Маленькая девочка тащит под мышками две буханки хлеба — с тем же восторгом, что и у мальчишки Картье-Брессона, несущего две бутыли вина. «Я тебе не скажу, что мама торт купит», — написано на обороте.
Один из самых известных отечественных фотожурналистов Сергей Максимишин выпускает двухтомник «Родина». В первом томе — его коллекция семейных советских фотографий, которые он много лет покупал на барахолках. Во втором — собственные снимки. Два тома — как абсцисса и ордината, по которым читатель сможет безошибочно вычислить местоположение исчезнувшей советской страны. Republic публикует эссе Шуры Буртина об архивной коллекции Максимишина.
В какой-то момент я сообразил, что в России нет эпоса или саги, которые бы рефлексировали советскую историю с той же мощью, как, например, «Андеграунд» — югославскую или «Форрест Гамп» — американскую (или как Шолохов с Пастернаком отрефлексировали революцию). Большой книги про судьбу советской страны лично я не знаю. Сергей Максимишин попытался ее написать при помощи фоток с барахолки. Идея гениальная по простоте, которая лежала на поверхности. Но чтобы ее осуществить, нужен был Максимишин — советский человек, заядлый коллекционер, чуткий мыслитель и потрясающий фотограф.
«Сначала [я собирал] только дореволюционные фотографии, — пишет Максимишин в предисловии. — Потом появились фотографии советских классиков. А потом я понял, что собирать то, что уже собрано в музеях, нет смысла. И я нашел тему, которая меня зацепила по-настоящему: фотография из семейных альбомов, пионерских стенгазет, ведомственных отчетов. Стоит такая фотография, по сравнению с отпечатком Родченко, почти ничего, но чтобы найти что-то интересное, нужно просмотреть десятки тысяч изображений. Собственно, этим я и занимался последние 12 лет, отфильтровывая тонны почти пустой породы в поисках редких самородков. Зато какой кайф положить в сканер принесенный с блошиного рынка крохотный, помятый и надорванный, свернутый в трубочку отпечаток и увидеть на мониторе шедевр!»
На первый взгляд, когда ты берешь книгу в руки, — это набор самых банальных семейных карточек. Пыльные альбомы у каждого из нас набиты точно такими же, хочется пролистнуть и закрыть. Но если ты начнешь вглядываться, то не оторвешься, просидишь два часа и вынырнешь изменившимся.
На обороте: «Гурзуф, 1923». Видимо, санаторий, открытый в одном из национализированных дворцов
На вступительном кадре какие-то люди за длинными столами. Обедающие ненадолго обернулись к нам — фотограф попросил их посмотреть в объектив — для истории. Через полминуты он скажет: «Все, спасибо» — и они вернутся назад, в свой момент, к своим тарелкам и разговорам. Но сейчас они глядят в неведомое будущее, они мысленно с нами и что-то рассказывают о себе.
«Родина» — это медленное чтение: чтобы въехать, каждый снимок нужно внимательно разглядеть. Учительница позирует со школьниками, делая вид, что читает им вслух. Книга перевернута вверх ногами. Раскулаченный дед глядит на фотографа послушно, как ребенок, положив ладони на колени, — он больше не кулак. Босая тетка в развевающемся платке стоит посреди пустой деревенской улицы. Летит, поднятый сильным ветром, песок, наверное, будет ливень.
Неизвестная. Оборот чистый
Книга Максимишина — окно в мир советских людей. Но про самих людей на фотках мы ничего не знаем — в комментариях к большинству написано: «Неизвестные. Оборот чистый».
«Главная неправда "большой" фотографии, — пишет Максимишин, — наличие фотографа в точке съемки. Фотограф снимает не жизнь, а реакцию жизни на себя. В "народной" фотографии автор, как правило, "свой", его не боятся, ему доверяют. В народной фотографии тот, кого снимают, является автором снимка в не меньшей степени, чем тот, кто снимает. Фотографируясь с портфелем, герой снимка говорит, что при должности. Отставленная рука с часами говорит о благосостоянии. Карточка с бутылкой — жизнь удалась. Мама, папа, друзья и коллеги с удовольствием позировали фотографу, и, по счастью, фотографа мало заботил фон. И именно фон, пробравшийся в снимок, по прошествии лет превращает незатейливую семейную карточку 6 на 9 в свидетельство».
