Александра Архипова
Как взаимодействуют язык и власть? Чего добиваются кремлевские кураторы, запрещающие журналистам называть войну войной и придумывающие для нее все новые слова? Влияет ли на наше отношение к войне на то, как мы ее называем? Можно ли обойти цензурные запреты и почему сегодня это сделать сложнее, чем в советские годы, когда эзопов язык стал для жителей СССР родным и понятным? На эти и другие вопросы в интервью Ольге Серебряной отвечает фольклорист и антрополог, автор телеграм-канала «(Не)занимательная антропология» Александра Архипова*.
Эту беседу мы публикуем в партнерстве с лекторием Vidim Talks. 30 июля Александра Архипова проведет открытую онлайн-лекцию об истории тайных языков России. Вы можете зарегистрироваться на нее прямо сейчас.
— Вы называете язык российской власти последних лет некроязом, то есть мертвым языком. Что в этом языке умерло?
— Само слово придумала не я, оно появилось в 2022 году, когда возник очень милый анонимный Telegram-канал под названием «Некрояз», автор которого собирал формы некрояза. Кто это был, я не знаю. Канал довольно быстро прекратил свою деятельность. Очень надеюсь, что с автором ничего не случилось.
Есть феномен, который лингвисты называют doublespeak (это оммаж Оруэллу с его newspeak) — это язык, говорящий не то, что происходит в реальности, язык, изобретающий такую форму общения с людьми, в рамках которой реальность должна скрываться. Между наблюдаемой реальностью и сообщением на даблспике обнаруживается зазор. Doublespeak — это специальный термин, и то, что мы видим в России сейчас, формально так и называется. На русский этот термин можно было бы перевести как «двойной язык», но это не очень хорошо передает смысл.
Термин «некрояз» кажется мне более удачным, потому что он содержит эту внутреннюю форму — «мертвый язык» — и показывает, что, с одной стороны, это язык говорения о страшных вещах, включая смерть на войне, а с другой стороны, сам принцип некрояза, он же doublespeak, заключается в том, чтобы таким образом убить значение слова. Чтобы человек вообще не думал о том, что за ним стоит.
Смысл некрояза — написать такое послание, которое заходит в уши и выходит из ушей, вообще минуя мозг.
Таким образом, у некрояза две задачи: он говорит о войне и смерти, убивая при этом значение слов. Главная цель некрояза — чтобы человек не обращал на него внимания. Это сильно отличает некрояз от любого другого языка, который все-таки что-то хочет сообщить.
— Можете привести примеры?
— Например, когда все, связанное с войной, заменяется на выражения с положительными коннотациями: используются слова «освобождение» и «освободительная миссия», вместо населенный пункт «взят под контроль» пишут, что он «освобожден». Но чаще всего используется прием нейтрализации: это «специальная военная операция» вместо «война», «режим самоизоляции» вместо «локдаун», «донастройка налоговой системы» вместо «реформа налоговой системы», «особый порядок выдачи» евро, а не «ограничения» на обмен рублей на евро. Когда используется прием нейтрализации, возрастает использование пассивных конструкций: в сообщении об атаке украинских беспилотников будет написано «зафиксированы прилеты БПЛА в жилые дома, было слышно более четырех громких звуков». Прием нейтрализации очень любят коммунальные службы и департамент транспорта, который, например, может сообщить об «инциденте, в результате которого транспортное средство 637 маршрута получило незначительные повреждения» (человек стрелял из окна по автобусу) или сообщить, что «в результате сверхинтенсивных осадков автобус маршрута 672 попал в скопление воды» (а не «утонул»).
«Я люблю губернаторов. Они (точнее их пресс-служба) любят некрояз. Насладитесь этим прекрасным вчерашним сообщением, где все в безличных конструкциях!»
