В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга «Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года».

Революция 1917 года — частый предмет исследования для современных историков. Но насколько они приблизились к пониманию ее природы за более чем сто лет? Владимир Булдаков считает, что современное обществоведение склонно скользить по поверхности внешних событий вместо проникновения в суть одного из главных тектонических сдвигов российской истории. На материале архивных документов, дневников и воспоминаний современников он — вопреки распространенным интерпретациям — стремится показать, что революция не подчинялась политической логике, а представляла собой скорее стихийное восстание, к реальности которого страна не была готова. Именно поэтому В. Булдаков отказывается от попыток описать революцию как управляемый проект и предлагает читателю эмоциональную хронику событий. Эта хроника призвана ответить на вопрос: как утопию мировой революции накрыл кровавый туман «красной смуты»?

Владимир Булдаков — доктор исторических наук, главный научный сотрудник Центра изучения новейшей истории России и политологии. Автор нескольких сотен работ по истории России конца XIX — начала XX века.

Понять смуту

Предложенный нарратив — лишь одна из возможных интерпретаций революции, причем далеко не самая глубокая из возможных. Следует иметь в виду, что среди бесчисленных заблуждений революционных лет все же встречались поразительные прозрения. Надо уметь их увидеть, разглядеть и постараться воспользоваться.

В 1918 году появилась книга-альбом «Расея» известного 32-летнего художника Бориса Григорьева. Поработав перед войной в Париже, объездив ряд европейских стран, он обратился к российским глубинам. Галерея крестьянских портретов — молодых и старых лиц со сжатыми губами и бесстрастными глазами — выявила нечто противоположное европейской суете предвоенного времени. Алексей Толстой, тоже по-своему знаковая фигура российской культуры, отмечал:

У Григорьева много почитателей и не меньше врагов. Иные считают его «большевиком» в живописи, иные оскорблены его «Расеей», иные силятся постичь через него какую-то знакомую сущность молчаливого, как камень, загадочного, славянского лица, иные с гневом отворачиваются: это ложь, такой России нет и не было.

Такая Россия была. Это пришлось признать всем, как пришлось признать и «безразмерный» талант Григорьева. Трудно сказать, кто еще мог столь основательно потрясти представления о «народе-богоносце». То же самое, в сущности, проделал И. Бунин в «Окаянных днях». Вместе с тем Григорьев по-новому показал и «известную» Россию, создав и другие портретные образы: В. Э. Мейерхольда — фигуры, словно изломанной силой своего неспокойного таланта; М. Горького — человека, словно недоумевающего в окружении своих литературных персонажей. Оба — представители «антикрестьянской» России. В сущности, художник по-своему показал то, что позднее назовут «столкновением культур». В этом и была та суть русской революции, которую упорно старается обойти наше боязливое сознание.