Алексей Юрчак
В 2006 году антрополог Алексей Юрчак написал книгу «Это было навсегда, пока не кончилось» о том, как жил Советский Союз в последние годы и как он внезапно умер. В ней он ввел термин «гипернормализация», который использовал для политики, в которой имеет значение только форма, но не содержание. В 2025 году и этот термин, и книга Юрчака гиперактуальны. О том, когда все уже наконец кончится и не навсегда ли это, с Алексеем Юрчаком по просьбе Republic-Weekly поговорила Ольга Серебряная.
— В вашей книге «Это было навсегда, пока не кончилось» вы вводите понятие «гипернормализация» — поясните, пожалуйста, что это такое. Потому что в западном контексте, в частности в фильме Адама Кёртиса, кажется, его употребляют не совсем корректно.
— Спасибо за приглашение поговорить. Насчет того, как понимают в западном контексте понятие гипернормализация из моей книги и то, как оно разобрано в самой книге. Здесь и вправду есть несовпадение, но я бы не сказал, что это абсолютное несовпадение. Вы говорите в первую очередь о том, как этот термин циркулирует в соцсетях и массмедиа, где действительно есть путаница. Но в западном контексте есть и более серьезные примеры использования этого понятия. Что касается не совсем верного толкования, оно связано с документальным фильмом Адама Кёртиса «Гипернормализация», вышедшем в 2016 году. Недавно, выступая на нескольких форумах. мне пришлось объяснять, что я имел в виду под гипернормализацией и как это отличается от Кёртиса, которого многие цитируют, ссылаясь при этом на меня. На самом деле они цитируют не мои слова, а Кёртиса — конкретнее, мысль, которую он сформулировал в одном интервью.
Сначала Кёртис вообще на меня не сослался: в его фильме просто сказано, что идею гипернормализации ввел one Soviet author. Прошло какое-то время, и меня студент спрашивает: «А это вы у Кёртиса взяли понятие hypernormalization?» Тогда я решил, что это уже переходит все границы, и написал ему мейл, довольно вежливый: мол, дорогой Адам, вы как-то не сослались на меня, и теперь многие ссылаются на мое понятие, не зная автора. Ведь ученые производят идеи — ничего другого мы не производим. Поэтому нам важно, чтобы наше авторство упоминалось. Кроме того, оно важно, чтобы можно было дальше участвовать в дискуссии. Он сразу написал ответ, очень извинился, сказал, что вы абсолютно правы. После этого он стал меня во всех интервью упоминать.
Никита Хрущёв и Леонид Брежнев, 22 февраля 1962 года
Фото: ТАСС
Но проблема в том, что он понятие гипернормализации не совсем понял и то, как он его объясняет, а многие за ним повторяют, не совсем про то, о чем я писал. В соцсетях многие повторяют эти его слова, как будто это цитата из меня, и не только в соцсетях, но и во вполне уважаемых СМИ — совсем недавно в «Гардиан», до этого — в «Нью-Йоркере» и т. д. Я даже эти слова выписал, потому что сейчас пишу ответ в виде статьи.
В этой «цитате» якобы из меня Кёртис говорит следующее: «Все в Советском Союзе знали, что система сломана и не работает, но притворялись, что ее поддерживают, потому что не могли представить себе никакой альтернативы».
Эту цитату многие приводят дословно и после нее в скобочках пишут мое имя. Но эти слова не только не являются моими, но и в некоторой степени прямо противоречат тому, о чем я говорю в книге. В них присутствуют три проблематичных стереотипа, распространенных в описании советского общества и субъекта: «притворство», «отсутствие воображения» и всеобщее понимание того, что «система не работает». Моя книга последовательно показывает, что подобные стереотипы не описывают того, как работала позднесоветская система и как строились ее взаимоотношения с советским субъектом. Понятие гипернормализации противоречит подобным объяснениям.
Гипернормализация, как я пишу о ней в книге, — это процесс, когда политическая сфера — не только политический язык, но и политические практики и политические ритуалы — преобразуется таким образом, что становится важнее уделять внимание их форме, а не буквальному смыслу, который они изначально должны были передавать. Это происходит не во всех контекстах, но в большинстве. Я привожу один знакомый пример: когда на комсомольском, партийном, профсоюзном собрании человек голосует за некую резолюцию, не особенно вникая в буквальный смысл того, что в ней написано. Подобный акт не является бессмыслицей, и то, что люди так себя ведут, не означает, что они превратились в автоматы, двуличных притворщиков или бессовестных конформистов. Подобный акт лишь означает, что перформативная составляющая этого политического ритуала — то есть акт голосования, который производит определенные эффекты в общественном пространстве — стала важнее, чем буквальный смысл, который передан в резолюции. Иными словами, участие в акте голосования важно и ведет к важным результатам (это перформативный смысл акта), а высказывание личного мнения по поводу того, за что идет голосование (буквальный смысл), не важно.