Телеграм-канал Александры Архиповой «(Не)занимательная антропология»
Меня, кстати, часто спрашивают, чем российский даблспик, или некрояз, отличается от условного некрояза в других странах, например, в США. Скажем, сейчас прямо на наших глазах президент Трамп изобрел термин «реиммиграция», то есть они теперь не говорят «высылка иммигрантов», «отлов иммигрантов и их насильственная депортация», а говорят «реиммиграция». Правда, красивый термин? Строго говоря, это тот же самый механизм. Но в американском случае, в отличие от российского, нет принуждения людей к говорению на некроязе и наказания за несоблюдение его норм. У нас же есть методички администрации президента, которым должны следовать журналисты, работающие в государственных СМИ, у нас есть наказание за фейки, наказание за дискредитацию российской армии, которое легко применить, если ты напишешь не то слово. У меня, например, в распоряжении есть письмо заведующей редакции крупного СМИ, в котором она говорит сотрудникам, что если вы не будете соблюдать правила замены одного слова на другое, то вас ждет штраф в размере одного годового оклада.
Получается, что наш некрояз — родной брат цензуры, а эзопов язык призван цензуру и запреты обойти.
— Связана ли некротизация языка с возрождением эзопова языка?
— Эти два процесса действительно тесно связаны. Некроязом, или даблспиком, занимаются люди, облеченные властью: властные структуры стремятся скрыть от людей смыслы, которые могут возбудить у них эмоции, эмпатию и так далее. (Это, кстати, очень важное свойство некрояза: он убивает эмоции, он безэмоционален). Эзопов язык действует обратным образом: он исходит от людей, которые хотят передать свое сообщение, но при этом скрыть его от агентов власти. У эзопова языка два читателя: один нежеланный — это цензор, реальный или воображаемый, а второй читатель желанный, которому мы и хотим какое-то сообщение передать. К эзопову языку сейчас прибегают самые разные категории населения, не прибегавшие к нему раньше, это страшно популярная вещь. Соответственно, можно сказать, что некротизация языка власти связана с популяризацией эзопова языка, но не прямо: в качестве мостика их объединяет фактор цензуры, запрещающей говорить определенные слова и наказывающей за это.
— Недавно вышел выпуск «Осторожно, Собчак!» про стилиста Николая Овечкина, где ведущая задает его маме буквально такой вопрос: «Понятно, у нас же общество такое традиционное сейчас… Но мне кажется, об этом уж точно можно спокойно говорить, потому что мы знаем, что у Коли и девушки, и жена, и сын, собственно… Мы знаем, что точно у него в этом смысле личная жизнь сложилась. Закрадывались же наверняка у вас, когда он был маленьким, подозрения: а вдруг там… Это же такое увлечение — платья детские шить, кукол одевать… А вдруг он такой… нетрадиционной ориентации? А вдруг он вот в эту сторону пойдет?» Зачем Собчак так витиевато формулирует? Это уже эзопов язык или еще нет?
— Если высказываться академически занудно, то я бы сказала, что перед нами еще не эзопов язык, но очень близкая к нему ситуация избегания: Собчак многократно описывает объект, но не называет его прямо, дает множество избыточных описаний ситуации, вместо того чтобы задать прямой вопрос. Этому могут быть по крайней мере две причины.
Первое объяснение: если сейчас сказать, что кто-то связан с ЛГБТ, значит, однозначно плохо о нем высказаться — ЛГБТ-люди стигматизированы. Возможно, Собчак считала, что ответ на этот вопрос важен ее аудитории, но при этом она не хотела использовать то слово, которое сразу оттолкнет ее собеседницу.
А второе объяснение — существует какой-то неформальный запрет или полузапрет, то что называют «рекомендация» (!) журналистам внутри России: не спрашивать, избегать вообще темы ЛГБТ. И она использует систему избеганий, чтобы это слово не произносить.
«Это объявление состоит из 108 слов (я посчитала), чтобы не сказать два слова. Понимаете, какие?»
Телеграм-канал Александры Архиповой «(Не)занимательная антропология»
Сейчас в России складывается ситуация, которая на самом деле отличается от ситуации советской. Когда я расспрашивала Льва Семеновича Рубинштейна, как он отличает современную ситуацию от советской, в которой он жил и писал, он ответил, что в советской системе о цензуре все с молодых ногтей знали о том, как надо или не надо писать. Ее правила менялись мало. Худруки всех театров знали, как написать правильно и что надо сделать, если они хотят вставить что-то крамольное в спектакль. Все драматурги тоже это знали, все писатели знали, все редакторы журналов знали, был набор стандартных правил. И оставалась некоторая серая зона, с которой ты мог поиграть. Было понятно, где проходит граница этой серой зоны и какие слова можно употреблять, а какие нет, где тебя шлепнут по рукам, а где накажут.
