Высшая школа экономики продолжает цикл публичных лекций в парке Горького. Филолог, лингвист, теоретик культуры, профессор МГУ имени Ломоносова, директор Центра гуманитарных исследований РАНХиГС Гасан Гусейнов прочитал лекцию «Глобальный язык и теория заговора». Slon публикует сокращенный вариант.

Язык – сущность, с одной стороны, нас всех объединяющая, а с другой – противопоставляющая специалистов любителям. У каждого есть определенное представление о том, что такое язык, и некое обретенное в раннем детстве владение им. У людей создается ощущение, что наука, занимающаяся языком и изучающая его место в нашей жизни, служит для того, чтобы подтвердить некоторые наши ожидания или опровергнуть их, либо рассказать что-то занятное.

Мы живем в эпоху перемен, и происходят они не только в социально-исторической действительности, но и в языке. Складывается ощущение, что меняется он слишком быстро, в языке идут процессы, которые можно описать как его порчу. Дескать, когда-то был нормальный язык, а сейчас произошло нечто тревожное, и эта тревога через язык каким-то образом в нас поселяется.

Также выясняется, что люди в нашей стране живут с ощущением, что вокруг реализуется некий заговор. Все события, сопровождающие нас, особенно катастрофы, катаклизмы – результат воплощения в жизнь чьего-то замысла. Каких-нибудь 20 лет назад мы стали свидетелями распада огромной страны – Советского Союза и отделения сателлитов, бывших стран Варшавского договора, что в свою очередь привело к изменению места русского языка в мире. Поскольку случившееся являлось, по нашим представлениям, неким финальным актом холодной войны, это и есть результат всемирного заговора. Наша страна пала его жертвой. Изменились некоторые функции и политическая роль русского языка, поэтому и он – жертва. В то же самое время наступило, как называют это сегодня, засилье американизмов. О каком бы языке мы ни говорили – от норвежского до, наверное, японского, – можно услышать от его носителей встревоженное: «Американские понятия проникают в нашу жизнь, это не только обозначение важных политических сущностей, но и обычные слова!» И многие считают, что американизмы в языке – тоже часть всемирного заговора, который осуществляется на наших глазах и через нас, а мы этого и не замечаем.

Что такое глобальный язык?

Говоря о глобальном, мы имеем в виду нечто всеобъемлющее, находящееся не только вокруг, но и внутри нас. Каждый является носителем глобального представления о языке, и для каждого глобальным является родной язык. Есть одно удивительное свойство, которое расследовал лингвист Ноам Хомский. Он говорил, что владение индивидуальным глобальным языком означает, что если вы услышите нечто совершенно незнакомое, то все-таки узнаете, поймете, догадаетесь и через известные опорные точки достроите правдоподобный образ.

Что такое глобальный язык с этой точки зрения? С одной стороны – тот, на котором говорит большинство населения Земли. Но такого языка нет. Носителей китайского языка больше, чем носителей английского. Тем не менее глобальным китайский язык не является, хотя и приближается к этому статусу, а вот английский – да. Статус английского определяется не только тем, что это официальный язык ООН, но и тем, что это второй обязательно изучаемый язык в мире.
Раньше таковым был немецкий – язык науки, философии, литературы, поэзии, техники. Но в 1933 году пришли к власти нацисты, и немецкий язык превратился в инструмент национал-социалистической идеологии. Когда я говорю «язык», то имею ввиду не только то, что понимают под ним лингвисты, – коммуникационную систему, которую мы изучаем, но и непосредственно носителей языка, живущих в конкретное время, в нынешнюю эпоху. С 1933 по 1945 год немецкий утратил функции глобального языка и, несмотря на десятилетия необыкновенно интенсивной денацификации, вернуть себе прежнюю роль не смог.

Что случилось? Почему язык может утратить глобальную функцию? Как говорил филолог Сергей Аверинцев:

«Язык, на котором перестают нести людям то, без чего они не могут прожить, обречен на утрату своих важнейших глобальных функций».

Острая свободная недостаточность

Что произошло с русским языком? После революции 1917 года он стал глобальным. Из России после Первой мировой войны на русском языке мир услышал не перезвон колоколов, не малиновый звон, не русскую поэзию, а Ленина и Троцкого, а потом Сталина; мир слышал нечто и заводился от услышанного. От идеи социальной свободы, деколонизации, освобождения от гнета. Это сейчас мы знаем, что надо переспрашивать, когда говорят об освобождении: освобождение от чего?

Появилось государство, на карте бывшей Российской империи и России строившее один мир, а на русском языке за пределами страны пропагандировавшее совсем другой.


Но при этом язык, на котором создавалось новое, начиная с 1917–1921 годов был языком не только социальной революции, но и научно-технической. Кто оказался в конце XIX – начале XX века в числе самых авторитетных носителей русского языка? Нет, не писатели, не социальные мыслители. В первую очередь – ученые и инженеры. Вспомните книгу Булгакова «Роковые яйца», там был профессор Персиков, говоривший на особом языке русских ученых, таких как Менделеев или Павлов. Менделеев не только великий химик, но также и автор выдающихся статей в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Все, что создавалось несколько десятилетий советской властью в стране, было написано на русском языке, и его хотели изучать в мире.

Но вот наступил момент, когда выяснилось: русскому языку не хватило одного маленького, но очень важного фактора, чтобы стать действительно глобальным. Это свобода. Для большинства носителей русского языка на всем протяжении XX века более или менее устойчиво складывалось представление о субстанциальности несвободы пользования языком: внутри твоего речевого опыта существует основополагающий изъян – ты не можешь распространить его на окружающий мир безопасным для тебя образом. Мало того, ты не можешь выступить с критикой, потому что будешь немедленно ограничен в каких-то других свободах.

