Андрей Архангельский
Сегодня в рубрике «Воскресная проповедь» колонка Андрея Архангельского о том, что случилось с русской культурой после начала большой войны, о силе проигрыша и о том, как говорить с миром от лица разрушенного Я. Герои текста: Мария Степанова, Дмитрий Крымов, Иван Вырыпаев*, Ася Волошина (Esther Bol), Борис Гребенщиков*, Дмитрий Быков* и сам автор.
Путинская агрессия уничтожила многое из того, что казалось неотменимым, в частности, опыт прежних свобод. Это касается в том числе культуры оттепельной и более поздней, 1970–1980-х годов, которую принято считать предтечей перестройки. Той, что, условно, про «возьмемся за руки, друзья». И той, что предупреждала про барабаны сталинизма, всегда готовые «бить». Сегодня эта культура кричит голосом актера Юрского из фильма «Место встречи изменить нельзя»: «Я не убивал! Не убивал! Не убивал!»
А ей, криво ухмыляясь, смотрит в лицо последующая история. Докажи, что не убивал.
В числе символических потерь с трудом формулируемое, но явственное ощущение впустую прожитых лет. Прожитых не только лично, но и «культурно-исторически» (тридцать лет каких-никаких свобод после 1991 года, а до этого еще тридцать с чем-то, с марта 1953 года, относительно вегетарианских лет постсталинизма, когда казалось, что страна выплывает из мрака). Эту потерю в шестьдесят пустых лет теперь нужно как-то вместить в сознание, в язык. Другая символическая утрата — то, что поэт Мария Степанова во время нашего с ней разговора в 2023 году сформулировала как «проблематичность агентности»: утраченная возможность представлять только самих себя. Говорить от своего лица, и только от своего лица.
Из чего складывалось это Я, которое сегодня утратило свою агентность, субъектность? На мой взгляд, из двух базовых мифов, которые в течение длительного времени были определяющими для значительной части советского и постсоветского общества.
Миф № 1 сложился в середине пятидесятых после смерти Сталина, когда в СССР началась оттепель. Советский режим перестал массово расстреливать или отправлять в лагеря людей. Стало возможным строить планы на будущее. Тогда примерно родилась новая версия автономного существования личности внутри режима. Описать ее можно с помощью условного монолога:
«Страна, в которой я живу, тоталитарная, но контролировать мысли она, к счастью, еще не научилась. Мой внутренний мир — это и есть моя крепость, которую я буду защищать. Я свожу к минимуму свои контакты с государством. Естественно, речи быть не может о вступлении в коммунистическую партию. Но я также предпочитаю не вступать ни в какую партию, даже партию очень хороших, честных людей. Я говорю, пишу не от лица большинства или даже меньшинства. Я говорю и отвечаю только за самого/саму себя. Сохранить независимость моей личности — это и есть мой вклад в борьбу за общую свободу».
Эту жизненную позицию формулирует Иосиф Бродский в своей нобелевской речи, которая начинается словами:
«Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего (…), если искусство чему-то и учит, то именно частности человеческого существования».
Миф № 2: (в том же формате внутреннего монолога):
«Государство в России ужасно, но зато у нас есть прекрасная культура. Я считаю своей родиной русскую литературу, музыку, театр, живопись. Физически я могу ходить на мою ужасную работу, но по-настоящему, душой я живу в картинах Фалька, пьесах Чехова, симфониях Рахманинова. Культура — это не только убежище, но и мост в западную и мировую культуру. Я могу жить в глухом поселке в Сибири, но благодаря культуре я чувствую себя живущим одновременно в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Мы говорим на языке Толстого и Достоевского, а не Путина или Сталина. Культура — это хорошая родина. Я могу спрятаться от плохого государства внутри хорошей культуры. И таким образом я отделяю себя от всего ужасного, что совершает государство».
Культура — как «хорошая родина», как «хорошее государство». Спрятать свое Я внутри культуры. Спрятаться от государства в языке.