В чем заключается этот перформативный смысл? Например, посредством участия в таких ритуальных действиях человек воспроизводил себя как советского субъекта с признанной идентичностью: студента, рабочего, врача, ученого и т. д.
Участие в этих ритуалах утверждало человека как «нормального» субъекта, и в этом был их крайне важный смысл.
Пример голосования здесь особенно нагляден. В любой стране голосование — это не просто высказывание мнения, а высказывание его особым, легитимно закрепленным образом. Можно высказать мнение с друзьями в коридоре или в курилке, когда оно официально не подсчитано и не закреплено, — в этом случае вы лишь высказываете мнение. А можно голосовать во время официальной процедуры, когда подсчитываются голоса. В этом случае вы не только высказываете личное мнение, но и участвуете в производстве официального результата. И из-за этой разницы в этих двух контекстах человек может высказать свое мнение по-разному. Или он может просто не рассматривать процесс голосования как отражение его мнения, а рассматривать его как способ достижения определенного результата — то есть делать упор на перформативной составляющей акта голосования.
Дебаты Дональда Трампа и Камалы Харрис 11 сентября 2024 года
Фото: АВС
Существует масса ситуаций, в которых человек может участвовать в процедуре голосования как важном перформативном акте, не рассматривая его как высказывание своего буквального мнения. Последние президентские выборы в Штатах дают такой пример: в них огромное количество граждан, не поддерживающих Камалу Харрис, тем не менее проголосовали за нее, чтобы не дать выиграть Трампу. Смысл их голоса, отданного за Харрис, был не в буквальной поддержке ее кандидатуры, а в попытке остановить другого кандидата. Для них важнее был перформативный акт голосования. Если бы не было опасности победы Трампа, многие из них проголосовали бы иначе или на выборы бы не пришли.
В позднесоветском контексте смысл голосования и других политических ритуалов и языковых практик тоже сместился — перформативный смысл участия в этом акте был крайне важен, а буквальный смысл потерялся.
— Мне кажется, этот момент вы называете в книге «перформативным сдвигом», а гипернормализация касается господствующего дискурса, который начинает воспроизводить сам себя, непомерно разрастаясь…
— «Перформативный сдвиг» и «гипернормализация» — это связанные понятия. Когда важнее участвовать в воспроизводстве политической формы (голосовать «за» или воспроизводить штампы идеологического языка), чем обращать слишком много внимания на буквальный смысл этого акта или штампа, происходит перформативный сдвиг. Перформативная составляющая смысла (участие путем поднятия руки) становится важнее буквальной составляющей (высказывание вашего мнения о резолюции). Но поскольку в советском контексте, в отличие от американского, перформативный сдвиг затрагивал всю без исключения политическую сферу, а не отдельные ее проявления, и поскольку практически все в этом участвовали, этот сдвиг вел ко второму результату — нарастающей закостенелости политического языка и политических практик, их все большей предсказуемости и повторяемости.
Политический язык становился все более имитационным: когда кто-то говорил на этом языке, он все больше имитировал предыдущие высказывания, сделанные до него.
Форма политического языка и ритуалов не просто закостеневала, но и разбухала (многие, наверно, помнят длинные и сложно воспринимаемые на слух обороты такой идеологической речи и статей). То есть форма не просто нормализовалась, но и разрасталась, как снежный ком. Это и есть процесс гипернормализации.
У меня в книге это еще связано с тем, что после смерти Сталина исчез внешний «редактор» политического языка — раньше эту роль играл Сталин, способный оценивать и корректировать любое политическое высказывание.
Важно еще подчеркнуть, что гипернормализация политической сферы в Советском Союзе привела не к сужению пространства смысла, не ко всеобщей задавленности «дубовым языком», как иногда пишут, а, напротив, к созданию большого пространства альтернативной свободы. Советский гражданин, именно благодаря своему участию в перформативном повторении идеологических форм (поднимая руку на собрании, выступая на политинформации, сдавая ленинский зачет), мог после этого ритуала заниматься вещами, буквальный смысл которых не совпадал с буквальным смыслом этих политических форм (с тем, за что он голосовал или что говорил и сдавал), а часто им просто противоречил.
