В рамках цикла лекций «Гибель Империи», организованного Фондом Егора Гайдара, писатель и телеведущая Татьяна Толстая прочла в Политехническом музее лекцию «Куда делся "совок", когда исчез Союз». Slon публикует фрагменты и видеозапись этой лекции.

Люди моего возраста имеют разные воспоминания: кто-то хорошо помнит, что было, кто-то помнит пристрастно и даже помнит то, чего не было. Я очень много встречала людей, моих ровесников, которые имеют совершенно другой набор воспоминаний. Я хорошо помню, сколько получали младшие научные сотрудники университетов, институтов, сколько я сама получала, когда работала младшим редактором в научной редакции. Это все колебалось в районе ста рублей. Вам, молодым, сто рублей, наверное, ни о чем и не говорит, а можно было бы поговорить о том, что такое были эти сто рублей и что на них можно было купить. И вот меня подвозил один левак, шофер, мы с ним разговорились. У него совершенно странные представления оказались. «Хорошо жили при советской власти: девятьсот восемьдесят рублей я получал». Я говорю: «Где же вы работали, на каком производстве, уран добывали? – «Нет, я был обычный инженер». А не врать? Обычный инженер получал от 120 до 200. Может, как-то добивал, если он начальник цеха? «Да нет, я обычный, то-се». Короче говоря, мужик ко всему ноль приписывал. И все его воспоминания были мечтой, опрокинутой в прошлое.

Или была у нас в «Школе злословия», давно, правда, такая известная женщина Сажи Умалатова, упертая коммунистка. Она нам рассказала, что при советской власти жилось замечательно, можно было пойти в магазин и купить себе все-все-все – ну, например, ковры. И мы смотрели на нее, не понимая: это она сошла с ума или просто она так хорошо жила? Она была депутаткой от Чечни, у нее были талоны в какую-то волшебную секцию ГУМа, где отоваривали депутатов Верховного Совета, республиканских точно. Там можно было купить сапоги, ковры, много чего. Шубы, шапки ондатровые. Шапки – это было вообще особое дело. Какие же это были годы... А, это были восьмидесятые, то есть еще Советский Союз не развалился, было «узбекское дело». Какой-то председатель совхоза или исполкома, какой-то очень крупный товарищ, имел триста шапок и зарыл их в землю. Поскольку он их воспринимал как золото своего рода, то ценность надо зарыть – триста шапок!

Когда я сижу в интернете и читаю какие-то сайты про историю (там бывают интересные фотографии, статьи, освещаются какие-то события, мне дотоле неведомые), я периодически нападаю на ностальгирующих по советской власти. И вот они мечтают, и озлобляются, мечтая, и ненавидят все вокруг, и их это страшно угнетает. Туда, туда, где девушки белозубые хохотали (девушки, пригнанные для фотосъемок постановочных). «Смотрите, какие девушки здоровые, комсомолки» – ну, понятно, приезжает гэдээровский фотограф, ему выводят здоровых девушек с зубами для того, чтобы они хохотали. А на самом деле все было совсем не так.

http://www.youtube.com/embed/eg4JSs9QleQ

А есть ли Америка?

Сказать, что жизнь была какой-то мрачной, тоскливой, и все только смотрели в окно, по которому стекали капли дождя, а по нашим лицам стекали капли слез, – ничего подобного. Очень хорошо при этом жили. Человек – поразительно приспособляющееся существо. Единственное – были смехотворные и раздражающие проблемы почти во всех областях жизни. Я уж не говорю о том, что нельзя было поехать за границу: в семидесятые и восьмидесятые поездки за границу были практически невозможны, а очень хотелось. Где-то в конце восьмидесятых у многих появились мысли: может, вообще ничего нет, может, Америки никакой нет, а это нам просто так говорят, кино снимают... То есть уже пошло такое легкое сумасшествие. И правда, думаешь: вот Парижа же нет? Он в книжках, он в начале ХХ века весь кончился.

