Танцовщица Анна Тереза де Кеерсмакер и пианист Павел Колесников
dansercanalhistorique.fr
Анн-Тереза де Кеерсмакер — выдающаяся бельгийская танцовщица и хореограф, крупнейшая фигура современного танца. Почти десять лет назад она танцевала в Нью-Йорке под музыку баховской Второй Партиты. Несколько дней назад — под Гольдберг-вариации. Борис Локшин делится впечатлениями от обеих постановок.
Часть вторая. Бах. Гольдберг-вариации. NYU Skirball Center. 24 февраля 2024 года
За эту работу нам следует благодарить бывшего российского посла при дворе курфюрста Саксонии, графа Кайзерлинга, который часто останавливался в Лейпциге и привозил с собой упомянутого Гольдберга, чтобы тот получил музыкальное образование у Баха. Граф часто болел и страдал бессонницей. В такие моменты Гольдберг, проживавший в его доме, вынужден был проводить ночь в прихожей, чтобы играть ему во время бессонницы. … Однажды граф упомянул в присутствии Баха, что хотел бы иметь некоторые клавирные произведения для Гольдберга, которые были бы одновременно плавными и живыми так, чтобы они могли чуть подбодрить его в его бессонные ночи.
Джоан Николаус Форкель (первый биограф Баха)
Она вышла на сцену босиком. Ей 63 года. Она на них и выглядела. На ней было черное полупрозрачное мешковатое платье или даже скорее балахон, немного ниже колен. Сверху под ним ничего не было. Снизу черные спортивные трусы, как у фигуристки. За руку она держала крупного, очень моложавого на вид мужчину в толстых роговых очках. Мужчина был одет в черные семейные трусы и мятую майку-алкгололичку. Это был известный пианист Павел Колесников. Выглядел он довольно нелепо.
Мужчина сел за стоящий в углу сцены рояль. Играть начал не сразу. Сидел тихо. В это время она хаотическим образом двигалась по сцене. Нет, не хаотически. Пустая сцена была размечена отражающими свет белыми точками. Она перемещалась в соответствии с их расположением. Но их расположение казалось мне хаотичным. Через некоторое время он начал играть.
Ее танец был не очень похож на танец. Или скорее она танцевала как ребенок, который слышит музыку и играет в то, как будто он под нее танцует. Она делала очень странные движения. Как если бы она держала в руках большую швабру и пыталась ей подметать. Или как если бы она хотела высоко подпрыгнуть, но передумала. Или она начинала высоко задирать свою черную рубашку. У ней худые стройные ноги, как у девушки… Потом она резко прерывалась… Вообще, все ее движения обладали какой-то внутренней незавершенностью. Словно она сначала выбрала цель, а потом подумала: «А зачем? Ну его..».
Между тем пианист заиграл немного быстрее. Я никогда не понимал этой музыки. Она для меня слишком рассчитана, слишком абстрактна. Я почти что уже было заскучал и начал думать о чем-то своем, но потом спохватился, сделал над собой усилие, и представил себе, что передо мной раскрытая нотная тетрадь. Я не знаю нотной грамоты. И слуха у меня тоже нет. И ноты кажутся мне какими-то угрожающими непонятными закорючками.
И вот я представил себе, что эти ноты подвешены к потолку, много — много нот, целый нотный лес, а она их раздвигает руками, ногами… Пытается куда-то пробраться через этот лес, спотыкается о закорючки, ноты больно хлещут ее по лицу, и каким-то чудесным образом от этих ее хаотических неловких движений возникает звук, а из звука рождается гармония. И тогда происходящее на сцене начинает обретать для меня какой-то смысл.
Я подумал, что этот нелепый мужчина за роялем только мешает той музыке, которая рождается у ней в голове и которую она, каким-то странным образом, заставляет меня услышать. И действительно, в какой-то момент она оказалась около рояля, раздраженно махнула на пианиста рукой, и он отлетел от инструмента, как жирный голубь, клевавший просо, которого вспугнул подбежавший ребенок. И тут стало тихо, но не так тихо, как в начале, а оглушающе тихо, и она продолжала танцевать в этой оглушающей тишине. Но это продолжалось недолго, потому что пианист быстро вернулся и снова заиграл. Но к этому моменту лес раздвинулся и из-за деревьев показалось что-то вроде реки или озера. То есть мне так показалось. И стало хорошо.
И тогда она подошла к роялю. И легла на спину. Легла под рояль. А пианист продолжал играть.
Бах, «Гольдберг-вариации». И это было так естественно. Так правильно. А что еще ей оставалось делать? Она вышла из леса. И вывела меня.