На обороте: «Рабочие кирпичного производства Березовского ФЗУ. 8/ IX/1929»
Бригада молодых рабочих ФЗУ, делающих саманный кирпич. На фотографа стесняясь, смеясь, грустя, напрягаясь глядит десяток лиц. Вглядываясь в них, переживаешь, наверное самое неуловимое и мощное ощущение от этой книги. Ты видишь человека, который на секунду вынырнул к тебе из своей судьбы. Ты ничего о нем не знаешь, вообще ничего — и тем не менее очень чувствуешь, что он за человек, через что прошел и что с ним случится потом.
Пожилой мастер ведет урок тракторного дела, 1946 год, мужиков нет. Одна из женщин глядит на деталь в его руках с нескрываемой ненавистью. Девочки-пионерки танцуют канкан, их туфли просят каши. Молодые санитарки смотрят на мужчину-инструктора, а пожилая смотрит на нас и взгляд ее говорит: да, деточки, так вот живем.
Несколько удивительно интимных фотографий влюбленных пар (а есть и троица!). Они полностью одеты, в позах нет ничего вызывающего, но снимки наполнены сексом — гораздо больше, чем если бы в фотографии был какой-то явный намек на эротику.
Слева и справа — неизвестные, оборот чистый
«Фотографируя друг друга, люди не ставили особых художественных задач, — рассказывает Максимишин. — Они просто фотографировали друг друга — ну потому что свадьба, потому что похороны, потому что в отпуск поехали, потому что пальто новое купили. Они фотографировали, не испытывая давления цензуры и самоцензуры, потому что эти фотографии не предназначались для широкого обнародования — и ровно поэтому эти фотографии зачастую точнее и честнее, чем фотографии профессиональных журналистов. И небольшая беда в том, что эти фотографии постановочные, потому что со временем сам факт постановки становится документом».
Банкет. В руках у человека бутылка «Столичной» «с винтом» — вещь статусная. Считалось, что водка в бутылках с отвинчивающейся крышкой идет на экспорт
Один молодой рабочий угощает другого папироской. Это воскресенье — оба в пиджаках и расклешенных брюках. На заднем плане незаметный для фотографа мальчишка подглядывает в щелочку душа или туалета (Картье-Брессон, снова привет!) Двое матросов, обняв друг друга за талию, танцуют вальс. Три студентки щекочут друг друга на пружинной кровати под ковриком с тремя богатырями. Двое парней, с прическами а-ля Битлы и в клешах, держат портрет Брежнева. Жена одного неловко присела, чтобы не заслонять генсека. Очкастый еврей обмывает диссертацию, устало и умиротворенно курит за столом. Коллега, обняв его за плечи, поднимает бутылку водки.
Слева: Матросы танцуют. Оборот чистый | Справа: Неизвестные. Оборот чистый.
«На мою выставку в Италии когда‑то давно пришло телевидение, и журналистка стала задавать странные, какие‑то парадоксальные вопросы, — рассказывает Максимишин. — Например: "Что для тебя время?" И я подумал, что время для фотографов — это как помидоры для хозяйки. Хозяйка закатывает в банке помидоры на зиму, а мы закатываем время. Это наша миссия. Когда я стал собирать старые фотографии, я понял, что проходит время и нас все меньше интересуют навороты авторского стиля. А все больше — ботиночки, галстучки, тряпочки, рисунок обоев на стенах, объявления, попавшие в кадр…»
Максимишин начал собирать фотографии лет двенадцать назад — в момент, когда репортажная фотография, дело его жизни, умерла как профессия. Это случилось резко, буквально за год, с появлением смартфонов. Редакции больше были не готовы тратить деньги, посылая в далекую точку мира профессионала с камерой, — потому что там уже был прохожий с телефоном. За предыдущий век фотожурналистика стала высоким искусством, и Максимишин был, безусловно, одной из его ярчайших звезд. Как и другие звезды, он вдруг остался без работы и с горя увлекся коллекционированием старых карточек, совсем уж никому не нужных.