Поехать никуда было нельзя. Это отдельный сюжет о том, как ты пытаешься, думаешь: ну вот, например, в Болгарию. Курица не птица, Болгария не заграница, это известно, но все-таки. Пытаешься купить туристическую путевку: Болгария, ГДР, Чехословакия до 1968 года. Пытаешься это купить – ты должен проходить какие-то организации: партком твоего института, если ты где-то в институте работаешь или учишься (если студент – по-моему, безнадежно), в райкоме комиссии, еще что-то. Тебя обязательно зарежут на одной из этих стадий, тебе пройти не дадут. При этом ты должен сдать анализы крови и мочи, еще какие-то энцефалограммы – зачем, неизвестно. Тут начинался абсурд: сидят пенсионеры в этой комиссии, ты приходишь, и пенсионеры тебя допрашивают: «А каково международное положение в Уганде?» – «Ужасное».

Эти поездки за границу существовали между 1956 и 1968 годами. Это была короткая оттепель, после 1968 года уже ничего никак. Мне не удалось поехать за границу до новых времен, потому что после чехословацких событий все это накрылось медным тазом. А мои старшие сестры где-то в 1958 году были в Германии и Чехословакии. Казалось, что это полет на Марс. Они тоже проходили комиссии, и вот сестра Катя рассказывала, что ей достался такой вопрос: какое международное положение в такой-то стране. Она понятия не имела, где эта страна находится, и так ответила: «Ох! Ужасно!» Ну, девушка сочувствует – пропустили девушку.

Итак, про заграницу забудьте. Это для души – за границу поехать. А жизненно важные вещи – это, конечно, жилье, еда и одежда.

Волхонка, гречка, счастье

Вот есть улица Волхонка в Москве, она у разных людей ассоциируется у людей с разными вещами. Для одних это Пушкинский музей, конечно, для других – Институт философии, для третьих – в этом здании, в Институте философии, жил Пастернак. А для меня Волхонка – это место, где поздним ноябрьским вечером, в сгущающихся сумерках и заметаемая снежной крупкой, я шла с двумя малыми детьми и вдруг вижу, что в магазине дают гречку. И человек всего пятнадцать в очереди, ничего страшного – какой-то час постоять. А самое главное, что ее дают два килограмма в одни руки, а у нас этих одних рук три, значит, шесть килограмм гречки я сейчас получу! Это же можно зиму перезимовать на шесть килограмм гречки, это неслыханно! Какое счастье, что я взяла двух маленьких детей с собой! А я их волочила как раз в художественный кружок в Пушкинском музее – да пропади он пропадом, все равно ничего хорошего из этого кружка не вышло – их отучили рисовать навсегда! Но я их держала за руки: вот они, дети-то! И хотя стояли женщины, у которых тоже дома были маленькие дети, но предъявить-то им было некого, а я предъявила. Эти вещи не забываются никогда, и я никогда не забуду улицу Волхонку и счастье, которое мне на ней открылось.

С едой такая была вещь: были столы заказов. Стол заказов – это было такое место при магазине, где ты мог купить дефицитный продукт. А дефицитным продуктом считалась, например, югославская ветчина, потому что она делалась из мяса, видимо. Потом та же гречка – страшный дефицит, потом плохой, советский растворимый кофе и баночка сайры – очень ценная вещь. Все это выдавали в праздничных заказах на работе. Либо надо было купить это в столе заказов. Но там был ассортимент победнее, потому что побогаче – это стол заказов для организаций. Например, для Союза писателей, куда я тоже проникла как член Союза писателей и как внучка А.Н. Толстого и получила даже два талона на семью. Поэтому я брала заказы себе. Вот глаз мой упал на растворимый кофе. Его нельзя было просто так приобрести: в нагрузку к нему нужно было купить несколько неприятных, траченных мышами, с жучками внутри, продуктов. Какую-нибудь крупу ячневую, например – не знаю, что это за ячневая крупа, из чего она делается, но есть это было невозможно. Но тогда будет кофе. И думаешь, сколько денег, сколько чего, иногда покупаешь. Если получаешь от организации, то это более-менее ничего.