Обратите внимание, что в недавней статье бывшего министра культуры Михаила Швыдкого про цензуру как раз это и говорится: верните нам старую советскую систему, потому что она была абсолютно понятной, потому что красные флажки были видны. Там есть смешной пассаж, над которым все издеваются, где он пишет, как хорошо они договаривались с цензорами, но речь идет именно о том, что авторы знали правила, цензоры знали правила, и поэтому было легко договариваться.
В нынешней ситуации, во-первых, постоянно появляются новые правила, они очень быстро меняются, а во-вторых, они прецедентные, то есть строятся на судебных, досудебных и внесудебных прецедентах, как в случае облавы на издательства «Эксмо» и Individuum, как в случае проверок независимых книжных магазинов.
— Но из этих облав тоже ведь ничего не понятно: забрали книги Ханны Арендт, Вальтера Беньямина и Сьюзан Сонтаг. Что между ними общего? Это против женщин или против евреев?
— Да, но дальше книжная братия делает выводы. И вообще пишущие люди, которые хотят издаваться, начинают делать выводы. Мы не знаем, где правило, не знаем, является ли наезд на Individuum и «Эксмо» уникальным случаем или книжные проверки будут происходить постоянно. Что будут проверять, тоже непонятно. В результате возникает чудовищный всплеск самоцензуры, когда люди начинают себя ограничивать на всякий случай. Например, недавно издательство «Альпина», которое я нежно люблю и уважаю, разослало магазинам список книг, которые оно изымает из продажи: в нем огромное количество научно-популярной литературы, где даже нет никакого обсуждения ЛГБТ — изымается, например, книга Дэвида Басса «Эволюция сексуального влечения: стратегии поиска партнеров». Толстая книга, написанная исключительно академически, о гомосексуальных отношениях там говорится очень кратко, когда речь заходит о каком-то эксперименте. Но они все равно эту книгу отзывают, как и многие другие книги. Это самоцензура.
— В наши дни цензура может проявляться двояко: в кино, например, есть вариант, когда прокатчики просто вырезают нечто запрещенное, а есть, когда блюрят, словно бы намекая, что реальность «расплывается».
— В цензуре есть то, кто совершает акт цензуры, и цензурируемые объекты (например, кино или книги). И тут возможны две тактики. Во-первых, можно просто убрать фрагменты, никому ничего не говоря. Например, только после интервью Джонатана Литтелла в 2019 годы мы узнали, что издательство Ad Marginem потихоньку убрало из перевода его книги некоторые куски текста, где рассказывается о личной жизни героя. Если бы не скандал, читатели ничего бы не узнали. Второй тип ответа на цензуру — это когда авторы/редакторы/издатели подчиняются формально требованиям, но то, что надо изъять, не убирают, а просто зачеркивают. Так было с биографией Пазолини и так вышли некоторые книги издательства «Альпина». Мы демонстрируем, что нас нагибают, и даем читателю пространство догадаться, что происходит. Такое лукавое сопротивление.
— А как меняется от этого сам предмет обсуждения? Влияет ли то, как мы говорим, скажем, о геях, на них самих и их жизнь?
— Влияет, и очень сильно. Например, было одно исследование (статья вышла в 2020 году) в связи с ковидом. Тогда Трамп очень любил называть ковид «Chinese virus», и ученые выявили большой всплеск ксенофобии в отношении китайцев. И каждый раз, когда Трамп говорил «Chinese virus», в этот вечер отмечалась вспышка ксенофобских высказываний, это сейчас можно все посчитать. Это вызвало большой скандал, и от Трампа потребовали так больше не говорить. По этой, кстати, причине правила ВОЗ запрещают использовать указания на национальность в названиях вирусов, рекомендуя обозначать их буквенными сочетаниями, чтобы они не вызывали никаких ассоциаций ни с какой группой.
