Артем Магун и Евгений Рощин
32 года назад после противостояния Бориса Ельцина с Верховным Советом, закончившегося расстрелом парламента, в России приняли новую конституцию с сильным президентом во главе государства. С тех пор ее успели основательно переписать на пеньках ради того, чтобы Владимир Путин мог избраться на два новых президентских срока начиная с выборов 2024 года. В тот же год Российский Институт глобальной реконституции опубликовал «Проект Конституции для будущей России», который вызвал широкий общественный резонанс.
Специально для Republic соавторы проекта, политические философы Артем Магун и Евгений Рощин, рассуждают о прошлом, настоящем и будущем конституции.
«Надо новое Политбюро создавать»
Артем Магун. В России сейчас отмечают День Конституции 1993 года, которую мы считаем крайне неудачной. Поэтому мы и предложили свой проект будущей, альтернативной конституции. Нас постоянно спрашивают — зачем новая конституция, почему не остаться с той, что была?
Почти консенсусное мнение в российском либеральном юридическом сообществе состоит в том, что Конституция 1993 года какая-никакая, а все же либерально-демократическая. И при будущих изменениях нужно ее любой ценой сохранять — якобы это будет способствовать идее непрерывности права.
Евгений Рощин. Да, мы писали наш проект исходя из будущей гипотетической смены вех, когда можно будет попробовать перезагрузить всю систему — понимая, что мы не хотим снова оказаться в той же колее, которая может привести страну к новой персоналистской диктатуре. Поэтому нам кажется в корне неверной идея продолжения юридического порядка. Поскольку для меня он является другой стороной политического порядка, а именно с нынешним политическим порядком нам и хотелось бы обозначить точку разрыва.
И тут очень важно пристально посмотреть на предыдущую попытку конституирования — собственно, на Конституцию 1993 года. Неудачной она нам кажется по многим соображениям, но, кроме прочего, она является прямым отражением той социальной ситуации, в которой была написана. А написана она была под задачи конкретного человека — под Ельцина. Который за счет нее и получил свои суперпрезидентские полномочия. Несмотря на то что сам политический режим России формально характеризуется как полупрезидентский, в котором власть вроде бы перераспределена между президентом и парламентом, — но в действительности по Конституции 1993 года президент обладает всей полнотой полномочий, а парламент — разделяет с ним ответственность.
Борис Ельцин и Владимир Путин, встреча в Кремле, 16 сентября 1999 года
Alexander Sentsov/TASS
Именно с того времени российский политический режим и начал эволюционировать в сторону автократии. И Владимир Путин был избран на должность президента в рамках порядка, установленного для Бориса Ельцина в 1993 году. И все 20 лет, до внесения поправок, он в этом порядке прекрасно себя чувствовал, год от года усиливая перетекания полномочий в сторону президентской власти от всех остальных ветвей. То есть Конституция 1993 года никоим образом не помешала этой тенденции, наоборот, ее устройство и предполагало такое развитие событий. Во всяком случае, совсем его не исключало.
Магун. Вообще говоря, идея одного сильного президента — это, к сожалению, черта как раз многих либеральных конституций. В советской конституции, например, такого сильного игрока не было предусмотрено, там был сделан акцент все-таки на коллективное руководство — хотя практика, конечно, в основном, правилам не соответствовала.
Мой скромный вклад в наш документ, в частности, состоял в том, что я все время настаивал: надо новое Политбюро создавать: не всегда коллеги были тут согласны, конечно.
Но если внимательно прочитать стенограммы советского Политбюро, то можно увидеть там реальные споры и несогласие его членов друг с другом по ключевым вопросам, таким как участие в военных операциях, например. Такие дискуссии трудно представить себе на путинском Совбезе.
Конечно, так происходило не всегда — понятно, что сталинское Политбюро таким коллективным органом не было. Но создать условия для ротации председателя правительства, как я считаю, надо. К сожалению, идея коллективного руководства не очень сочетается с моделью стандартной парламентской республики, где именно председатель, премьер формирует правительство.
Почему я так упираю на коллективное руководство? Потому что в учреждении нового конституционного строя можно совершить множество ошибок, но самое страшное — опасность тирании. Это очень хорошо понимали, например, мыслители раннего Нового времени, когда впервые задумывались европейские конституции. Именно вокруг опасности тирании и вертелась тогда вся политическая теория. Не вокруг того, у кого какие права и как будут работать институты самоуправления, а вот главное — чтобы не было тирана. И в будущем надо все сделать, чтобы это предотвратить.