Я помню, что всегда в подвалах магазинов располагались эти выдачи заказов, и, получив талончики от Союза писателей, я могла раз в месяц, по-моему, принести оттуда продукты. Пошла я как-то со своей сестрой Катей, у нее тоже был такой талончик, она же моя родная сестра, мы все были блатные – у нас дедушка был писатель и удачно умер, оставив нас с этими талончиками, – пошли мы туда, и там был какой-то шикарный заказ. Там была – не поверите – копченая осетрина, которой в природе не было, а в заказах она была. И вот мы смотрим – в каждом заказе осетрины кусок, еще что-то. Взяли мы все это, а это все денег стоит, мы за это заплатили. И вот какая-то женщина, мимо проходившая, смотрит в окно стола выдачи заказов, обычная женщина, усталая. Мы сейчас пойдем со всем этим, а она будет как голодный ребенок смотреть. Мы говорим: «Хотите – берите наш заказ, мы вам продаем, нам одного хватит. Она достает деньги и у нас этот заказ покупает. Так продавщица из окна высунулась и стала на нас кричать: «Вы что здесь хулиганите, что вы делаете, вы как смеет это делать?!» То есть талонная еда предназначалась для особых людей, с белыми крыльями, которые немного светятся, а всякий простой разве может есть эту еду? «Сейчас милицию позову!»

Можете ли вы себе это представить? Вот этот советский сволочизм, такие гадины, особенно гадины, которые сидят на сундуках с говном, встречаются довольно часто. Я их встречала в самых разных областях. Обычно это были продавцы, особенно продавцы на дефиците: велено вам есть – вы и ешьте, а другим не давайте. Или вообще желание унизить какого-то человека несчастного, замученного, усталого, простого. Вот прямо садистки сидели в учреждениях. Например, в сберкассах: если работать в сберкассе медленно, то люди не успеют, значит, они свои два часа зря стояли. Это тоже была такая пытка, и эта пытка применялась садистками-кассиршами по отношению к народу.

Бумага вместо чая, песок вместо кофе

Было и остроумное воровство. Как-то раз мой отец шел по улице. Видит, что перед ним идет мужик, который на пальцы набрал полиэтиленовых пакетов полупрозрачных, и в них видно: вот чай со слоном, вот кофе растворимый, еще что-то – хорошие вещи. И мужик так идет не спеша. И отец ему говорит: «Извините, а где вы это взяли?» А тот говорит: «Понимаете, на службе давали, я хапнул. А теперь иду и думаю: зачем мне этого столько?» А отец говорит: «Вам не нужно? Я могу взять!» – «Ну, я не знаю, ну, берите...» Отец обрадовался и купил у него два пакета. Приходит домой, открывает. Чай открыли – там резаная бумага, кофе открыли – там песок. Еще были банки консервов, на которых были наклеены бумажки «Мясо», а внутри оказался фаршированный перец болгарский тошнотворный. Вот такое было воровство – на живца. И шел этот мужик с пакетами, зная, что его будут спрашивать. Все было актерством высшей пробы.

Потом был такой известный случай, в Москве, это уже крупный пилотаж воровства. На Лубянке, в переходе подземном, всегда были какие-то ларьки и магазины со всякой дрянью. И вдруг – выездная торговля из ГУМа: ставится прилавок, кассовый аппарат, две недовольные продавщицы, раздраженные, чтобы были похожи на настоящих. И вешается образец – дубленка, мечта всякого советского человека. Продавщицы берут деньги, выписывают чек, с этим чеком ты должен идти в ГУМ, и там в какой-то секции ты получаешь дубленку. Что всех поразило – народу с суммой на целую дубленку оказалось много. Они быстро напокупали, человек двадцать, все, дубленки кончились, продавщицы свернули аппарат и ушли. Пока люди дошли до ГУМа, обнаружили, что там такой секции нет, и добежали назад, уже воров не было.

