Ирина Антонова
ANDREY SMIRNOV / AFP
Главным литературным событием осени неожиданно стало обсуждение книги некогда звездного критика журнала «Афиша» Льва Данилкина «Палаццо мадамы: воображаемый музей Ирины Антоновой». 600-страничный байопик директрисы Пушкинского музея вызвал такой резонанс, словно бы речь шла о новом романе Сэлинджера, не меньше. Дмитрий Быков осмысляет этот удивительный феномен.
Книга Льва Данилкина «Палаццо мадамы» (биография Ирины Антоновой, бессменного директора ГМИИ Пушкина с 1961 по 2013 год, и потом еще 9 лет в неясном, но почетном статусе президента) стала предметом шумного обсуждения в России и за ее пределами. Это само по себе любопытный феномен — скорее социологический, чем эстетический, но дело, конечно, не только в скудости ополовиненной русской литературы, не в тотальной идеологической цензуре, не в вытоптанном пейзаже, на фоне которого книга Данилкина и творческий подвиг, и пример профессионализма, и легкая фронда. Дело в этапности этого труда, который, конечно, недоговорен и половинчат, как вся сегодняшняя официальная культура, но содержит достаточно материала для, как пишется в пособиях, самостоятельной работы учащихся. Это книга смелая (упоминаются даже «ресентимент», «дискурс обиды» и «реваншистская идеология» — предел дозволенного нонконформизма по нынешним временам), но опять-таки дело не в смелости, а в общей симптоматичности.
Обложка книги Льва Данилкина «Палаццо мадамы: воображаемый музей Ирины Антоновой»
Даже и без учета этого жалкого и выгодного фона, на котором не хочешь, а заблестишь, книга Данилкина увлекательна, профессиональна, выверена, хотя, на мой вкус, несколько непропорциональна по отношению к объекту исследования. Дело не только в длиннотах и повторах, тут, что называется, моя бы корова молчала, но и в некоторой избыточности этих шестьсот прекрасно изданных «Альпиной» страниц даже на фоне ста почти полных лет Антоновой.
Впрочем, и эта легкая диспропорциональность адекватна объекту изображения, потому что серебряная, во всегдашней тщательной укладке голова Антоновой казалась великовата на фоне ее миниатюрной фигуры. Да и потом, даже если некоторые истории Данилкин повторяет, а о некоторых качествах героини рассуждает чересчур многословно, все работает на результат: некоторая затянутость биографии вполне соответствует такой же очевидной затянутости последнего этапа российской имперской истории. То есть все как бы уже понятно, а пластинка еще крутится, потому что жалко же расставаться со всем этим навеки. И даже если сама личность Антоновой не соответствует длине книги и громкости обсуждения, то за этими завышенными параметрами скрывается куда более значительный повод: недоговоренное, недорефлексированное в книге прощание с этим типом империи и хранителя ее государственной галереи (а равно и с этим жанром и тоном масштабной итоговой биографии, вообще характерной для нашего времени, не благоприятствующего художественной прозе).
Отдельные пороки данилкинского стиля, имитирующего более близкое знакомство с предметом и жрецами культа, умеренное и отрефлексированное амикошонство относительно большого искусства тоже чрезвычайно характерны и скорее способствуют наглядности. Сейчас вообще всякое лыко в строку, ибо на пределе своего существования исторический период, как и отдельная человеческая жизнь, являют свои главные черты в невыносимой концентрации. Все эти присущие авторскому стилю, даже, пожалуй, стильку: элегантные точки с запятой и стилизованные «однако ж» тоже работают на результат, хотя и выглядят — как бы сравнить необидно? — как деликатный модный парфюм поверх трудового пота. Но и трудовой пот — достойное свидетельство вложенных усилий.
Работа видна, писали — не гуляли, как говорится.