Или есть, например, эксперимент по даблспику Александра Уолкера, проведенный на американцах. Участникам эксперимента объяснили, что есть две страны — Фоксленд и Роузвальд. Страна Фоксленд напала на страну Роузвальд и захватила их солдат. А дальше им давали краткие новости о том, что происходит с солдатами в плену. Одна группа испытуемых получала новости, написанные на даблспике (когда, например, вместо слова «пытки» (torture) используется выражение «расширенные методы допроса» (enhanced interrogation)), а вторая группа получала новости, написанные человеческим языком. Они читали эти новости, а дальше каждую группу спрашивали, как они оценивают действия страны Фоксленд. Выяснилось, что те, кто получал новости, написанные на некроязе, оценивали страну Фоксленд лучше. В следующем эксперименте людей так же поделили на две группы случайным образом, давали им те же самые новости, но дальше каждого читателя даблспика спрашивали, понимает ли он, что значит «расширенные методы допроса». Выясняется, что люди понимали значение слов, но тем не менее их одобрение действий страны Фокcленд хоть и падало, если их спрашивали про значение слов, но падало незначительно. Все равно они относились к Фоксленд лучше, чем если бы они читали про пытки.
— Соответственно, возвращаясь к нашему примеру, чем больше мы будем использовать приемов избегания в отношении, например, геев, тем ближе мы будем к тому, что их просто не существует? Прибегая к таким приемам, мы их символически уничтожаем?
— Я бы сказала так: наш мозг любит хорошие новости. Нам хочется жить в справедливом, хорошем мире. И некрояз очень нам в этом помогает, потому что его задача — скрыть все плохое и показать, что на самом деле все очень неплохо. Ровно как в песне «Все хорошо, прекрасная маркиза».
Например, скоро выйдет такая статья: группа ученых, которые занимаются поведенческой экономикой и сейчас работают в Америке, на третий год войны сделала эксперимент с российскими гражданами, что само по себе совершенно потрясающе. Они набрали людей, которые заполняли очень подробный опросник, но у одной группы в вопросах говорилось про военный конфликт, а у второй — про СВО. А помимо этого там был миллион вопросов: донатите ли вы на кошечек, занимаетесь ли вы озеленением и прочей гражданской активностью самой невинной. Выяснилось, что как только люди слышат про СВО, у них срабатывает механизм невовлечения. Группа, читавшая в вопросах про СВО, с гораздо меньшей охотой соглашается с идеей, что имеет смысл совместно высаживать деревья. Из их ответов следует, что они в меньшей степени вовлечены во всякую полезную гражданскую деятельность, они начинают показывать, что они меньше донатят.
И это такая интересная штука: некрояз не просто подавляет эмоции, он их контролирует.
Его задача — не вызвать у человека ни испуга, ни эмпатии. Весь спектр эмоций должен исчезнуть. Но некрояз еще и способствует detachment (отрыванию себя от общности): человек не вовлекается ни в какие события. Вот есть государство, оно занимается какой-то СВО, а я занимаюсь своей дачей, своими детьми, что могу, то делаю, а к этому не имею никакого отношения.
— Тогда получается, что эзопов язык осуществляет противоположную функцию: он, наоборот, пытается вовлечь читателя, преодолеть это отторжение.
— Да. И у некрояза, и у эзопова языка есть функция скрывать, но некрояз прячет смысл от читателей, чтобы они ничего не поняли, а эзопов язык старается спрятать смысл от цензора, но дать понять читателям.
«Вчера был день рождения Алексея Навального. Страна отмечала его с размахом: памятники жертвам политических репрессий огорожены, данные паспортов людей, пришедших с цветочками, кое-где записывали, а кое-где помнящих просто задерживали. Как всегда теперь в нашей новой нормальности, возникают эзоповы формы поминовения, чтобы нежеланный зритель цензор не нашел, к чему придраться»
Телеграм-канал Александры Архиповой «(Не)занимательная антропология»
— А он уже возродился? Вы можете сейчас привести какой-нибудь пример использования эзопова языка, а не просто избеганий в нынешней России?