Одежды нет, так? Поэтому нужны были спекулянтки. Спекулянтские вещи были дорогие. Со спекулянткой созванивались, она приходила, все приносила. А второй путь – это портниха. Шить нельзя было тоже, это запрещалось, даже нельзя было самообложиться налогом. Просто нельзя было – и все, это подсудное было дело. Поэтому, когда шили все же на машинках, радио включали и музыку ставили, чтобы соседи не слышали. Все равно все шили, конечно.

«Семья-комната» и пакет на сапог

Жилье. В Ленинграде все жилье было коммунальное, там даже сейчас 46% коммунального жилья. Может, стало 40%, но никак не меньше. По сравнению с Ленинградом Москва казалась городом просторных квартир – все эти хрущобы, пятиэтажные дома, но зато своя квартира, своя – это же замечательно. Коммунальное жилье – вообще особый разговор. Я никогда не жила в коммуналке, но у меня была большая семья – это была сама по себе коммуналка. Но все люди, которых я знала, жили в Питере. Я выросла в Питере, прожила там первые 25 лет своей жизни, и коммунальные квартиры – это были квартиры, в которые ты приходишь к кому-то в гости. Были разные причины этой коммунальности: были огромные квартиры, построенные в 1914-1915 году. Был строительный бум перед Первой мировой войной, построили большое количество больших, дорогих квартир – восемь комнат, например. И когда все это уплотнили, то люди жили «семья-комната». А когда (пропускаю длинный период) была Вторая мировая война, то Питер был сильно разбомблен, и людям было негде жить. Поэтому они перебирались в те квартиры, которые оставались целыми. Там кризис жилищный был особенно сильным, а в Москве этого не было, потому что при Хрущеве было построено довольно много пятиэтажек, уже расчищались квартиры каждый год. И тем не менее отдельная квартира – это было большое счастье.

Люди жили семьями, получить квартиру было сложно. Но вот вы получали квартиру, пускай, вот у вас есть какая-то маленькая квартиреночка у черта на рогах, а вам хочется в приличном месте. У меня была квартира – когда у меня появилось двое детей, то с помощью разных хитрых блатов мы получили трехкомнатную квартиру. Мы были прямо вот Абрамовичи – трехкомнатная квартира в Медведково. Заелись, буржуи! И кухня восемь метров – это же что-то нечеловеческое. Но далеко. То, что там стены карандашом протыкаются, понятно. Забыли стенку закрыть между нашим сортиром и соседским. Там была у унитаза дверца такая, ты открываешь ее – там трубы проходят, но вместо труб ты видишь чужую квартиру. Мы слышали истошные вопли соседей, они кричали на детей: «Сию минуту иди смотреть телевизор!» Потому что они мешали жить, дети, они должны были уйти и смотреть телевизор. То, что потолки низкие, это не важно, что окна вываливаются, это не важно, что полы горбылем, это не важно, хотя не линолеумные, а из плитки. В общем, счастье, а не квартира.

Я на работу из этой квартиры ходила так. До метро (не было метро там, «Медведково» построили еще не скоро) надо было сквозь глину пройти, потому что там глина текла, там глинистая почва, в Медведково. Сесть на автобус, доехать до метро «ВДНХ», там уже сделать вид, что ты цивилизованный человек, и ехать на работу. Работа была на Кузнецком мосту, в издательстве. Что делалось с утра: с утра я вставала, надевала на сапоги пакеты целлофановые (а пакеты-то – дорогая вещь, так не найдешь), и в этих пакетах – через глину пешком. Так многие делали. Потом эти дамы в хороших пальто и в этих страшных пакетах залезали в автобус и ехали. А потом уже на «ВДНХ» это все сдиралось и выбрасывалось. Я вспомнила об этом, когда в девяностых годах увидала одну остроумную старуху. Я прямо узнала сестру по молодости. Она была какая-то совсем одичавшая. И вот она шла через дождь и грязь, сделав себе галоши из большой бутылки из-под «Кока-Колы»: она ее разрезала вдоль, привязала и осторожно шла. Я подумала: молодец, бабка, не пропадем, йес!

