Мустафа Джемилев – советский политзаключенный, правозащитник, до недавнего времени председатель меджлиса, высшего представительно-исполнительного органа крымско-татарского народа, действующего в период между сессиями курултая, депутат Верховной рады Украины от партии «Батькивщина» и по-прежнему неформальный лидер крымских татар. Ему идет 71-й год, но сегодня он один из самых заметных и влиятельных политиков Крыма и Украины. С ним, легендарным борцом за права крымско-татарского народа, единственным из всех нелояльных к России крымских деятелей, в преддверии референдума счел нужным лично пообщаться Владимир Путин. Телефонный разговор между ними, состоявшийся 12 марта, не привел к сближению позиций, пресс-служба главы государства никаких официальных сообщений о нем не распространила, но для президента России это, несомненно, был важный символический жест в сторону всех крымских татар если не в надежде заручиться поддержкой, то хотя бы убедиться в сдержанности их позиции.

Джемилев – противник выхода Крыма из состава Украины, он называет новые власти оккупационными, не принял результаты референдума 16 марта и настаивает на том, что не принял их и весь его народ. Символические жесты не то, что может его удовлетворить. Впереди момент истины, внеочередная сессия курултая крымско-татарского народа, намеченная на 29 марта, а затем и, возможно, всеобщее голосование крымских татар, «национальный референдум по вопросу о самоопределении», о котором говорит Джемилев.

Из всех деятелей правозащитного движения СССР 1960–1980-х годов Мустафа Джемилев сегодня наиболее активен как политик. Через 70 лет после депортации крымских татар последствия этого преступления сталинского государства снова дают о себе знать, и история не отпускает Мустафу Джемилева на пенсию. В начале нового периода биографии Джемилева мы решили вспомнить один из центральных эпизодов его прошлого, Омский процесс 1976 года, и рассказать о нем устами Андрея Дмитриевича Сахарова.

Сахаров был старше Джемилева на двадцать два года. Казалось, их разделяла пропасть. Один – гениальный физик, академик, благодаря научному таланту поднявшийся до самых вершин советской военно-политической элиты и оттуда, с вершины, шагнувший дальше, к более важной задаче – борьбе за права человека, получивший в 1975 году высший знак мирового признания гуманитарных заслуг – Нобелевскую премию мира. Другой – шести месяцев отроду вместе со своей семьей и земляками переживший жесточайшую депортацию из Крыма в Узбекистан, выросший в ссылке, исключенный из вуза за смелые выступления в защиту прав своего народа, в 26 лет ставший одним из учредителей Инициативной группы защиты прав человека в Советском Союзе (первой открыто заявившей о себе правозащитной организации СССР) и проведший затем много лет в тюрьмах.

Андрей Сахаров

Впервые Мустафу Джемилева судили в 1966 году за отказ от службы в Советской армии. Государство, нарушающее права своего гражданина, не может рассчитывать на то, что гражданин будет выполнять свои обязанности, – за такую позицию Джемилев поплатился полутора годами заключения. Следующий срок – три года колонии строгого режима – он получил в 1970-м за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Вместе с молодым крымско-татарским активистом по делу проходили московские правозащитники, генерал Петр Григоренко и поэт Илья Габай. Первого до суда отправили в психиатрическую спецбольницу, второй вместе с Джемилевым в ходе процесса требовал проверки фактов, изложенных в документах, за которые их судили, отрицая наличие в них клеветы; суд от проверки фактов уклонился. Стенограмма этого процесса разошлась в самиздате, а последнее слово Мустафы Джемилева стало одним из самых ярких документов в истории правозащитного движения в СССР: «Каким бы я ни подвергался репрессиям и преследованиям, я твердо могу сказать, что никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет меня заставить отказаться от исполнения обязанностей, налагаемых честью, национальным достоинством и гражданским долгом». Что это не были пустые слова, Мустафа Джемилев доказал всей своей последующей жизнью.

В следующий раз он попал за решетку на год в 1974-м, формально – за уклонение от участия в военных сборах, а фактически из-за того, что органам стало известно о его намерении отправиться в Москву, чтобы во время визита в СССР президента США Никсона передать ему письмо, посвященное проблемам крымских татар.

