы тогда, разумеется, не догадывались.

Игра была такая. Сначала я в полном несоответствии с первоначальным намерением «встать как вкопанные» принялся носиться как угорелый туда-сюда — от сарая к ржавому гаражу и обратно. Пока я так носился и махал руками, Павлик, по наспех сочиненному нами сценарию исполняя роль резонера, как бы укоризненно говорил: «Не бегай! Ты что, не знаешь, что Сталин умер!» На что я, — тоже в соответствии со сценарием, — громко кричал: «А мне-то что!»

И мы с Павликом радостно хохотали. Что-то было неосознанно освобождающее в этом нашем дурацком хохоте.

Потом мы менялись. И тогда туда-сюда, и тоже размахивая руками, носился Павлик, а я его «урезонивал» тем, что, мол, Сталин умер, что нехорошо, мол. А он диким петушиным голосом кричал: «А мне-то что!» И мы хохотали.

К счастью никто не видел и не слышал этой спонтанной манифестации нашего стихийного анти-тоталитаризма. А если кто-нибудь видел и слышал, то никому об этом не рассказал.

Так мы, никем не замечаемые, носились с этими кощунственными воплями по двору примерно с час, если не дольше, и нас все это время переполняло идиотское необъяснимое счастье, которое хорошо умело внезапно настигать нас только в детстве, и все это время шел бесконечный мокрый снег.

Для нас Сталина уже не было, но его мокрые и жирные следы надолго остались на половицах исторической памяти. Виднеются они и теперь.

Сталин давно уже не реальный — из крови и плоти — персонаж истории, не ее субъект. «Сталин» — именно так, в кавычках — уже давно стал символом, темным, потаенным мифом, бабушкиной сказкой, заветным символом барачно-слободской «справедливости» и прочего сивушно-византийского «величия».

Именно это все в совокупности с дикими рецидивами бесконтрольного территориального экспансионизма укладывается в короткое слово «Сталин». И не надо изумляться такой его поразительной живучести.

Запрос на «хорошего Сталина» и правда по-прежнему велик. Потому что населению нужен положительный герой на все времена. Строгий, справедливый, в усах, погонах и с ласковым прищуром непостижимых глаз. Такой, какой когда-то в раннем детстве кто-то видел вырезанным из старого «Огонька» на стене в бабушкиной деревне, где он проводил школьные каникулы. И этот загадочный образ перемешивался в памяти многих с запахом парного молока и прелой соломы.

Но Сталин — это также неиссякаемый символ социальной и моральной безответственности.

Пока в складках и трещинках исторической памяти будет сидеть и дымить своей трубкой товарищ Сталин, люди будут твердо знать, что все былые преступления точно не «наши». Глупость и подлость «совсем не наши». Заблуждения и предрассудки — тоже.

Достижения? Победы? Героические деяния и великие свершения? Научные открытия? Романы, оперы, симфонии, кинофильмы? Ну, ладно, это давайте, это уже, пожалуй, берем. Так уж и быть, уговорили!

Да, у «нас» было много разных родственников. И среди них были совсем разные персонажи. Но прямыми своими предками «мы» назначаем тех, кто для нас удобнее. Наши деды — славные победы. А те деды, что воровали, предавали, убивали, конвоировали, стучали друг на друга — это не наши деды, а чьи-нибудь еще. Да и были ли они, эти деды, на самом деле? Или их придумали русофобы по заданию Сороса?

«Наши» предки — это те, чье наследство можно лихо и безнаказанно проматывать, а не те, кто не оставил нам ничего кроме долгов, в том числе и моральных. И никто по этим счетам платить не собирается, еще чего не хватало. Никто ни за что не отвечает, и никто ни за что не заплатит, даже не надейтесь.

Жив ли Сталин сегодня? Нет, конечно. Разумеется, он умер — старики Чейн и Стокс знают свое дело.

Но он так и не похоронен. И его скелет покоится в казенном шкафу с инвентарной биркой на дубовой дверце, зловеще погромыхивая своими сухими костями при любой попытке сдвинуть этот шкаф с места.