Машина «Фея» и окна на кладбище

Хотелось, значит, переехать в центр. Я, пожалуй, лет десять посвятила попыткам это сделать. Нельзя было купить квартиру, можно было только поменять. Когда-то продавались кооперативные квартиры, но это в пятидесятые годы, а потом все стали большие и умные, и купить кооперативную квартиру стало исключительно не просто. Квартирный вопрос всегда существовал, но сейчас это вопрос денег, а тогда это был вопрос отсутствия площади. Надо было квартиру поменять. Но поменять напрямую – где вы найдете идиота, который бросит свою центральную квартиру и поедет жить туда, где жила я, в Медведково? Значит, надо найти человека разводящегося или несчастного, поменять квартиру на две однокомнатных, эти две однокомнатных меняем на однокомнатную в другом районе плюс комнату где-нибудь в Звенигороде, потому что там все равно старуха с ума сошла и не понимает, где она живет. И цепи выстраивались до десяти пунктов. Если эта цепь не ломалась, ты менялся. Если же кто-то один капризничал, из этой степи выпадал, то рушилась вся цепь, люди рыдали, несчастия всякие были. Можно было, конечно, приплатить, чтобы все это ускорилось и улучшилось, разным черным маклерам, а такие существовали. Но для этого нужны были деньги, а деньги непонятно, где можно было взять. Если ты певец или, наоборот, поехал на какую-то стройку, то можно было заработать деньги, но тихие интеллигенты вроде меня деньги могли заработать переводом разве что. Так еще поди заключи с издательством договор, зачем он им? Поэтому вопрос о деньгах как-то отпадал.

И вот моя сестра, все та же любимая старшая сестра разузнала, что в одном доме на Полянке... у нее самой там было списанное помещение мастерской, она была художником. Там были крысы и туалета не было. А соседняя квартира, как она узнала, тоже вросшая в землю, но квартира: две комнаты списанные, а две еще теплятся, и в них живут два старичка. И вот старичок лежит парализованный и ходит под себя, а старушка, его сестра, очень его любит, но мучается и страдает, что в доме нет горячей воды, и она кипятит все кастрюли и котлы, чтобы стирать белье своему брату, который уже совсем плох – ветеран войны. И вот мне сестра говорит: «Смотри, этот старичок рано или поздно умрет. Его сестра все время говорит: прибрал бы его Господь, я бы квартиру поменяла, а себе бы однокомнатную справила. Внимание: если старичок помрет, то у тебя есть шанс». И однажды она мне говорит: «Все, ура, приезжай». Приезжаем – крышка гроба такая нарядная, красная, стоит. Старичок умер. Мы пролили фальшивую слезу, пообнимались со старушкой и сделали переезд. Старушка была чрезвычайно счастлива. Вариант, который мы ей нашли, нас самих ужасал: комната тринадцать метров, из окна однокомнатной квартиры было видно кладбище, а стены были такие тонкие, что можно было слышать, что говорят соседи. И как-то было неудобно предлагать старушке такой вариант, но старушка, как оказалось, ровно этого и хотела, она обнимала нас и благодарила. Она была совершенно глухая, поэтому ей было все равно, что говорят соседи, она мечтала жить окнами на кладбище, потому что она все ждала, когда ее Господь приберет, и ей приятно было на это кладбище смотреть. Главное – найти нужных людей в нужном месте.

