27 января празднуется 75-летие снятия блокады Ленинграда. О том, чего стоило ленинградцам пережить блокаду, много писал историк Сергей Яров (1959–2015), за книгу «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» в 2014 году он удостоен премии «Просветитель». Мы повторяем публикацию 2014 года – это материалы выступления Сергея Ярова в рамках проекта «Публичные лекции Polit.ru», в сокращении.

13 ноября – особый день. 13 ноября 1941 года началось то, что позднее назвали смертным временем, пошел отсчет недель, в течение которых умерло более миллиона человек. Чаще всего как дату начала блокады приводят 8–9 сентября, но именно с 13 ноября стала уменьшаться норма хлеба. 125 граммов – символическая цифра для всех, кто пережил это страшное время, одну из величайших трагедий XX века.

«Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» состоит из трех частей. Это не первая моя книга о блокаде. В «Блокадной этике» (Вышла в 2012 году. – Slon) много внимания уделено отношениям между людьми, тому, как они друг другу помогали, как относились к соседям, друзьям, как допускали жестокость, чтобы спасти жизнь. В книге несколько тысяч сносок, ссылок на личные дневники и другие материалы. Должен сказать, читать любой из этих документов очень тяжело. За каждым – трагедия. И начиная работу над второй книгой, я думал: этика – это голодные дети, которые просят у матери кусок хлеба; лежащий человек, умоляющий его поднять. А что такое повседневность? Понятно, что в кухне было нечисто, что были крысы, что лица были черными от копоти буржуек, но эмоционально это не может быть настолько тяжело! Однако когда картина сложилась, она оказалась еще страшнее, чем по итогам изучения блокадной этики. Там еще можно было найти какие-то светлые стороны, придававшие жизни человеческое измерение.

Первая часть книги называется «Город».И город – это руины, сплошное затемнение, мертвые и умирающие на улицах. Человека могли раздеть за час после того, как он падал от голода или попадал под обстрел, снять последнее. А морозы стояли лютые. Иногда ослабевшего и подталкивали, потому что с лежачего снимать легче. Отнимали карточки, раздевали еще живых. Зафиксирован случай, когда валенок не снимался, и его отпилили вместе с ногой. В центре города, на Садовой улице, был магазин «Семена», и рядом долго лежало тело без головы, его не убирали – а ведь это не закоулок, не глухой двор. Такие истории помогают лучше понять, представить, что происходило в Ленинграде в смертное время. Квартиры не отапливались. Использовались так называемые буржуйки, а они коптят так, что гарь потом невозможно отмыть. Горячая вода, конечно, отсутствовала, да и вообще с водой туго было, люди не мылись. Представьте себе, в комнате +2–3 градуса. Ну кто разденется? Канализация не работала. Все выливалось в окна, во двор, на улицу, в лифты. Разрушались традиционные городские структуры, и одно тянуло за собой другое.

Расплодились крысы. Поначалу на человека они не нападали, хоть и не боялись его. Но, оголодав, крысы стали вести себя агрессивно. В одном детском саду к потолку подвесили мешок с сухарями, и крысы, которых собралась целая стая, подпрыгивали до этого мешка. Наконец одной когтем удалось порвать мешок.

Буржуйки стояли где угодно, иногда на газовых плитах, ведь газа тоже не было. Как говорили блокадники, холод оказался страшнее голода. Видимо, есть какой термический закон: сколько месяцев холод приходит, столько он и выходит. Надевай на себя хоть десятки шуб, тебя будет знобить, трясти. И это страшное чувство никак из себя не вытравить. Нужно время. Придется месяц потерпеть, и только тогда озноб начнет проходить. В городе свирепствовала цинга, а от нее тело покрывается фурункулами, язвами. Приличная одежда у людей, может, и была, но в таких условиях предпочитали надевать на себя тряпье. Да ведь и не на праздник люди шли, они передвигались по заснеженным полям с трупами и умирающими, с остановленными трамваями, под бомбежками.

Отдельная глава посвящена магазинам. Если на улице, на морозе, стояли спокойно, то когда очередь подходила к магазину близко, начинались побоища. Когда оставалось ногой ступить внутрь, многие пытались пробраться без очереди. На углу улицы Марата у продовольственного магазина в очереди за маслом задавили насмерть пятерых. В столовых тоже были огромные очереди. Не хватало посуды, она исчезала. Люди приходили с ржавыми консервными банками и, чтобы ни капли не потерять, наливали в эти банки прямо над кастрюлей. Пропали ложки, вилки, но голодный человек не может ждать, пока ему достанется вилка, – будет есть рукой. О санитарии и речи не шло, конечно же. Дизентерия – тоже одна из страшных примет блокады, через три дня болезни ослабленный человек умирал, организм не мог сопротивляться. Рынки. «Списки товаров на обмен», как их называют, на самом деле не действовали, другие были эквиваленты. Серебро или драгоценности трудно было обменять на хлеб, зато очень ценились папиросы.

