В последний день октября Высшая школа экономики организовала встречу с Марком Урновым, деканом факультета прикладной политологии, социологом, политологом, кандидатом экономических наук. Урнов рассказал об истоках, смысле, значении и трансформациях концепции великодержавности, владеющей умами наших соотечественников вот уже пять веков, с момента установления доктрины «Москва – третий Рим». Slon приводит сокращенную версию лекции.
Явление, которое мы называем русской великодержавностью, имеет глубокие историко-культурные корни. Во-первых, авраамическая религия. К таковым относятся иудаизм, христианство, ислам, их общее важное свойство – мессианство. Во-вторых, то, что раньше называлось татаро-монгольским игом, присоединение России к гигантской Монгольской империи, давшее элите и обществу в его тогдашнем виде ощущение принадлежности к гигантскому централизованному, мощному образованию.
Эти два компонента – мессианство и практическая принадлежность к огромной империи – сложились и через какое-то время дали великодержавность. В начале XVI века оформилась доктрина «Москва – третий Рим», четвертого, как известно, не прогнозировалось. Менялись настроения, восприятие, но концепция «Москва – третий Рим» оставалась актуальной более пятисот лет – с небольшим перерывом с 1917 года до середины 1920-х.
Великодержавная идентичность существенным образом влияет на специфику принятия политических решений элитой, на поведение политической неэлиты и определяет культурно-политическую специфику нашей жизни. По своему внутреннему содержанию человек меняется неравномерно, поэтому и понятие великодержавности трансформируется неравномерно у разных социальных групп. В результате создается напряженность, недопонимание, могут приниматься не совсем оптимальные или совсем не оптимальные политические решения. И понимать это важно. Когда мы говорим о великодержавности, то имеем в виду отношение, установку. Установка, как известно, имеет три измерения: когнитивное – то, что мы понимаем, эмоциональное – как это все нагружено, хорошо или плохо, интенсивно или не интенсивно, и мотивационное – в какую сторону все движется и как. Говорить я буду о когнитивном аспекте, то есть о том, как менялось понимание великодержавности.
Из чего состоит великодержавность?
Северная Корея, например, естественным образом влияет на что-то, но назвать ее великой державой нельзя: влиять надо долго, постоянно и в разных направлениях. |
Можно выделить четыре компонента великодержавности: статус, ресурсы, имидж и роли. Статус – это не просто положение страны в мировой иерархии. Ресурсы – это то, чем страна должна располагать, чтобы иметь влияние. Они могут быть разными, но сегодня используется классификация, введенная в оборот Джозефом Наем, – soft и hard power (мягкая и жесткая сила). Под жесткой силой традиционно подразумевается население, территория, военная и экономическая мощь, стабильность правительства. Все, что необходимо, чтобы давить и заставлять себе подчиняться. Мягкая сила – то, что привлекает: качество социальной среды и образования, культура, природная среда, отсутствие коррупции, независимый суд. Все это требуется, чтобы считаться в современном мире великой державой.
Имидж – это образ страны. Например, в любой песне советских времен такой образ сознательно формируется. Роль – куда более жестко сформулированная позиция, переводимая на язык принятия решений. Сравните: имиджевое описание «мы – страна, которая поддерживает национально-освободительную борьбу всего мира» и ролевое – «страна, снабжающая оружием повстанческие бригады».
От великой державы к великому учению и назад
Очень любопытно, как менялось представление о том, что такое великая держава. Вот каким был пафос Российской империи до I мировой войны: могущественная страна, миссия которой – объединение славян. Длительная и мучительная война приводит к некоему слому, а в ленинский период само слово «Россия» становится неприличным, ругательным, прошлое – это проклятое прошлое. Нет больше никакой великой державы, есть колыбель будущей мировой революции. К 1925 году Ильич уже почил, и Бухарин, а потом уже и Сталин начинают рассуждать о построении социализма здесь и сейчас, не дожидаясь мировой революции. Идея великодержавности снова поднимает голову. Поначалу это фантасмагорическая смесь большевистской терминологии и великодержавного пафоса, оттуда, из старого багажа: мы – первое в мире социалистическое государство, мы несем свет, все люди доброй воли должны помогать нам. Создается Коминтерн, цель деятельности которого – подрыв капиталистических режимов. Мы пытаемся быть великими на базе ценностей социализма.
С 1930-х годов в нашем имидже начинает проскальзывать нечто странное. Мы восстанавливаем звание полковника, потом, со страшным скрипом, генерала. В Германии появляется Гитлер. Начинаются переговоры о том, как поделить мир, раздавить проклятую демократию, и в 1939 году мы подписываем не просто пакт о ненападении, а договор о дружбе. Сталин, поднимая бокал, говорит: «Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера, и хочу выпить за его здоровье». Мы делим Польшу, проводим совместный парад в Брест-Литовске. Единственное, что не поделили, так это Азию, не договорились об Иране.