Это стало возможным именно потому, что буквальный смысл политических ритуалов ушел на второй план, а их перформативный смысл — воспроизводство человека как нормального советского субъекта — приобрел особую важность. В результате такого взаимоотношения людей с политической сферой ежедневная жизнь советских людей наполнялась разного рода деятельностью, интересами, увлечениями, профессиями, практиками саморазвития, личных отношений, дружбы и так далее. Создавалось огромное культурное пространство, которое государство не могло разглядеть и понять во всей его многообразности и которое постепенно изменяло социалистическое общество изнутри. Именно благодаря этому пространству относительной свободы Советский Союз в конце концов смог быстро обрушиться.
Михаил Горбачев и Джорд Буш
CNP/AdMedia/Global Look Press
Если мы вернемся к Кёртису — в том, как я описываю гипернормализацию, люди не притворяются, что они поддерживают систему. Притворство, о котором пишет Кёртис, — это некое психологическое состояние, схожее с осознанным обманом. А гипернормализация — это не про психологическое состояние человека, не про то, во что он верит, что на самом деле думает и что прячет под маской. Гипернормализация — это состояние политической сферы, ее языка, ритуалов и практик. Можно вернуться к примеру, который я несколько раз повторял: поднимая руку на собрании, человек не притворяется, что поддерживает кандидата, а производит действие, в котором важно не высказывать мнение, а достичь иного результата (то, что в результате участия в этом акте ты подтверждаешь свой статус студента и можешь далее заниматься вещами, которые этот статус тебе позволяет). Повторюсь: в данном случае человек фокусируется не на буквальном смысле акта, а на перформативном. Это поведение не свести к понятию притворства (также как и голосование американцев за Харрис не является притворством — недаром многие о таком голосовании и его причинах открыто говорили).
Соответственно, высказывание Адама Кёртиса о том, что все советские люди все понимали и при этом все постоянно притворялись, противоречит аргументу моей книги. Я писал книгу как раз против такой модели советского субъекта, распространенной в советологии того времени и повторенной Кёртисом — и, кстати, часто повторяемой до сих пор — модели, согласно которой жизнь советских людей (в отличие от западных) якобы состояла из постоянного притворства, двоемыслия, двуличия и других аморальных форм. Мне кажется, что это полная ерунда.
— Проиллюстрирую вашу связку понятий «перформативный сдвиг — гипернормализация» примером из собственной жизни. По вашей классификации я прохожу по самому краю последнего советского поколения. Когда мне исполнилось 14 лет, я подала заявление, чтобы вступить в комсомол: не потому, что я хотела вступать в комсомол (напротив, я очень не хотела туда вступать, и, пока я учила устав, папа надо мной издевался), но потому, что моя мама утверждала, что меня не возьмут в университет, если я не буду членом комсомола. Когда я пришла на собрание, там сидели знакомые люди, например пионервожатая, с которой мы были в приятельских отношениях. Я оттараторила все, о чем меня спрашивали, и ждала, что мне скажут: «Ну все, вот тебе членский билет, заплати взнос». Но вместо этого моя подруга-пионервожатая спросила: «Оля, а ты все это искренне?» Я ответила: «Ну конечно нет, Лена». И на этом все рухнуло. Это был 1989 год, конец перестройки. Ей важно было задать этот вопрос, чтобы сломать ту позднесоветскую структуру, которую вы описали.
— Да, 1989 год — это совсем другое время, чем то, о котором я писал. Мне важно было проанализировать именно политическую реальность до начала перемен, до 1985-го, до того, как появилось ощущение, что что-то происходит неожиданное. Я писал про поздний социализм, когда еще было ощущение, что все это навсегда. А к 1989-му уже несколько лет в стране шло критическое обсуждение советской истории и идеи социализма. На страницах газет, по телевизору, в Верховном Совете, на уличных сборищах. Совсем другое время и совсем другое отношение к политическому высказыванию. Важен стал как раз буквальный смысл такого высказывания, поэтому система, основанная на перформативном сдвиге, прекратила существование. Ироничный вопрос про искренность, который вы упомянули, в 1989-м уже вряд ли мог удивить.
Фильм Адама Кёртиса интересный, в чем-то захватывающий, но одновременно несколько странный. Он чего там только не намешал: немножко conspiracy theory [теории заговора], немножко малосвязанных фактов. Получилась интересная, но не совсем понятная каша. Но я его, наверно, должен поблагодарить за использование понятия «гипернормализация». Он верно понял, что оно подойдет для описания того, как происходит кристаллизация политического языка и потеря буквального смысла высказываний. Он запустил этот термин в мир за пределами академии, за что я ему благодарен. Сейчас мне студенты и коллеги присылают все новые и новые ссылки на гипернормализацию. Вот в The Guardian вышла статья. Но книгу большинство этих людей из соцсетей вряд ли читали.