Вторая часть книги, «У порога смерти», самая страшная. Она о том, как физически и психологически влияют на человека месяцы голода. Собраны свидетельства блокадников. Две главы посвящены преступности, там приведен большой фрагмент отчета похоронного бюро. Это официальный документ, а не художественное произведение, но когда его читаешь, фрески Дантова ада встают перед глазами. Машины перевозили сразу по 500 трупов детей, тела утрамбовывали.

Третья часть называется «Люди». Она посвящена нескольким сюжетам, и первый – облик ленинградцев. Дистрофия, истощение крайнее, походка неустойчивая, закопченные лица. Никак нельзя было отмыть это клеймо блокадных буржуек. От голода возникали гормональные нарушения, и у многих девушек росли волосы на лице. Виталий Бианки, побывавший в Ленинграде в марте 1943 года, был поражен количеством молодых женщин с усами.

Второй сюжет – эвакуация, и здесь надо отметить, что официальные данные не всегда соответствуют истине. Меня много критиковали за то, что я написал об эвакуации, считается, что она была проведена блестяще. Самой тяжелой была эвакуации января-февраля 1942-го, к которой люди не были готовы. И вот эти картины Финляндского вокзала – казалось бы, приходишь туда с поклажей, там дают буханку хлеба, и ты едешь подальше от ужасов. Но для многих ужасы на вокзале только начинались. Зайти туда было невозможно, огромное количество людей стояло на страшном морозе, все с поклажей, оставить которую, естественно, боялись. Детских комнат не хватало, и дети, как и взрослые, ждали на улице. На самом вокзале условия тоже оставляли желать лучшего. Практически не было стульев, все стояли. Выжить ослабленному человеку там было трудно.

И третье – это карточки, сколько их было и каких. Потерять карточки – самое страшное, восстановить их полностью было практически нереально, человек должен был ходить по десяти местам со справками о том, что он не разбогател. Информация проверялась долго и мучительно, и если у потерявшего карточки не было иных возможностей прокормиться, он погибал. Конечно, случалось, что кто-то мошенничал таким образом, но мы не можем бросить камень в тех, кто не по своей вине оказался в страшной воронке этого ада. Что собою представляла еда во время блокады? Читать это очень страшно. Оголодавшие люди ели все: ремни, гуталин, вазелин. Мне удалось обнаружить уникальный документ – так называемую поваренную книгу блокады – о том, как все это готовили.

Субботники. Добровольно на них мало кто ходил, не было сил. Потом завели книжки, где отмечали, сколько часов человек трудился, убирая улицы. Есть описания того, как люди умирали, расчищая сугробы с наслоением нечистот. Позже под снегом было обнаружено 13 тысяч трупов. И это тоже примета блокадного Ленинграда.

Досуг. Хочется жестко высказаться в адрес людей, которые пытались представить досуг как одну из доминант жизни города. Есть такой миф – музы, дескать, не молчали. Знаете, я вам честно скажу: когда человек озабочен выживанием и тем, как прокормить своих несчастных детей, он не может пойти в театр. А в некоторых публикациях театр представлен как воплощение величия духа ленинградцев. Величие было, но оно не связано ни с театром, ни с исполнением Седьмой симфонии Шостаковича. Кстати, Седьмую тоже мифологизировали: и написана она была раньше, и мало кто ее слушал. Да и само исполнение, ставшее легендарным, следует внимательно изучить. Впервые симфония прозвучала в Куйбышеве, куда эвакуировали в том числе и Большой театр, – перед дипломатами, так сказать, на экспорт. А весь филармонический оркестр вымер. В Куйбышев приехали начальники, а зал, где сидит начальство, пустым быть не может. Там было много солдат, далеко не меломанов.

На всю эту мифологию об отдыхе ленинградцев надо просто по-другому взглянуть. Я, в частности, опираюсь на читательские дневники. Представьте, голодная девочка – о впечатлениях от Тургенева: «Лиза Калитина ничего. А вот этого я не поняла. Рудин – какой-то странный тип». Это так трогательно! Ведь надо понимать, когда это написано, в то время, когда силы были нужны для выживания. Мне кажется, это в большей степени характеризует дух ленинградцев, чем история с музыкальным театром. Сколько мук способен перетерпеть человек, сохранив себя, – ведь город не превратился в сборище озверевших людей, отбирающих друг у друга хлеб, делились чем могли. Все это было. Когда мы говорим о подвиге Ленинграда, мы должны в первую очередь отметить нравственную высоту блокадников, и книга посвящена цене, которую они за это заплатили.