И вот совершился очень громоздкий и сложный переезд. Я въехала в эту чудовищную квартиру. Пол в ней был наклонный настолько, что мы специально клали мяч и смотрели, как он катится. Две комнаты были списаны, все было в дырках, как ночь – выходили крысы, я с визгом вскакивала на стул и швабрами от них отбивалась. Было довольно страшно. Мне писали в окно, били ногами, мы поставили решетки, но против писания это немножко не спасает. Но я жила в центре, я своего добилась. Я была абсолютно счастлива, все было замечательно. И вот прошло несколько лет – я действительно очень довольна была этой жизнью – прошло несколько лет, я все вспоминала про старичка, который так удачно умер, и приходит открытка от какого-то профкома, какой-то советской организации, обращенная к этому старичку. «Дорогой ветеран Михаил Никитич, подошла ваша очередь на стиральную машину «Фея». Вы можете получить эту машину в таком-то месяце», и все прочее. И я подумала: бляха-муха, вот ветеран, он был молодой, воевал, контузило его, к старости парализовало, он выжил из ума, последние десять лет он лежал и какал под себя. И его несчастная сестра, любя его, не сдавала его в дом призрения, а каждый день стирала, кипятила белье, потому что в этом жутком доме не было газовой колонки, не было ничего. И вот он умер, всеми забытый, кроме этой несчастной старушки, своей сестры. Прошло пять лет, и «Фея» наконец к нему явилась, советская фея – здравствуй, ветеран! Вот это жилье при советской власти, просто пример.

Что же все-таки такое «совок»?

Понимаете, в чем дело: это все имеет отношение к совковости. Куда делся «совок», когда исчез СССР? Да никуда не делся. Если не бросаться словами, а подумать, что мы вкладываем в понятие «совок». Одни люди совковостью называют узость любого мировоззрения – тупое мещанское, крестьянское, мракобесное, любое консервативное, вязкое, возможно, эпилептоидное мышление. Когда люди засирают лестничную площадку, потому что считают, что их мир кончается внутри квартиры, а снаружи чужой, враждебный мир, куда надо выбрасывать кал и другие помои. Это интересное вообще культурное явление, если культуру понимать как устройство человеческого бытия, бытования. Существует такая культура, это идет от животных, собака тоже за собой закапывает, но небрежно – никто из животных не старается особо закапывать свои испражнения. А у человека разные культуры по-разному к этому относятся. Существует невероятная чистота телесная, потому что одни считают, что наше тело – это божий сосуд, что мы должны сохранять его в чистоте. Есть чистые культуры, есть не очень чистые культуры. И в санитарном отношении, в вопросе отношения к другому человеку «совок» – это очень нечистая культура, эгоистическая, замкнутая и видящая в соседе врага. Неуважение к человеческой личности встречается в различных странах и во многих культурах, но у нас оно очень сконцентрировано и отнесено к понятию «совка». Некоторые просто называют «совком» ужасно дурной вкус в одежде – можно и так смотреть. Над этим смеяться легко, приятно, вы всегда можете найти для этого пищу в интернете – это украинский гламур. Кто раз видел украинский гламур, не забудет никогда.

То есть «совок» – это очень разные вещи. Это не что-то ужасное, а просто способ обозвать: «Дурак! Совок! Кретин! Козел!» Говорить надо с определенной интонацией. Вы не можете сказать «Козел...» Если смотришь футбол, то обязательно: «Козлы!!!» Но они же не козлы, а надо так кричать, чтобы легче эмоции выражать.

Я люблю эту страну, понимаете. Это очень странно: если в ней все так ужасно, че ж ты ее так любишь? Ну вот я ее люблю, ну. Мне кажется, что она простегана хорошими разными возможностями, несмотря на государственный кошмар, на то, что народ смотрит на соседа мрачно, не любит его, не любит чужие успехи, не уважает личность ни в ком, идет по головам. Несмотря на это, рядом с этим существуют замечательные люди, существует бескорыстие, существует жалость – к павшим, к согрешившим. От государства мы этого не видим, а от людей видим, и государство не может их перевоспитать. Количество людей, которые охотно совершают зло и испытывают от этого радость, тоже поражает. Но ты не один этим поражен – как ни оглянешься, вокруг тебя много хороших людей, которые тоже поражены тем, что зло так нагло торжествует. И это все невероятно перемешано: не смешиваются эти две вещи, как вода с маслом. Это поразительно. Юмор есть в нашем народе.