Павел Коган, знаменитый поэт, в 1940–1941 году пишет:
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
Итак, наш имидж – мощного носителя идеи, стремящегося осчастливить ее реализацией весь мир. А кто мы по своей силе? Мы воспринимаем себя как мощнейшую страну, которой позволено все, ведь ее опора – простой народ; кроме того, у нас могучая армия. В первый раз нестыковка этого представления с реальностью обнаруживается в Финляндии, но расценивается скорее как случайность. Процитирую знаменитую песню, иллюстрирующую восприятие возможных военных действий:
Мы войны не хотим, но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром,
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!
<…>
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов!
Далее, наше общество – образец. Писатель Леонид Леонов писал, что в Советском Союзе – высшая степень патриотизма, временно существующая в одной нашей стране, но светит этот советский патриотизм далеко за ее пределы; патриотизм не только для себя, но и для других. «Это патриотизм мудрости и старшинства, мы живем здесь, но наша родня раскидана повсюду – по горизонталям пространства и вертикалям времени».
«Что вы чувствовали, когда советские войска входили в Прагу?» Он ответил: «Сначала волновался, потом посмотрел в окно, вижу, солдаты в полной форме, офицеры в погонах, перекрестился и сказал: жива Россия!» |
Силен пафос мирового господства, мы начинаем поддерживать войну в Корее, убеждаемся в том, что вполне конкурентоспособны, строим планы, делаем бомбы. Сергей Михалков пишет:
Оборона – наша честь,
Дело всенародное.
Бомба атомная есть,
Есть и водородная!
Китай становится нашим, мы дружим с Мао Цзэдуном:
Русский с китайцем братья вовек.
Крепнет единство народов и рас.
Плечи расправил простой человек,
С песней шагает простой человек,
Сталин и Мао слушают вас.
<…>
В мире прочнее не было уз;
В наших колоннах ликующий Май.
Это шагает Советский Союз;
Это могучий Советский Союз,
Рядом шагает новый Китай!
Это не только песенная декларация. Есть документ – проект директивы ЦК ВКПб «О текущих задачах пропаганды» (май 1941 года): «Ленинизм учит, что страна социализма, используя благоприятно сложившуюся международную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативы наступательных действий против капиталистического окружения для расширения фронта социализма. До поры до времени СССР не мог приступить к этим действиям ввиду военной слабости, но теперь она в прошлом». Это же прямая боевая декларация!
Интересно наблюдение Анастаса Микояна. Когда умер Сталин, его спросили: «Что ж теперь – будет война?» Микоян ответил: «Если уж при нем она не случилась, то теперь точно ее не будет».
От великой державы к одной из крупнейших
Наступает новый этап, хрущевский. Мы продолжаем именовать себя великой державой, но описываем страну уже не как самую мощную и сильную, а как столь же сильную, как США. Говорим о себе как о самом передовом, экономически организованном, гуманном обществе – но на сегодняшний день. При Хрущеве вспоминается лозунг, который возник в 1920-е годы и в 1930-е был забыт: «Догнать и перегнать Америку». Он сыграл злую шутку: СССР принялся отзеркаливать США. Мы уже не собираемся с ними воевать, но верим в победу экономического соревнования двух систем. И партия торжественно обещает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Воевать с США мы хоть и не планируем, но подколоть, проверить уважение к нам – полезно, поэтому можно поставить ракеты на Кубу и посмотреть на реакцию. Нет, мы не хотим и отрицаем возможность третьей мировой войны, но достаточно легко идем на локальные обострения.
«Вы знаете, господин Никсон, чем отличается капитализм от социализма?» – «Не знаю». – «Видите ли, при капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме – наоборот». |
Это сказал генеральный секретарь ЦК КПСС.
Какова наша роль? Тенденция копирования США становится доминантной. Брежневская инициатива – Хельсинкские соглашения. Мы за мир в Европе, против передела границ, за полную стабильность. На военные конфликты идем болезненно и осторожно. Чехословакия, 1968 год, сколько времени колеблется руководство, надо или не надо вводить войска! В итоге со скрипом вводят. Ситуация, которая не могла бы сложиться при Сталине или Хрущеве. То же самое с Афганистаном. Кроме того, что очень важно, мы начинаем иметь дело в первую очередь не с руководителями европейских коммунистических партий, а с лидерами государств Франции, Италии, Германии.