Неизвестные. Оборот чистый
«Я всю жизнь что-то коллекционировал. Мы жили в Керчи, которая стоит на месте античного Пантикапея. Отец собирал древние монеты и подсадил на этот тяжелый наркотик меня. Переехав учиться в Ленинград, я продолжил собирать монеты, пока не уперся, как любой коллекционер, в стену: все, что стоит посильных денег, уже есть, а то, чего нет и страстно хочется, стоит денег совершенно неподъемных. Коллекционирование — такая подлая страстишка, что остановиться невозможно. Случайно на одной из online барахолок мне попалась очень прикольная старая фотография. Стоила она по сравнению с монетами просто копейки, и я ее купил. Потом еще одну, потом еще. Затем начинаешь читать книжки. Потом тебе начинает казаться, что ты в этом что-то понимаешь, и ты даже начинаешь с умным видом писать в фейсбуке** всякие глупости. Потом старые мудрые коллекционеры деликатно или не очень ставят тебя на место. Ты начинаешь залезать глубже. Становишься рабом лампы. И я стал менять серебро на бумагу: коллекция монет таяла, а коллекция фотографий росла».
Кажется чем-то логичным, что Максимишин всю жизнь копил монетки — чтобы потом купить на них кусочки чужих жизней. Сначала он собирал дореволюционные фотографии, но они стоили дорого, а чувств вызывали мало: «Дореволюционное — это такое изделие, на хорошем картоне, антиквариат». А советские карточки были гораздо дешевле и говорили больше. Хотя что именно происходит на фото, часто было совсем непонятно. Но именно от этого возникал эффект остранения — ты видишь всю широту и необычность этой жизни. И все-таки для каждого, кто вырос в Совке, весь советский опыт, даже далекие 1920-е, эмоционально ясен — в отличие от дореволюционного. «Я ставлю фотографию в фейсбуке, — рассказывает Сергей, — и чем больше отклик — тем ближе к нам. В конце книги фото, где свадьба стоит в клешах, — две тысячи комментариев».
«Эти вещи даже музеи не хранят, потому что не знают, что с этим делать… В какой-то момент я понял, что количество перерастает в качество: отдельные прикольные картинки начинают выстраиваться в историю. Это как переход от слова к речи».
Портрет неизвестных. На обороте дата: 1925 год
Хотя вся книга состоит из чужих снимков, тем не менее это авторское произведение. Это как бы альбом старых советских фотокарточек, снятых Сергеем Максимишиным. Любой снимок в книге эстетски красив и одновременно абсурден, ручка странности здесь выкручена на максимум. Но именно максимальная субъективность и странь создают по-настоящему глубокую картину советской реальности. Чудо в том, что эти смешные и эстетские карточки вместе складываются в горький и мудрый рассказ про советскую страну. Максимишин ведет нас через безумные двадцатые, страшные тридцатые, войну, тупые пятидесятые, легкомысленную оттепель, счастливый и жалкий застой — к фиаско.
На каждой карточке — неброская человеческая пронзительность на фоне советского задника. Все время чувствуешь абсурд того, что люди с живым взглядом втиснуты в какие-то дурацкие роли. Понимаешь, что все они давно умерли, а всю свою жизнь зачем-то играли в этом странном спектакле. Но, несмотря на весь паноптикум, на каждом снимке — живая, большая, разная, самоценная жизнь. Наверное, в этом противоречивом чувстве и заключается главный смысл этой книги. На самом деле его испытываешь, разглядывая и свой семейный альбом, — но у Максимишина это чувство утрировано и отрефлексировано. Получается как бы наш общий семейный альбом. В своем балагурском стиле Максимишин все время шутит, и тебе всю дорогу смешно — а в итоге остаешься с ощущением какой-то большой-большой, безумно грустной и бессмысленной судьбы.
Детский праздник. Оборот чистый
«Если спросить меня, кто из писателей мой учитель в фотографии, то, конечно, Гоголь. То есть я, на самом деле, в фотографии ищу то, что он нашел в литературе. А последнее произведение про маленького человека — это, наверное, «Москва-Петушки». Кажется, что, как только из русской литературы эта тема ушла, так она появилась в русской фотографии: это — Рыбчинский, Соколаев, Щеколдин. Это и моя тема. Мои герои, на самом деле, часто даже физически маленькие. Истории про Машу и Яшу, про цирк лилипутов…»
Мне кажется, что «Родина» — это важнейшая книга, большое прям событие. И что прожитая нашей страной история нуждалась в ней. Не случайно, что большая книга о советской стране сложилась именно тогда, когда эта страна окончательно еб**лась, стала себя бомбить и убила все, во что верила. Максимишин, украинец, полжизни проживший в Питере, вынужден был эмигрировать, впал в тоску — и собрал эту книгу.