Дискриминация крымских татар, продолжавшаяся даже после формального снятия с них клейма народа-предателя, негласный запрет на их возвращение в Крым, жестокие преследования семей, решившихся нарушить этот запрет, репрессии в отношении активистов – все это было хорошо известно Сахарову. В 1975-м в Нобелевской лекции, оглашенной Еленой Боннэр с трибуны в Осло, Сахаров говорил об этом и называл имя Мустафы Джемилева в числе других советских политзаключенных, о которых должен был знать весь мир. В 1976-м, узнав, что за три дня до окончания срока заключения по предыдущему делу против Джемилева возбуждено новое уголовное дело и что тот в знак протеста держит многомесячную голодовку, подвергаясь мучительным процедурам насильственного кормления, Сахаров отправляется в Омск, чтобы самим фактом своего присутствия на суде поддержать Джемилева и привлечь внимание к его судьбе. Тогда они не были лично знакомы и во время процесса даже не смогли увидеться; академика, нобелевского лауреата не пустили в зал заседаний областного суда. Лишь во время последнего слова подсудимого, когда из коридора донесся шум спора и потасовки от вывода из зала брата Джемилева Асана, сестра подсудимого Васфие Хаирова бросила несколько слов на татарском языке, давая Мустафе понять, кто находится за дверью: «Это наши друзья. Самый громкий голос – это Шакер (то есть "сахар")».

К тому моменту Джемилев отказывался от добровольного приема пищи уже более девяти месяцев. Он сильно исхудал, его здоровье было подорвано. После вынесения приговора, перед отправкой в колонию ему дали свидание с братом. Тот через стекло, разделявшее их, показал ему открытку, где рукой Сахарова была написана просьба прекратить голодовку. Как вспоминает Джемилев, к нему, тридцатитрехлетнему, Сахаров обращался «сынок». Джемилев согласился снять голодовку.

Мустафа Джемилев

Уже в наше время Омскому процессу было посвящено специальное издание, в котором опубликованы обвинительное заключение, приговор, подробные записи происходившего в суде. Но уже в мае 1976-го отчет о суде над Мустафой Джемилевым и о кампании в его поддержку оперативно разместила «Хроника текущих событий» – самиздатовский бюллетень, благодаря которому предавались гласности факты нарушений прав человека в СССР. Эти материалы дополняются «Воспоминаниями» Сахарова. Многое в тех событиях удивительно напоминает сегодняшний день, нынешние политические процессы.

«На 6 апреля 1976 года были назначены сразу два суда – над Андреем Твердохлебовым в Москве и над Мустафой Джемилевым в Омске. Несомненно, это не было случайное совпадение: КГБ хотел лишить кого бы то ни было, в том числе и меня, возможности присутствовать на обоих судах. Я решил, что важней поехать в Омск. В Москве в это время еще было много людей, которые придут к зданию суда над одним из известных диссидентов, в Москве есть иностранные корреспонденты. В Омске ничего этого нет. Можно было опасаться, что почти никакая информация о процессе в Омске не станет вообще доступной общественности или станет известна очень нескоро. Я сделал о своем решении заявление, и мы с Люсей (Елена Боннэр, супруга А.Д. Сахарова. – Сахаровский центр) вылетели в Омск (3 часа полета, билеты не без труда купили с помощью моей "геройской" книжки).

(… ) В 1976 году кончался очередной срок заключения, который он отбывал в лагере недалеко от Омска. За полгода до окончания срока против него было возбуждено очередное дело о "заведомой клевете на советский государственный и общественный строй": якобы он говорил, что «крымские татары насильно вывезены из Крыма и им не разрешают вернуться».

Само по себе это так и есть, и Мустафа много раз писал об этом в подписанных им документах и мог, конечно, говорить, но следствию был нужен свидетель. Приехавшие в Омск следователи КГБ концентрируют свои усилия на заключенном того же лагеря Иване Дворянском, отбывающем 10-летний срок заключения за непреднамеренное (в аффекте) убийство человека, оскорбившего, по его мнению, его сестру. Сначала Дворянский противится усилиям следователей и передает "на волю" записку о том давлении, которому он подвергается, – угрозам и обещаниям. За несколько месяцев до суда Дворянского изолируют от остальных заключенных, помещают в карцер. Мы не знаем, что там с ним делают. Через месяц он дает необходимые показания, которые и ложатся в основу нового дела Мустафы Джемилева. С момента возбуждения дела Мустафа держал голодовку, и это нас очень волновало. На суд приехал адвокат Швейский из Москвы, родные Мустафы (мать, брат, сестры) и крымские татары из Ташкента. Швейский раньше защищал В. Буковского и А. Амальрика, и мы знали, что он умел находить необходимую линию между требованиями адвокатской этики и профессии (а он прекрасный адвокат) и реальными условиями работы советского адвоката на процессе инакомыслящего.