— Могу. Но сначала закончим с избеганиями. Если мы послушаем, как разговаривают живые люди, причем люди знакомые со своими собеседниками, не опасающиеся подвоха, то выясняется, что про войну они не говорят и слово «СВО» тоже не используют. У них на этом месте образуется огромная пустота: «Ты понимаешь, со школьниками мы об этом не говорим — ну вот об этом самом, о текущей ситуации. Ты же сама все понимаешь». Говорить «СВО» неприятно, говорить «война» опасно. Начинается нагромождение избеганий. И это не только страх, это еще и желание сделать комфортно собеседнику, потому что ты не знаешь, как он к этому относится. Например, мне рассказывала одна собеседница, что она пришла к зубному, произнесла слово «война», он на нее накричал, что не надо его под статью подводить, пришла к другому зубному, сказала «СВО», он на нее накричал, что значит, дескать, вы за войну, и она теперь говорит «текущая ситуация».
Кроме того, есть действительно много примеров, когда люди используют специальные приемы, чтобы обойти законы о цензуре и говорить о том, о чем говорить нельзя. Например, когда ФБК признали экстремистской организацией и его стало нельзя упоминать, то внезапно все начали писать «Филипп Бедросович Киркоров». Когда я увидела это, я глубоко задумалась: почему мои знакомые вдруг внезапно пишут про Киркорова? Почему они называют его так сверхуважительно по имени-отчеству? Я вообще не знала, какое у Киркорова отчество. Только через несколько секунд я догадалась сложить инициалы вместе. Это типичный прием, который возник и активно развился в России еще во время первой русской революции. Те, кто был вовлечен в подпольную революционную деятельность в 1905 году в Москве, говорили: «Пойдем чай пить к Михаилу Константиновичу». МК — это Московский комитет, штаб, где они собирались. Прием тот же самый, что с Филиппом Бедросовичем Киркоровым.
— И Софьей Власьевной всем известной.
— В 2019 году я своими ушами слышала разговор людей, которые получали крупные контракты в сфере IT. Контекст был такой, что сейчас в России трудно получить большие заказы. И они сказали следующую фразу: «В нынешней ситуации большие заказы могут сделать только Анна Павловна, «Детский мир» и лес».
— Анна Павловна, догадываюсь, это администрация президента…
— А «Детский мир» — это ФСБ. Это замена по признаку смежности: рядом со зданием ФСБ на Лубянке находится «Детский мир». И лес. Что у нас находится практически в лесу? СВР. Служба внешней разведки. Часть их зданий находится, например, в Хлебниковском лесопарке Московской области.
— Тут человеку не из Москвы уже непонятно.
— Да, и это еще одна функция: эзоповы имена не просто шифруют, они еще и образуют разговор для своих. И кстати, диссиденты 1970-х говорили про Софью Власьевну не только чтобы спрятать информацию, а чтобы еще и принизить могущественную советскую власть, называя ее, как какую-то тетку. Ровно так же году в 2018 году в процессе переговоров о выставке в Москве мне сказали: «Ваш контент не одобряют Сережа и Кирюша».
— Это единый в двух лицах Кириенко?
— Нет, это московский мэр и патриарх: в контенте выставок не должно быть ничего антимосковского и ничего антицерковного. Ты берешь могущественную фигуру власти и называешь ее Сереженькой и Кирюшенькой, как бы демонстрируя некоторое неуважение.
Получается, что у эзопова языка три функции. Первая — скрыть сообщение от цензора. Вторая — это язык для своих. А третья функция — это то, что позволяет сделать страшное не таким страшным. Называя Госдуму Госдумой, администрацию президента администрацией президента, ты как бы встраиваешься в иерархию власти, выражаешь уважение, потому что обращаешься к ней так, как ее принято называть. А когда ты называешь администрацию президента «апешечкой», ты используешь бессмысленное псевдослово и как бы отделяешь себя от существующих официальных правил, высмеивая их.
С той же логикой люди, которые живут в России, часто пишут слово «Путин» с маленькой буквы. И даже не просто с маленькой буквы, а маленьким регистром. Это способ показать, что я в эти правила не играю, не выказываю уважение. Поисковиками это очень плохо ищется, за это трудно человека поймать путем мониторинга сети, поэтому это страшно распространено.
— Насколько война способствовала возрождению эзопова языка?