Второй том «Родины» — это фотографии самого Максимишина. Те же яйца, только не диахронно, а синхронно, и снятые камерой, а не с помощью барахолок. Два тома — это как бы вертикальное и горизонтальное измерения нашей страны. Про второй том я писать не буду, о Максимишине-фотографе написано много. Отечественная фотография всегда занимается тем, что ищет красоту в пи***це, и Максимишин тут был впереди всех. В его работах всегда есть этот восторженный, священный союз красоты и идиотизма. Как говорил Курт Воннегут: «Да, люди глупы и жестоки, но поглядите, какой сегодня чудесный денек…»
Хотя Максимишин хорошо наблатыкался в советском периоде, его, наверное, нельзя назвать историком — но можно археологом-любителем. Он говорит примерно то же, что Максимишин-фотограф: по большому счету жизнь нашей страны — нелепая дичь, но смотрите: в ней — ниточки наших судеб и что-то пронзительное в каждом лице.
Слева подпись на обороте: «Лучший друг, инженер-конструктор и спортсмен Ваня А.» | Справа — неизвестный мальчик с фотоаппаратом «Вилия». Не раньше 1974 года
В начале и конце книги — автопортреты. То есть, конечно, на них другие, неизвестные нам, фотографы: мужчина 1920-х и мальчик 1980-х, с камерами. Но у них одинаковое выражение лица — им обоим любопытно, что происходит. Оба они — Максимишин.
Фотографии из книги Сергея Максимишина «Родина» с комментариями Шуры Буртина
В первом томе «Родины» — две с половиной сотни карточек, о каждой из которых (без преувеличения) можно долго говорить. Я выбрал лишь несколько.
Женщина крестьянского вида, босая и в платке, с двумя детьми, пьет за столом чай из самовара. Рядом со столом — младенец в люльке. Однако вся эта милая сцена происходит в фотоателье, мы видим характерный задник
Слева: После революции люди вдруг начинают фотографироваться с оружием, раньше такого не было. Напор, отпор, люди хотят показать, что постоят за себя в это сложное время | Справа: В камеру с дерзким вызовом глядит урка, весь в наколках. На животе — «Адамова голова», как под православным распятием, символ грешного человечества. Над ним — портрет Ленина в траурном венке. 1926-й, Ильич умер всего два года назад, но сразу стал предметом культа. Что заставило киевского квартирного вора набить себе портрет вождя пролетариата? Да еще с таким понтом, что он — искупитель грехов наших. Что-то ведь заставило.
Молотилка в колхозе — куча баб, мужиков, детей что-то делают с сеном. Фотограф щелкнул случайно, когда еще никто не подготовился, половина стоит спиной. Эта фотка наверняка никуда не пошла — но именно она отражает время, еще не разрушенную деревенскую жизнь. Крестьян только что загнали обратно в рабство, но это дело привычное. Максимишин говорит: «А еще кайф этой картинки — они же крохотные, 6 на 9, скрученные, рваные. И когда засунешь в сканер, посмотришь на мониторе — а там целый роман, просто до мурашек…»
Две одинаковые карточки евреев-красноармейцев. Надев форму, оба пришли в ателье, и гордо, вполоборота позируют. Теперь они — полноправные граждане, мужчины, воины. На обороте одной карточки написано «Моей Голдочке» , другой — «Моей Ривочке»
Двое мужчин, сидя за столом, смотрят в кадр. Между ними откуда-то из вечности, с ехидной усмешкой глядит на нас череп коня, придавая снимку сюрреалистичный (как на коллажах Макса Эрнста) и вместе с тем эпический (как в «Песни о вещем Олеге») оттенок. На обороте: «В память о нашей совместной работе по военно-конскому переучету»
Десятилетие свободы — нудистки на пляже, две девушки держатся за руки. Максимишин: «Я когда торговался, там человек мне такую цену заломил, я пытался сбить, он говорит: "Ты представь себе, сколько стоит сделать фотографию? сколько стоит столько голых баб в Анапу вывезти?"»