Какое самое великое произведение русской литературы? «Ревизор», конечно, вот там все. «Мертвые души» – это тоже «Ревизор», только это поэма, там все пространно. А вот в краткой форме – это «Ревизор». Там такие поразительные вещи сошлись. А самое поразительное – что вот уже двести лет прошло, а абсолютно ничего не изменилось. Соответственно, ситуацию с ревизором можно разбирать во все стороны и выбрать себе любую роль. Если ты попадаешь в ситуацию этого губернского города и видишь, что здесь происходит черт знает что, то у тебя есть единственный выход, чтобы оно тебя не съело и не поглотило, – ты должен становиться ревизором. Это всегда выход из ситуации и всегда бывает немножко неудобно.

Привожу пример, простой пример, может быть, у многих есть опыт такого обращения. Еду с детьми на юг, в Одессу. Дикая жара. В вагоне нет простыней. Ну как без простыней на каких-то зассанных матрасах сутки спать с детьми? Иду к проводнику: почему нет простыней? «Ну нет простыней и нет, поспите, женщина, без простыней». Я говорю: «Нет, женщина поспит на простынях, а вы пойдете и достанете. В сумму билета входит стоимость простыни». – «Ничего не знаю, женщина, отвяжитесь». Говорю: «Мне сюда начальника поезда, быстро». И смотрю нехорошим взглядом. Что-то у него перещелкнуло в голове, в глазах, думает: че она так разговаривает? «Сейчас подойдет к вам начальник поезда». Подходит начальник поезда. Я ему говорю уже как генерал генералу: «Понимаете, ситуация неловкая для вас складывается. Я работник министерства железнодорожного транспорта, еду в отпуск. Похоже, что мой отпуск будет сильно испорчен этим неприятным инцидентом. Давайте подумаем, как сделать, чтобы я хорошо отдохнула и, вернувшись домой, не поставила это дело на контроль». (Смех в зале, аплодисменты.) Тут же быстро прибежали, простыни принесли. Не знаю, где они их взяли, не знаю, из-под каких людей выдрали, но они их принесли. Я думаю: «Николай Васильевич, спасибо!»

А другой случай... Стою в очереди в сберкассу, пятнадцать человек, советское время, район Медведково. Вокруг все мрачно, стоят усталые женщины, медленно движется очередь, отвратительно медленно работает тетка-кассирша и на всех кричит. Кричит, но тем не менее они оплачивают. Уже ноги болят стоять. И тут я вижу, что на какую-то женщину она начинает особенно кричать. Прислушиваюсь. Она: «Че вы мне копейки свои суете, че я буду считать тут? Уходите, несите мне рубли нормальные, бумажные!» Та говорит: «Вы понимаете, у меня нет, так выдали на работе...» А действительно были случаи, когда выдавали мелочью зарплату. Я не знаю почему – ну вот выдали и выдали. «Идите, меняйте где хотите, не буду с вами разговаривать!» Где она их поменяет? Ей никто эти копейки на рубли не поменяет. И суки эти, бабы в очереди, которые тоже устали, у которых тоже ноги болят, подхватывают: «Женщина, идите отсюда, сказали вам – не задерживайте!» Я думаю: «Господи, несчастная баба! Меня бы сейчас так выгнали! Я свои полтора часа отстояла, а мне еще покупать продукты, еще к детям». И вот она стоит со своими несчастными копейками, сейчас ее погонят. И тут я говорю: «Это кто тут нашу советскую копейку отрицает?! Она с гербом нашего государства!» Таким мерзким голосом говорю, партийным, и все смотрят на меня как на сволочь. А я действительно сволочь – и у нее эти копейки, двушки, все взяли. И она быстро ушла, на меня не оборачиваясь, потому что это же какой-то кошмар!

(Аплодисменты.) 

Полную стенограмму лекции Татьяны Толстой в Политехническом музее можно прочитать на сайте Фонда Егора Гайдара. 

Следующая лекция из цикла «Гибель империй» – «Россия и мир» Андрея Козырева, министра иностранных дел России в 1990–1996 годах, депутата Государственной Думы 1-го и 2-го созывов – пройдет в Лектории Политехнического музея 24 апреля.