Есть прямая связь между представлениями Ноама Хомского о том, как существует, складывается язык, как рождается речевая и мыслительная деятельность человека, и тем, как организовано общество. С конца 50-х годов XX века Хомский был радикальным критиком государства, в том числе американского. В Советском Союзе его политические взгляды рассматривались отдельно от его лингвистической теории: считалось, что это разные вещи. Удивительно: есть представление о том, что язык – это единственное реальное воплощение свободы в нашей жизни, в нашем сознании, мы должны дать свободу языку, чтобы понимать окружающий мир. Но вот появляется человек и говорит нам об этом – Хомский. И мы тут же парадоксальным образом решаем, что политика, представления о свободе не имеют отношения к языку.

Язык управляем нами, или мы им?

Язык – это и предмет изучения, и инструмент. Чтобы эта парочка не создавала короткое замыкание в нашем сознании, существует чужой, другой язык. Есть распространенное (ошибочное) представление, что в языке существует исконное и заимствованное. Но весь он состоит из заимствований, это в языке главное. Русский, как и любой другой, пророс двумя главными языками Средиземноморья – греческим и латынью. У нас есть слово «норма» – латинское понятие, пришло оно от этрусков, а к ним – от греков. А есть греческое слово «гномон» – инструмент, с помощью которого можно определить угол. Во всей этой цепочке содержится представление о нормальности не как о чем-то, что задано и должно соблюдаться, а как о результате каждодневного измерения. Поэтому язык – это не только инструмент или материал исследования, это еще и некая управляющая инстанция, которая пользуется нами как измерительным прибором.

Есть старый анекдот.

Человек приходит к врачу, а на голове у него сидит лягушка. Врач спрашивает: «На что вы жалуетесь?», и вдруг лягушка разевает пасть и говорит: «Доктор, посмотрите, какая-то гадость прилипла».


Мы все – люди под лягушкой, нечто, находящееся сверху, у нас на голове, управляет нами. Здесь возникает вопрос: а это управляющее нами существо кем-то создано? Существует богословское представление о том, что язык был дан свыше, но с этой точки зрения все творение происходит свыше, поэтому когнитивная ценность этой теории нулевая, она ничего не объясняет.
Мы ничего не можем сказать о силе, которая создает язык, потому что единственный способ сказать об этом – это воспользоваться языком. А ведь понятно, что, пользуясь языком, мы пользуемся чем-то, что само себя объяснить не может. Это как чистить морковку морковкой! Нужно искать твердую морковку, чтобы чистить мягкую, но мы же хотим понять, как устроена твердая, а инструмента для этого нет. Мы начинаем теряться: что же делать, чтобы приблизиться к пониманию процессов, происходивших в конце XX века, найти ответ на вопрос, почему изменились функции русского языка в мире.
Что происходит? А происходит неожиданное для всех раскрытие современного русского языка к свободе. И к ней носители языка не готовы. Люди стали глотать чужие языки, языки свободы – английский, русский матерный, любой другой. Мы сейчас имеем дело с народом, разные люди из которого хоть и говорят по-русски, но друг друга не понимают. Одни живут в мире изучения других языков, в мире науки, а она сегодня существует на английском. Другие в это же время почувствовали, что есть другая свобода – обращения к древним ценностям.

В их речи появляются слова «кощунник», «алтарник», «солия», «свешник». Они не понимают тех, что говорит «fuck off», но при этом все это – носители русского языка.


И этот большой язык вызывает тревогу, и многим начинает казаться, что на него со всех сторон нападает опасный мир.

Вопрос из аудитории: Следует ли русифицировать иностранные слова или же переводить их дословно, как, например, в итальянском языке?

Русский язык как глобальный абсолютно всеяден, и он какие-то слова обрабатывает до неузнаваемости. Он устроен так, что первый человек, схвативший слово и начавший им пользоваться, обладает правом это слово оформить. А другой, если не согласен с этим, может сделать кальку, то есть перевести. Так происходит во многих языках, например в финском, но финский – язык очень маленького народа, поэтому там борьба за «чистоту» очень интенсивна. А бороться за чистоту русского языка смешно, несколько десятков миллионов человек говорит и пишет на нем, и где та инстанция, которая решит, что одно слово надо выкинуть, а другое взять?

В романе Джорджа Оруэлла «1984» есть понятие новояза: это «единственный язык, словарь которого год от года сокращается». Суть в том, что если поддерживать язык в состоянии, в котором в нем не будет обозначения для революции, неповиновения властям, то люди, не зная этих слов, не будут всего этого делать. Возможно ли такое в жизни?

Мы сталкиваемся с тем, что антиутопия Оруэлла не так уж и фантастична: разного рода словечки трансформируют реальность, заменяют ее правдивое описание. Когда убивают женщин и детей, неправильно говорить о контртеррористической операции, потому что это и есть террор.

Масса описательных выражений придумывается именно для того, чтобы скрыть действительность. А в какой мере язык эту действительность вскрывает? Эта трещина, разлом между означающим и означаемым – неразрешимый вопрос философии языка. Это перепрятывание истины при помощи языка. Нельзя забыть, что язык как сущность находится отнюдь не в положительной части спектра человеческой экзистенции, а в отрицательной: когда мы чего-то очень хотим, то не говорим об этом, чтобы не сглазить. Возможна и обратная ситуация: не произносим вслух, чтобы не накаркать.

Худшая форма контроля над языком – это государственное вмешательство, о чем и говорит Оруэлл. Но мы мало что можем сделать, только как-то производить тексты, но не указывать друг другу, как надо и как не надо говорить. Человек – самообучающееся существо, и это свойство человека нельзя отдавать в руки государства.