Москва. Музей Победы. 17 марта 2024 года
Согласно риторике пропагандистских шоу, российская власть сегодня стоит на страже борьбы с абсолютным злом — европейским фашизмом, гидра которого спустя 80 лет поднимает голову в Украине. Война закончилась Победой, культ которой в России достиг небывалых масштабов, и одновременно продолжается сегодня. Поэтому идет она на двух фронтах — в окопах под Покровском и в судах по дереабилитации «пособников нацизма». Историк Константин Пахалюк* считает, что российские власти изобрели настоящую «культуру отмены», которая радикальным образом меняет отношение общества к репрессиям и стоящим за ними силовикам.
Эта статья — продолжение исследования современной политики памяти: неделю назад мы опубликовали текст Константина Пахалюка* «Скелеты в пылающих шкафах».
Радикальное зло
В начале 2020-х произошел значимый перелом в государственной политике памяти. Поворотным стал рубеж 2010–2020-х годов, когда на федеральном уровне героический «миф о Победе» дополнился понятием «геноцида советского народа». Российским властям очень нужен был «свой Холокост», которым они могли бы оправдывать любые свои преступления в настоящем.
«Геноцид советского народа» — это циничная эксплуатация немецкой политики покаяния и образа нацизма как радикального и абсолютного зла, сформированного в Европе в 1990-е.
Путинская Россия относительно быстро — уже в середине 2000-х годов — взяла геноцид евреев на вооружение. Стало ясно, что нелояльные элиты стран Восточной Европы и Балтии можно бесконечно упрекать Холокостом и вменять им реабилитацию нацизма при любом удобном случае. Порождая тем самым у собственного населения комплекс «исторической жертвы»: с Запада всегда шло все плохое — русофобия, завоеватели и геноциды. А если «геноцид советского народа» есть абсолютное зло, равное Холокосту, то, стало быть, и любая сопричастность ему — повод для дереабилитации. Проще говоря — для отмены.
Оформление экспозиции в Музее Победы
Телеграм-канал журналиста-расследователя Андрея Захарова* @zakharovchannel
Обратите внимание: за несколько месяцев до закрытия «Мемориала»*, осенью 2021 года прошла публичная кампания по его дискредидации, в рамках которой продвигалась идея о том, что, дескать, в списках репрессированных упомянуты бывшие коллаборационисты и нацистские преступники. И, стало быть, ведущая либеральная правозащитная организация на самом деле занята тем, что порочит «память о Великой Победе». Эту кампанию поддержал и Путин, сделав акцент на соучастии отдельных коллаборационистов в истреблении евреев. Для стареющего диктатора, уже, очевидно, спланировавшего к тому моменту «маленькую» агрессивную войну, взывание к преступлениям Холокоста к этому времени стало универсальным методом политической борьбы.
Подобное деление на «хороших» и «плохих» жертв репрессий — недопустимо.
И дело тут не столько в том, что технически сложно перепроверить биографии всех репрессированных (конечно, государство, которое тратит миллиарды на мало кому нужные памятники, могло бы при желании выделить на это средства) — а в отвержении фундаментальной логики их коммеморации.
Герой прославляется за конкретные деяния. Но память о жертве никак не связана с ее добродетелями. Жертва становится жертвой в виду тех испытаний, которым она была подвергнута (тут стоит различать жертв и мучеников). Поведение жертвы и ее моральный облик здесь не важны, поскольку ее образ — это напоминание о преступлениях, об отнятых или искалеченных жизнях. То, что человек, которого репрессировали по расовому или классовому признаку, бил свою жену, никак не может повлиять на его статус жертвы. И такой подход очевиден для всех, кто знаком с европейскими практиками коммеморации жертв нацизма.
То, что летом 2025 года происходило во Владимире, где снесли мемориал в память об иностранных жертвах политических репрессий, началось еще в 2020 году. Именно тогда Генеральная прокуратура начала процесс пересмотра дел о реабилитации. По утверждению «Русской службы Би-би-си», к ноябрю 2024 года прокуратура добилась отмены реабилитации или отказа в ней в отношении 250 жертв. По данным «Коммерсанта», с 2022 года пересмотру были подвергнуты 14 тысяч дел, а отменены — 4 тысячи. Ввиду отсутствия поименных списков, проанализировать основания во всех случаях невозможно, однако генпрокуратура подчеркивает, что речь идет именно о коллаборационистах.
Но если на Западе вопрос о виновности того или иного человека решался в судебном порядке на основе рассмотрения степени личного соучастия в преступлениях нацистского режима по существу, то в современной России эти решения принимаются неведомыми бюрократами в Генпрокуратуре. И часто в вину ставятся формальные критерии службы в вооруженных формированиях, полиции или нахождение на ответственных постах. Вся сложность жизни в оккупации сводится до жестких рамок «друг — враг» (актуальных, но очень проблематичных даже во время войны — и никак не допустимых спустя 80 лет после ее окончания).
Конечно, вопрос о том, как относиться к коллаборационистам, сам по себе довольно сложный — однако именно он и должен был бы стать предметом широкой общественной дискуссии или специальных изысканий.
На протяжении десятилетий в Израиле шла полемика о том, как относиться к руководителям гетто, членам юденрата и еврейской полиции. Многие выжившие в Холокосте относились к ним с нескрываемой ненавистью — хотя никакой добровольности в таком сотрудничестве не было и ни по одному критерию их нельзя ставить в один ряд с настоящими коллаборационистами.
Весь смысл политики памяти — в понимании сложности исторических процессов и в конечном итоге в снятии общественных противоречий. Но это не про современное российское государство, которое продвигает громкую ревизионисткую повестку. Поэтому сегодня в России достаточно любой формальной причастности к нацистским преступлениям, чтобы жертва политических репрессий стала объектом настоящей культуры отмены.