Конечно, не все в этой линии нас устраивало, но все же это было кое-что. В первый наш приезд суд был отменен под каким-то нелепым предлогом (кажется, авария водопровода в следственной тюрьме). Очевидно, власти хотели, чтобы мы уехали и не приезжали (это их желание только подтверждало правильность сделанного мною выбора). Отсрочка в особенности волновала нас потому, что мы не знали, в каком состоянии находится голодающий Мустафа. Хотя было утомительно и накладно совершать неблизкий путь вторично (не только нам с Люсей, а и всем приехавшим на суд), мы твердо решили не отступать и 18 апреля (если я не ошибаюсь в датах) опять вылетели в Омск (Сахаров все-таки ошибается. Судебный процесс над Мустафой Джемилевым происходил 14–15 апреля 1976 года. – Сахаровский центр).

При устройстве в гостиницу произошел забавный эпизод.

Женщина-администратор, увидев в паспорте мою фамилию, нервным движением отбросила его и воскликнула:

– Такому мерзавцу, как вы, я куска хлеба не подам, не только что номер предоставить.

В холле сзади нас молча стояли крымские татары – у них-то уже были койки. Они привыкли игнорировать подобные оскорбления в свой адрес и теперь смотрели, что будет со мной. Вдруг администраторша засуетилась:

– Ах, ах, я так переволновалась, у меня заболело сердце. Нет ли тут у кого-нибудь валидола?

Татары продолжали молча стоять. Я сказал:

– Валидола нет, но, Люсенька, у нас должен быть нитроглицерин.

– Нет, глицерина я боюсь.

Мы пошли вместе с татарами в их номер – у нас было о чем поговорить. Через полчаса явилась та же администраторша:

– Товарищ Сахаров, вот ваши ключи от номера. Когда вы освободитесь, спуститесь, пожалуйста, вниз, заполните карточку.

Несомненно, номер мне дали по указанию ГБ, не хотели скандала, а предыдущий эпизод был – личная инициатива «истинно советского человека».

В конце дня из Москвы приехал Саша Лавут (Александр Лавут – член Инициативной группы по защите прав человека в СССР, постоянный редактор раздела "Хроники текущих событий", посвященного преследованиям крымских татар. – Сахаровский центр). На другой день начался суд. В зал, кроме подобранной публики и гэбистов, пустили первоначально всех родных Мустафы: мать, брата Асана, сестер. Обстановка в зале суда, а вследствие этого и вовне, сразу же начала стремительно накаляться. Мустафа, который продолжал голодовку, еле стоял на ногах. Судья перебивал его на каждом слове, практически не давал ничего сказать. Но особенно судья пришел в неистовство, когда Дворянский отказался от своих ранее данных, с таким трудом выбитых у него показаний. Рушилось все обвинение! Придравшись к какой-то реплике Асана, судья удалил его из зала. Затем была удалена Васфие (сестра Мустафы), пытавшаяся дать понять ему, что в Омске Сахаров (она употребила для этого татарское слово, обозначающее сахар). И, наконец, во второй день суда удалили мать Мустафы. Когда выведенную мать не пустили после перерыва в зал, она заплакала, закрыв лицо руками. Я закричал:

– Пустите мать, ведь суд – над ее сыном!

Стоявшие у дверей гэбисты ответили насмешками и стали отталкивать нас от дверей зала. В этот момент Люся сильно ударила по лицу штатского здорового верзилу, распоряжавшегося парадом, а я – его помощника: оба, несомненно, были гэбистами. На нас сразу накинулись милиционеры и дружинники, татары закричали, бросились на выручку – возникла общая свалка. Меня и нескольких татар вытащили на улицу, бросили в стоящие наготове «воронки». Я оказался рядом с девушкой-татаркой и одним из тащивших меня милиционеров. Он оказался по национальности казанским татарином, и девушка стала его тут же громко укорять. Милиционер смущенно вытирал потное после схватки лицо. Люсю в этот момент затолкали в какую-то комнатушку. Тащили ее очень грубо, толкали, все руки у нее оказались в кровоподтеках и синяках. Меня привезли в отделение милиции, пытались допрашивать; я отказывался, требуя, чтобы мне дали возможность увидеть жену. Через час-полтора меня отпустили, а Люсю в это время привезли в то же отделение, где перед этим находился я. Тут уж Люся стала требовать, чтобы ей предъявили меня, и за мной послали машину (я уже успел дойти до здания суда). Наконец мы увидели друг друга. Люся стала требовать, чтобы ей прислали врача, освидетельствовать нанесенные ей побои.