— Очень сильно. Как мы говорили, люди боятся называть войну войной. Например, одна женщина в астрологическом чате явно просила погадать ей про судьбу ушедшего на войну мужа, но при этом упорно писала, что ее муж «в длительной сложной командировке». В какой-то момент она сбилась и стала писать, что он «уехал на командировку». Или другой классический случай: в некоторых Z-пабликах, чтобы не попасть под закон о дискредитации, в критических высказываниях о действиях Минобороны иногда говорится об «армии Лаоса».
«На фотографии — выкладка книг в одном магазине одного города. Множественные оруэллы и один Бредбери создают вместе одно цельное послание. И даже понятно какое»
Телеграм-канал Александры Архиповой «(Не)занимательная антропология»
К интересной форме современного эзопова языка можно отнести и то, как люди используют в физическом виде книгу Оруэлла «1984». В публичном пространстве она начинает очень четко указывать на антивоенную позицию человека, который ее разместил. Один мой коллега из Екатеринбурга рассказал, что он в марте 2022 года шел в свое любимое маленькое кафе, которое принадлежит одному конкретному человеку, и, с одной стороны, очень боялся, что этот человек поддерживает войну, а с другой — не знал, как про это спросить. Но когда он вошел, то увидел, что никакой буквы Z нет, зато к кассе стоит прислоненная книга Оруэлла «1984». Физический объект образует эзопово послание. Точно так же поставленные рядом две бутылки коньяка, трехзвездочного и пятизвездочного, образуют послание «Нет войне».
— К эзопову языку можно относиться двояко. Можно его ненавидеть или презирать, и причины здесь понятны: если ты ценишь правду и свободу называть вещи своими именами, то эзопов язык воспринимается как оковы. А можно относиться к нему с любовью и теплом. Лев Лосев, автор исследования о эзоповом языке в русской литературе, которое вашими стараниями вышло в издательстве «НЛО», именно так к нему относится. А в чем его ценность?
— Действительно, существуют две такие позиции. Например, позиции тотального непринятия эзопова языка придерживался Лев Семенович Рубинштейн. Он мне часто говорил: «Саша, вы же помните, что эзопов язык — это язык раба». Эзоп был рабом. Для Льва Семеновича это было унизительно. Он говорил, что в 1970-е принял решение, что никогда не будет печататься, используя эзопов язык, как это делали его коллеги. Он считал, что все эти игры дают какое-то чувство самоудовлетворения, но это на самом деле вред, потому что это удовлетворенность раба, который только и делает, что придумывает, как бы за спиной хозяина показать ему фигу.
Лев Рубинштейн
Фото из личного архива
Лев Лосев считал, что когда цензура держится долго, автору приходится создавать насыщенный художественный текст, имея в виду двух читателей: нежелательного цензора и желательного идеального читателя. Из-за этого художественный текст усложняется и улучшается, потому что автору все время надо делать текст вибрирующим, мерцающим, импрессионистическим, ведь то, что автор мог бы сказать напрямую, напрямую сказать нельзя, поэтому приходится играть в сложные игры. А с улучшением качества художественного текста улучшается и качество читателя, который, беря в руку книгу, начинает искать там второй смысл. Тот же Лев Семенович с некоторым омерзением рассказывал мне, как он ходил в один из московских театров на постановку «Десять дней, которые потрясли мир» про революцию, и вся публика вокруг него охала и охала, потому что любое слово, которое там говорилось, любое действие, которое там совершалось, эта публика, воспитанная на эзоповом языке, считывала наоборот. Произошло воспитание публики.
Это как в анекдоте 1930-х: стоит старушка перед вывеской, на которой написано «ВХОД», и пытается расшифровать. Всероссийский. Хозяйственный. Отдел. Но чего? Что такое «Д»? Так и здесь все время происходит воспитание читателя и воспитание писателя. Писатель отучивается писать прямо, а читатель все время тренирует свой мозг на поиск второго, третьего, четвертого смысла. В этом ценность эзопова языка. Хотя надо сказать, что Лосев был адски против цензуры.
— Насколько я понимаю, вновь возросшая ценность эзопова языка помогла ему издаться уже в наши дни?