Рощин. Я только думаю, Артем, что, может быть, не стоит чрезмерно увлекаться преимуществами советского Политбюро. Потому что мы говорим хоть и о партийном, но авторитарном режиме. Где, конечно, можно было на определенных этапах обсуждать в кругу высших руководителей разные точки зрения на те или иные общественные процессы, но никакого серьезного обсуждения за пределами руководящего органа партийной организации не предполагалось. В этом смысле советское Политбюро было таким же драконом, просто о нескольких головах.
Поэтому, говоря о том, что нужны коллективные органы управления, не надо забывать, что мы хотим представить смешанное устройство власти. Где плюральность будет закреплена не на словах, а именно в институтах, которые распределены в системе управления и обладают реальными правами сдерживания друг друга. Это и есть ключевой ответ на вопрос о том, что нам делать, чтобы предотвратить тиранию. Об этом, как нам кажется, мало говорят, когда обсуждают либеральные проекты конституций. За красивыми словами о правах человека и свободе слова как-то замыливается их содержательная часть — как именно власть должна перераспределяться между игроками, и что это дает этим игрокам и обществу.
Магун. Я, безусловно, согласен с тем, что игроков должно быть много. Как мы видим на российском примере, три ветви власти — этого недостаточно для предотвращения тирании. Мы поэтому ввели, например, Совет эфоров, Комитет по защите свободы собраний и свободы слова и Комитет по СМИ. И вообще, чем больше независимых игроков — тем гипотетически лучше. Но в то же время это делает конституционный дизайн хрупким.
Тут можно вернуться к 1993 году, когда фактическая гражданская война стала результатом очень убогого и непродуманного конституционного дизайна, который сформировался на руинах СССР. Горбачев, а потом и российские законодатели латали советскую конституцию в либеральном духе, и в результате возник довольно странный гибрид — новая Конституция РСФСР. Но из советской конституции в либеральном переводе получился суверенитет парламента, причем это был советский парламент — по идее основанный на низовых советах, на общественных организациях. Практически все время существования СССР это был спящий институт, который Горбачев оживил — то есть вернул конституции изначальный смысл, закладывавшийся в него в 1924 году.
Плакат во время выборов в Верховный Совет СССР 10 февраля 1946 года.
Верховный Совет, заседания которого все помнят по перестроечному телевидению, по советскому конституционному принципу был только верхушкой айсберга. Он не был автономен, как либеральный парламент. Так, в горбачевской версии, в качестве возврата к ленинским нормам, предполагалось, что он формируется массовым Съездом народных депутатов. В советской модели — подчеркну, чисто теоретической — власть принадлежала не только Верховному Совету, но всем «советам народных депутатов» вообще, конечно, как представителям народа… Примерно так, забегая вперед, и мы предлагаем в нашей федералистской конституции.
Но в 1991 году решили, что мы строим уже не советский строй, а либеральную демократию, как на Западе. А что это такое — либеральная демократия, как на Западе? Во многих западных конституциях есть президент, который избирается всем народом.
Вообще говоря, это удивительная структура, когда народ фактически выбирает себе царя. Довольно идиотская, на мой взгляд.
Но тогда особенно считалось, что эта идея хорошая, потому что она пришла к нам с Запада. И поэтому Ельцин был триумфально избран большинством как харизматичный политик президентом РСФСР.
И вот избрать-то его избрали, но при этом действовала старая конституция, где верховная власть приписывалась советам. В этой ситуации введение поста президента смотрелось странно. Потому что, если уж вы президента избираете на всенародных выборах, то нужно дать ему большие полномочия, нужно его деятельность как-то более сложно скоординировать с парламентом. Ничего этого сделано не было, и поэтому все и закончилось танками в Москве. Сама идея президентской республики вошла в конфликт с идеей суверенитета советов.
Хасбулатов прямо перед этими событиями написал статью о том, что власть Верховного Совета — это на самом деле власть советов и вообще древняя национальная русская вечевая традиция. На что ельцинские идеологи стали отвечать, что идея советов ущербна и Верховный Совет — не настоящий «парламент». По результатам же получилось, что парламент, в отличие от советов, это что-то абстрактное, поляризованное и слабоватое.
Конституция, вообще говоря, это дело очень сложное. Нельзя думать, что есть уже готовый рецепт написания конституции — они, на самом деле, все не работают так, как были задуманы.