Фото бригады им. Лазаря Кагановича: волевой бригадир-карьерист держит флаг, цепко глядя в камеру. Рядом наивный, на все согласный подросток с мечтательным лицом. Из-за спины бригадира — хитрый взгляд скептика, похожего на Славу КПСС, который все это на х*ю вертел. За ним — рассеянно смотрит затюканный, подневольный олух, которого первым сдадут в (на) органы. По взгляду Кагановича на знамени видно, что ему на все плевать
Изредка Максимишину удавалось найти какие-то сведения о людях, изображенных на фото. Вот карточка крестьянина с умным лицом, которую он послал в редакцию журнала «Сам себе агроном» — в знак благодарности за распространение полезных сельскому населению сельскохозяйственных. Сергей нашел этого крестьянина в базе «Мемориала»* — в 1932 году он получил 10 лет лагерей, дальше судьба неизвестна.
Заводской парторг, приняв максимально большевистскую позу — локоть грозно отставлен, кулак сжат, — опирается на дощатый стол. Вероятный виновник разборки сидит нога на ногу, упрямо глядя в окно
Пожилой мужчина, потупившись, демонстрирует агрегат, похожий на пирамиду майя. Подпись: «Это мой дедушка Сергей Кондратьевич Кузьмин. Он изобрел этот прибор для ловли крыс! Они очень много заполняли улицы». Слева — крематорий для попавшихся зверьков
Слева: Семейная пара в строгих платьях сидит в ателье, на коленях мужчины — оскаленная голова волка. Из них троих только у него есть выражение. | Справа: Группа солдат с баяном исполняет траурный марш по убитой собаке. У одного из них в руках пистолет — возможно, застрелил, чтобы не мучилась. Подпись: «Вечная память»
Совслужищие склонились над бумагами в противогазах — в рамках учений по гражданской обороне. На стене газета «Финработник» — это, похоже, банк
Семья глядит в детский гробик. Одна маленькая девочка очень удивлена, вторая — единственная из семьи — глядит на фотографа, она не до конца осознала случившееся и просто довольна всем этим движем. Сзади стоит старая, похожая на смерть бабка с колючим, ожесточившимся от горя взглядом. Фото очень похоже на картину Рембрандта
Слева: Студентка с початком кукурузы, глаза, как у Белки в «Летят журавли» | Справа: Оттепель, мужик с цигаркой развязно прислонился к памятнику Сталина
Застолье, женщины поют мечтательно и душевно. На вздувшихся обоях над ними — плакат с Хрущевым: «Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!»
Слева: Раскулаченные, на обороте: «Родители в ссылке. Брат Ваня навестил их» | Справа: Колхозники в фуфайках месят осеннюю грязь. Похоже, их везут на лесозаготовки или в дальнюю бригаду. Кто-то уже залез в кузов грузовика, баба и мужик прощаются, она прячет лицо у него на груди
Тракторист у трактора, в пиджаке и шапке, похож на Шукшина. Рубашка застегнута на верхнюю пуговицу — мой дед тоже так ходил
Слева: «Дорогой бабусиньке Фекле Василивне от твоей внучечки, красавицы Ниночки Лифляндчик» — четырехлетняя девочка с бантиками в молчаливом, загадочном окружении странных, шванкмайеровских кукол — кролика, кота и медведя. Они одновременно неживые и живые, и что-то безмолвно говорят — и бабусеньке, и нам | Справа: Черно-белое фото красивой, серьезной пионерки, галстук и губы на карточке подкрашены красным
На фоне просторного, снежного брейгелевского пейзажа человек в меховой шапке гуляет с собакой, бабка идет по делам, играют дети, редеют деревья на сопке, стоит церковь, ты прямо слышишь карканье ворон. Только потом далеко внизу улицы ты замечаешь маленькую толпу с транспарантом. Оказывается, сюжет фото — октябрьская демонстрация в Петропавловске-Камчатском. Но как в «Падении Икара» у Брейгеля, ты видишь, настолько крохотны и ничтожны все эти амбиции и лозунги на фоне великой рутины повседневности
Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic — оформите подписку.
На краудфандинговой платформе planeta.ru можно заказать книгу Сергея Максимишина «Родина» и помочь изданию двухтомника.
* Признан «нежелательной» организацией и запрещен в России
** Компания Meta признана «экстремистской» организацией и запрещена в России