— Да, я хорошо помню, как нашла рукопись лосевской книги: она на меня буквально упала с книжной полки году в 2010 в библиотеке Института изучения Восточной Европы Бременского университета. И дальше я бегала десять лет, пытаясь издать эту книгу, и никто не был в этом заинтересован. Мне часто говорили: «Какой эзопов язык, это такая пыльная вчерашка, кому это нужно?» А потом наступила война, и внезапно все захотели книгу про эзопов язык, потому что все чувствуют острую необходимость его использовать. Однажды ко мне пришел паблик, который занимался проблемами детей, в том числе и по поводу гендера, и сказал: «Научите нас говорить на эзоповом!»
Реклама Aviasales c использованием эзопова языка
Телеграм-канал Александры Архиповой «(Не)занимательная антропология»
В итоге, когда я писала предисловие к книге Лосева, я немножко написала про царскую цензуру, немножко про советскую, а про современность пришлось уже писать немножко эзоповым языком. Это было довольно забавно: предисловие к книге про эзопов язык, переходящее под конец на эзопов язык.
— Правда ли, что эзопов язык — это уникальный вклад России в мировую культуру, такой же, как спутник и погром?
— Да. Предположительно, автором этого словосочетания в русском языке был Салтыков-Щедрин. На других языках с таким точно значением его нет. По-французски langue d'Ésope значит совсем другое — нечто по природе своей амбивалентное, здесь нет идеи что-то скрывать. И довольно долго российский эзопов язык оставался языком исключительно письменным, это был литературный прием, язык журналистов и писателей, на нем не говорили.
Во время Первой мировой войны это выражение начинает встречаться все чаще, например, в дневниках появляется фраза «написал письмо брату в армию эзоповым языком», но выражение «говорить на эзоповом языке» впервые регистрируется в 1919 году. Зинаида Гиппиус пишет, что приехала в Москву, позвонила друзьям и «выяснила, что я могу не только писать, но и говорить на эзоповом». И уже в 1930-е начинает возникать современное понятие «говорить на эзоповом языке», когда это становится общеупотребительным.
В советское время эзоповым стал называться разговор, который может быть услышан публично и содержание которого нужно было скрыть. И главной реальной сферой применения эзопова языка в советское время становится телефон. Например, когда люди, хранящие дома нелегальную литературу, звонили друг другу, они могли подозревать, что их прослушивают. Тот же Лев Рубинштейн приводил мне примеры таких разговоров: «К тебе придут — пауза — гости, они уже у меня были и к тебе придут, сделай — пауза — уборку». В данном случае маркером, то есть признаком, по которому мы должны понять, что в этом высказывании содержится скрытый смысл, является нехватка информации о гостях и избыточность заботы по поводу уборки. В таком виде эзопов язык дожил до конца советского времени. Потом его не стало. Но, как оказалось, лишь на некоторое время.
Есть отличный анекдот про эзопов язык, причем его можно атрибутировать разным периодам советской истории с разным значением.
Звонок в квартиру:
— Здравствуйте, Рабиновича можно?
— Его нет.
— Он на работе?
— Нет.
— Он заболел?
— Нет.
— Он на даче?
— Нет.
— Он в командировке?
— Нет.
— Я вас правильно понял?
— Да.
— Мы с мужем обсуждали этот анекдот, и я сказала, что Рабиновича забрали, то есть посадили или арестовали, а муж — он из еврейской семьи — сказал, что нет: Рабинович уехал.
— И вы оба правы, потому что первый раз этот анекдот возникает в 1930-е, когда были аресты и посадки, но гораздо более популярным он становится в 1970-е, когда отъезжающие евреи стали опасными для окружающих. Или вот еще легенда об эзоповом языке. Было два брата-еврея, один уехал в Израиль, а второго задержали/вызвали в Большой дом в Ленинграде и говорят ему: «Мы знаем, что вы поддерживаете связь с вашим братом, он известный сионист, мы хотим, чтобы о Советском Союзе создалось хорошее мнение — вы должны написать письмо своему брату». А два брата еще до отъезда одного из них договорились, что если оставшийся будет писать синими чернилами, значит, все нормально, а если он под колпаком, то будет писать зелеными. И когда в Большом доме перед ним кладут бумагу и ручку и говорят: «Пишите брату», он садится и пишет: «Дорогой Мойша, у меня все хорошо, но только одна проблема: не могу нигде достать зеленых чернил».
*Минюст считает «иноагентом»
Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic — оформите подписку.