Потом, когда все закончилось, она встала и пошла в самою глубину сцены. Там у дальней стены лежала узкая металлическая труба. Она легко толкнула ее ногой. И труба с шумом покатилась в сторону зрителей. И только у самого края сцены пианист босой ногой ее остановил. И тут объявили «технический перерыв».
https://www.youtube.com/watch?v=G2BMnu1S9GU
После перерыва она вышла одетая в элегантный облегающий брючный костюм золотистого цвета и в туфлях на платформе. Она помолодела лет на двадцать пять. Пианист тоже приоделся. На нем свежая белая рубашка и строгие черные брюки. Он начинает играть. Я не знаю, те же ли это вариации или уже другие. Она опять танцует. Опять странные движения и непонятные жесты. Но я уже внутри этой музыки. Я все понимаю. Мне легко и приятно. Я расслабился. Проходит примерно полчаса этого танца. В какой-то момент она останавливается и снимает с себя туфли. Продолжает танцевать. А потом происходит что-то странное. Каким-то образом, я не заметил, как, она оказывается в довольно короткой совсем прозрачной рубашке, на этот раз розовой, и чудовищных коротких серебряных шортах с блестками. Как какая-нибудь Анжелка на дискотеке. И да, ноги у ней отличные, но ей 63 года. Она снова выбивает меня из моего внутреннего комфорта.
И пианист начал играть как-то по-другому. Уверенно, торжественно победительно. А она продолжала танцевать, как ни в чем не бывало. Вроде бы и так же, а все-таки, мне казалось, что с какой-то даже злостью. С сильным напором. Но я не понимал, о чем она говорит вместе с этой музыкой. И вдруг она остановилась, повернулась спиной к залу и содрала с себя эту чертовую розовую рубашку. Вернее, не содрала, а резким движением опустила ее ниже талии. Музыка стала еще торжественнее. Ух, какая гармония, чтобы это не значило! А она стояла, повернувшись ко мне голой спиной и танцевала голой спиной совершенно не шевелясь. Такая обнаженная, хрупкая, беззащитная перед этой музыкой. Она танцевала о том, что жизнь конечна, а эта музыка будет всегда. И была всегда.
Она опять меня победила
Часть первая. Бах. Партита 2. Gerald W. Lynch Theater at John Jay College. 14 октября 2015 года
В зале гаснет свет, и, в полной темноте вступает скрипка. «Божественная музыка», — думаешь ты, сидя в темном зале. «Очень божественная музыка. — думаешь ты через пять примерно минут. Интересно, а танцевать они когда-нибудь начнут?» В Партите №2 шесть частей: Sinfonia, Allemande, Courante, Sarabande, Rondeaux, Capriccio. Это занимает около 20 минут.
Потом зажигается свет, и на сцену выходят вызывающе дурно одетые Анн-Тереза де Киеерсмакер и Борис Шармац. Они начинают хаотически перемещаться по сцене, производя при этом странные движения всеми своими конечностями. Иногда они переходят на быструю рысь и просто нарезают по сцене спринтерские круги. Иногда они останавливаются и делают разные выразительные и очень неестественные жесты. И ты, конечно, понимаешь, что это они танцуют музыку Баха, только после музыки, без нее, и что концептуально это, наверное, очень интересно. Проходит пять минут, и ты догадываешься, что они собираются так оттанцевать все шесть частей, которые есть : Sinfonia, Allemande, Courante, Sarabande, Rondeaux и Capriccio.
А предыдущим вечером ты ходил на балет Безволосых Японцев в БАМe [Brooklin Academy of Music]. И у них там все было безумно красиво, но танцевалось оно со скоростью примерно один жест в две с половиной минуты. И теперь ты сидишь и думаешь: «Господи, ну за что мне это все?» А еще ты сидишь и думаешь: «Вообще-то, так мне и надо!» И ты понимаешь, что после немого танца они обязательно тоже самое перетанцуют еще раз под музыку, но совершенно не можешь себе представить, что это такое может быть, ради чего тебе сейчас стоит терпеть, тем более, что ты все уже видел и слышал. И в твоем зрительском кресле тебя держит только немного любопытства, и то, что неудобно вот просто так взять и уйти.
И проходит 20 минут, и на сцену выходит скрипачка, и вот она начинает, и эти двое, не меняя своих ужасных костюмов снова, и это уже как бы для тебя по-третьему разу. И тут вдруг, каким-то немыслимым, невообразимым образом оно происходит. И эта музыка, и эта скрипачка, и эти двое оказываются чем-то целым, одним, неразделимым, и время останавливается. И нету больше 20 минут и шести частей, которые Sinfonia, Allemande, Courante, Sarabande, Rondeaux и Capriccio. А ты ведь понимал, пока терпел все эти предыдущие 40 минут, 6×2=12 частей, что им должно быть оправдание, и что если одну гармонию дополнить другой, зрение совместить со слухом, тебе все станет ясно. Но ты-то сам в это оправдание ни на секунду не верил. А тут вдруг раз, и все понял.
Апостол Павел сказал: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».
