Екатерина Барабаш
В жизни редакции Republic в прошлом году произошло важное событие: нашего постоянного автора Екатерину Барабаш обвинили в распространении «фейков» про российскую армию и поместили под домашний арест. К счастью, из-под ареста ей удалось сбежать и оказаться во Франции. В этот момент одна история, остросюжетная, закончилась, и началась другая — история жизни в эмиграции человека, который уезжать никуда не собирался. О своем побеге, опыте первых месяцев жизни в чужой стране, своих сомнениях и надеждах в еженедельной рубрике «Воскресная проповедь» рассказывает Екатерина Барабаш.
Когда у человека в жизни происходит что-то радикальное, принято говорить: жизнь разделилась на до и после. 25 февраля 2024 года моя жизнь не разделилась — просто старая жизнь, та жизнь, которую я жила, сгинула полностью в тот момент, когда на пороге квартиры появились люди в масках и обвинили меня в фейках про российскую армию. Я до сих пор не верю, что жизнь продолжается, что я просто не вписалась в крутой поворот и меня вынесло на обочину, из которой мне теперь надо выкарабкиваться. И не верю, что я — это я. Я словно смотрю на себя со стороны и мучительно размышляю, как этому человеку вернуться ко мне привычной.
Чувство утраченной жизни настигло меня в автозаке, который после долгих часов, проведенных в Следственном комитете, вез меня в ИВС (изолятор временного содержания). Меня почему-то не усадили на скамейку за перегородкой, а запихнули в так называемый стакан — крошечное закрытое «помещение» с подобием скамейки, в котором у меня, с моим невеликим ростом, колени до боли жестко упирались в стену. Тут я и узнала, что такое настоящая клаустрофобия. Умолила конвой открыть микроскопическое окошко под потолком, чтобы хотя бы были видны сполохи вольной жизни. Это не очень помогло — потолок располагался сантиметров на десять выше моей головы, и всю дорогу, занявшую почему-то больше часа, я простояла на полусогнутых, прикипев лицом к окошку и рисуя в голове страшные картинки автокатастрофы — машина перевернется, все разбегутся, забыв про меня, и я с переломанным позвоночником останусь в этом гробу.
Дальше был изолятор, потом — суд и домашний арест. Через неделю на меня вышли люди, спасающие таких, как я. Мне грозило до десяти лет тюрьмы, а возможность отделаться штрафом или условным сроком с каждым днем все больше казалась наивной фантазией.
Через две недели я приняла самое тяжелое решение в своей жизни: бежать.
Я вымолила у организаторов моего побега разрешение рассказать заранее маме, но остальным — ни-ни. Тот месяц, что предшествовал дню Х, я была маленькой девочкой при сильной любящей маме — она меня, рыдающую у нее на груди, утешала, бормотала, что это не навсегда (кажется, она и сама в это верила), что лучше разлука со свободным ребенком, чем с заключенным.
Дальше я опускаю две с половиной недели начиная с 13 апреля, дождливого воскресного утра, когда я в случайно найденном в какой-то забытой шкатулке черном шиньоне и темных очках, прячась от камер, стала героиней детективного роуд-муви. 1 мая в сопровождении сотрудников «Репортеров без границ», активно помогавших вытаскивать меня из лап российского правосудия, одаренная букетами, вниманием и обещаниями прекрасной жизни, я въехала в Париж, как Александр I во главе своей кавалерии. Только Александр въезжал в Париж победителем…
Через несколько дней началась журналистская игра «сотвори себе кумира». Мои ангелы-хранители кинули меня на растерзание СМИ. Почти три недели я давала по пять интервью в сутки и к концу дня переставала понимать, на каком языке говорю, отчаянно смешивая в одной фразе английский, французский и украинский. Тогда «Репортеры…» давали мне полдня отдохнуть, и все начиналось сначала.
Наконец я узнала на старости лет, что такое gloria mundi.
Через три недели она почила в бозе, совершив transit, чему я была несказанно рада. Без всякого кокетства скажу, что повод для ее появления в моей жизни был мне абсолютно неясен — на мой взгляд, ничего ни героического, ни даже просто выдающегося я не совершила (уже много позже, когда начался отходняк, я поняла, что моя авантюра и правда заслуживала некоторого внимания, в первую очередь — стечением волшебных обстоятельств). Целыми днями я говорила, говорила, говорила одно и то же, отвечала на одни и те же вопросы, безмерно уставая с непривычки, но — поразительное дело — это бесконечное повторение своей истории сыграло роль своеобразной психотерапии. Сидя перед диктофонами, перед камерами, в телестудиях, я чувствовала себя на кушетке в кабинете психоаналитика, очередной свой рассказ сопровождая новой рефлексией.