Принципиально новый этап – горбачевский. Мы еще продолжаем именовать себя великой державой. С точки зрения силы считаем себя второй супердержавой и пытаемся соперничать с США даже в имиджевом поле. Но не военной силой или идеями марксизма-ленинизма, а новым мышлением. Предлагаем сменить парадигму, отказаться от конфронтации: это, в общем-то, язык международных отношений, на котором уже говорил весь мир, пока мы строили социализм. В экономическом отношении концепция такова, что стать эффективными мы сможем, если проведем фундаментальную реформу; она дает старт перестройке. В ельцинский период нам по инерции хочется, чтобы нас называли великой державой. Общество надеется, что добиться процветания новой России удастся быстро, достаточно освободиться от коммунизма. На международной арене мы настроены на интеграцию цивилизованного мира.
Итак, тенденция: мы устойчиво делаемся скромнее в оценках собственной значимости и все сильнее стремимся вписаться в мировую систему, перестаем хотеть ее взорвать изнутри. Вместо противостояния входим в фазу естественной конкуренции или кооперации.
Мы не великая держава, но нам будет приятно, если вы думаете иначе
Чем характерен современный период? В первую очередь мы официально отказываемся называть себя великой державой. Кстати, это инициатива Путина. В 2005 году он сказал, что нам неплохо было бы занять ведущую роль в энергетической системе мира. Кремлевские пиарщики подхватили эту идею, и один из них отлил великую формулу: энергетическая супердержава. Специалисты по нефти и газу к этой идее отнеслись с сомнением, но западные партнеры встревожились. Тогда Путин, которому прагматические отношения с партнерами дороже лозунга, открыто сказал, что называть себя великой державой мы не собираемся, нам это не нужно.
В СМИ резко падает частота использования термина «великая держава». Почему? Приходит понимание нашей ресурсной необеспеченности. |
Сейчас информация о ресурсах более или менее открыта, в отличие от сталинских, брежневских времен, и власть декларирует существование серьезных долгосрочных проблем по всем направлениям. Вот некоторые данные, которые я выписал. Человеческие ресурсы – низкая продолжительность жизни, плохое здоровье населения из-за употребления алкоголя и наркотиков, перспективы значительного сокращения численности трудоспособного населения и увеличение доли людей старшего возраста. По оценкам ООН, в 2012 году у нас нулевой прирост, а к 2050 году численность населения составит 110 млн человек. Это меньше, чем сейчас во Вьетнаме. Также сильно вредит стране утечка мозгов, дефицит квалифицированных кадров.
Отечественный оборонно-промышленный комплекс пропустил несколько циклов модернизации, так что мы сильно отстаем. Сырье – исчерпываются важнейшие федеральные ресурсы страны, это было сказано еще до появления новых месторождений газа, сланца. В экономике – экспортно-сырьевая база, которая ничего не обеспечивает, плюс неэффективность вертикальных корпораций, составляющих большую часть экономики, а также неразвитость инфраструктуры, отставание роста производства наукоемкой продукции и продукции техники переработки.
Путин вводит термин «системная коррупция», в том числе и в оборонно-промышленном комплексе. В бизнесе – высокие риски ведения предпринимательской деятельности, опять же коррупция, административные барьеры. Низкая инновационная активность, технологическое отставание, недостаточная координированность образования. Неравенство, глубокое социальное расслоение, низкое качество образования, низкая эффективность госуправления, недостатки в судебной системе. Экология – нарастание экологического кризиса. По словам Медведева, «около 40% поверхностных и 17% подземных источников питьевого водоснабжения не отвечают санитарным нормам». Путин: «15% территории России по экологическим показателям находится в критическом состоянии».
Понимание такой ресурсной слабости не дает возможности вслух называть себя великой державой, так что лучше об этом даже не упоминать. Но хочется же. Поэтому называть – не называем, но в имидже некоторые черты великой державы присутствуют. Как мы себя описываем? Превосходные степени отовсюду убрали, оставили только в одном – мы крупнейшая евразийская держава. А во всем остальном мы не самые, а одни из, будем занимать передовые позиции, будем входить в пятерку стран-лидеров.
Это позиции не великой державы, которая растет, а скорее региональной, желающей закрепить свой статус. |
И пусть сами мы не употребляем в собственном отношении этот термин, нам продолжает хотеться, чтобы другие так нас называли. Вот в таком странном положении мы находимся.
Понимание утраты положения великой державы – процесс очень болезненный. Через это прошли Франция, Дания, Великобритания, которая перестала называть себя Great Britain, теперь это United Kingdom. Это всегда ломка, связанная с изменением представления о себе, но нам не надо бояться через это пройти, потому что иначе мы останемся в состоянии невроза.