Привели каких-то двух работников из поликлиники, но те заявили (очевидно, наученные), что могут оказать медицинскую помощь, но не выдавать какие-то справки. Нас с Люсей отпустили, заявив, что против нас может быть возбуждено дело, уже тогда, когда Мустафе Джемилеву был вынесен приговор, – 2,5 года заключения. При этом суд постановил, что именно первоначальные – против Джемилева – показания Дворянского истинные, а отказ от этих показаний в суде – результат психологического давления, которое оказывал на него подсудимый. Мы не знаем, какие последствия для Дворянского имел его геройский поступок (Стенограмма допроса Владимира Дворянского – один из самых сильных материалов Омского процесса. Суд в итоге вынес частное определение о привлечении свидетеля Дворянского к уголовной ответственности за дачу ложных показаний, то есть за отказ подтвердить свои прежние показания против Джемилева. 18 мая Сахаров и Григоренко распространили заявление в защиту Дворянского, в котором говорилось: "Определение суда – расправа за честность, за то, что человек, оболгавший товарища по заключению, раскаялся в содеянном и нашел мужество сознаться во лжи. Суд хочет создать прецедент расправы над теми, кто не захочет лгать по велению карательных органов. Суд передает беззащитного заключенного в руки тех, кто принудил его к даче нужных следствию ложных показаний". В сентябре 1976 года Владимир Дворянский был осужден, и к 10-летнему сроку заключения, который он ранее отбывал, добавлен еще один год. – Сахаровский центр).

В тот же день появилось сообщение ТАСС на заграницу (переданное по телетайпам), в котором красочно описывалась драка, учиненная в зале омского суда (где мы никогда не были и куда не пускали даже мать подсудимого) академиком Сахаровым и его супругой. Сообщение это, а также отсутствие известий от нас вызвали очень большое волнение во всем мире. Известия отсутствовали потому, что на время суда междугородная телефонная связь Омска, в частности с Москвой, была выключена. У нас есть выражение: "Фирма не считается с затратами", но в данном случае это, пожалуй, даже слабо сказано. В общем, как мне кажется, наша задача – привлечь внимание мировой общественности к процессу Джемилева – была выполнена.

Из рассказов родных Джемилева о суде. Судья заявил:

– Вот Джемилев утверждает, что крымских татар не прописывают в Крыму. Ну и что? Меня вот не пропишут в Москве – и я не жалуюсь на это.

Такова логика противоправного государства, где представитель закона одно беззаконие оправдывает другим. Я говорил с судьей во время первого приезда в Омск, пытаясь (безрезультатно) выяснить, почему откладывается суд. Судья выглядел как вполне «обыкновенный» человек, с достоинствами и недостатками, в прошлом участник войны, боевой офицер, отец семейства, я уверен, считающий, что делает в жизни нужное и трудное дело. Но какова его роль в деле Джемилева, а возможно, и в некоторых «обычных» уголовных делах? Я как-то не подберу слов...

На другой день после приговора родные Джемилева решили добиваться свидания с ним. Я написал письмо Мустафе, в котором уговаривал его прекратить голодовку, длившуюся уже 9 месяцев (с насильственным кормлением). Быть может, именно это письмо, о существовании которого было известно начальству, объясняет, почему родным дали свидание. Голодовку Мустафа решил прекратить. Я был этому очень рад».

Омский процесс не стал последним в биографии правозащитника Мустафы Джемилева. В 1979-м, вскоре после освобождения, он был снова осужден – теперь за сфабрикованные "нарушения правил административного надзора". На этот раз его судили в Ташкенте. Сахаров вылетел туда, и снова повторилась комедия с внезапным переносом даты суда. Новый приговор – пять лет ссылки.

«В этот свой приезд я познакомился со многими активистами крымско-татарского движения, проживающими в Ташкенте, – пишет Сахаров. – Большинство из них имели за плечами по несколько лет заключения. Это были интересные люди, глубоко преданные идее возвращения крымских татар на крымскую землю, с которой их связывают тысячи исторических нитей. Они не скрыли от меня, какие острые споры и разногласия существуют между ними относительно тактики их борьбы, относительно ее реальных перспектив. В одном они были все согласны: что допустимы и оправданны только легальные, ненасильственные методы, в рамках существующей государственной структуры. Спорным был в особенности вопрос об отношении к общему правозащитному движению. Некоторые считали, что контакты с нами (с такими людьми, как Лавут, Сахаров) спутывают простое и очевидное крымско-татарское дело со множеством других сложных проблем и тем очень его затрудняют. По-видимому, они при этом опасались, что удары репрессий, обрушившихся на правозащитников, рикошетом будут падать и на них. Другие (большинство) считали, что крымско-татарское дело – органическая часть общего комплекса проблем прав человека в СССР: свободы передвижения, информации, убеждений, и только вместе мы можем чего-то добиться».

История показала, кто был тогда прав. Но история не завершена, она продолжается сегодня, прямо на наших глазах. Новый ее узел завязывается вокруг крымско-татарского народа.