Ее место в истории. Апология Пугачевой

Сейчас Путин, по всей логике, должен будет ее наградить к юбилею. У нее есть орден «За заслуги перед Отечеством» трех степеней, кроме первой, и, скорее всего, первую сейчас и дадут, но это скучно. Она заслуживает, конечно, Андрея Первозванного — ее ровесница Валентина Матвиенко получила этот высший российский орден неделю назад, и понятно, что о таком у нас обычно не думают, но после Матвиенко не дать такой же орден Пугачевой будет некрасиво; при всем уважении — русский XX век немыслим только без одной из них, и эта одна — не Валентина Ивановна. Но если искать государственную награду для Пугачевой, имея в виду только эстетическое соответствие, то идеальной будет звезда Героя труда, не только потому, что звезда заслуживает звезды, и, хотя совпадение удачное, не потому, что сложившийся порядок предусматривает присуждение «гертруд» раз в год как раз примерно в эти дни, в конце апреля. Дело здесь прежде всего в соотношении советского и постсоветского — награда из прошлого, возрожденная и модернизированная при Путине, лучше всего подходит именно этому человеку, наиболее последовательно и успешно деконструировавшему советскую культуру и превратившему ее в постсоветскую. Историческая судьба Пугачевой в этом смысле ближе всего к судьбе рифмующегося с ней Горбачева с той очевидной разницей, что Пугачевой удалось как-то реализоваться и в новом времени, а политик Горбачев такой возможности был лишен.

Искать для Пугачевой место в истории отечественной эстрады — только все портить. Культура советской песни, даже несмотря на феномены Утесова и Шульженко, никогда не ставила исполнителя в центр системы координат, и главные советские песни потрясающе анонимны, они ничьи — с каким певцом или певицей ассоциируется «Катюша», или «Подмосковные вечера», или «Священная война»? Ставка Пугачевой на индивидуальность с самого начала («Арлекино» на конкурсе в Болгарии, фильм «Женщина, которая поет», невозможные по тем временам песни-монологи типа «Так же, как все, как все, как все, я по земле хожу, хожу» — такого себе даже Брежнев не позволял) располагают к теориям по поводу инновационной продюсерской политики либо самой Пугачевой, либо кого-то из тех, кто стоял за ее спиной — второй муж певицы Александр Стефанович, кажется, до сих пор уверен, что весь ее успех сконструирован персонально им. Но Пугачева — это действительно не про эстраду, и соавтор ее успеха — история. Песне «Арлекино» предшествовали пятнадцать лет форсированной гуманизации советского тоталитаризма, сопровождавшиеся в том числе созданием массового мещанства — новой и, в общем, совершенно не советской социальной группы. Уступив народной массе в рамках послесталинского компромисса право на частную жизнь, советская власть, именно она, сделала неизбежной рождение новой массовой культуры. Показательно, что саундтрек кинематографического манифеста советского мещанства — «Иронии судьбы», — наполовину состоит из песен в исполнении Пугачевой, не было бы там ее, это бы был не манифест.

Непосредственные предшественники Пугачевой — не эстрадные певцы шестидесятых и начала семидесятых (просто попробуйте это произнести вслух — «Пугачева и Аида Ведищева», «Пугачева и Вадим Мулерман»; Пушкин и Кукольник, ага), но эстрадные поэты, прежде всего Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский, — последний важен и как автор программного хита про миллион алых роз. Новое общество искало себе голос, и Пугачева возникла именно в той точке, когда литературоцентричность массовой советской культуры перестала быть очевидной — стихи можно и дома в тетрадочку переписывать, а если уж есть возможность бесноваться на стадионе, странно это делать под Евтушенко, особенно в эпоху «Битлз». Но и в истории русской литературы постшестидесятница Пугачева заслуживает, по крайней мере, весомого примечания к биографиям Цветаевой, которую она пела в «Иронии судьбы», и, особенно, Мандельштама — первая за сорок лет его книжка тогда уже вышла в «Библиотеке поэта» тиражом 20 тысяч на двухсотмиллионную страну, но о городе, знакомом до слез, и об Александре Герцевиче страна узнала не из синего дефицитного томика, а от Пугачевой.

И какая-то совсем таблоидная пошлость — соперничество с Софией Ротару, те же Пушкин и Кукольник. Если уж конкурент обязательно должен быть поющим, то ближайшего преследователя Пугачевой звали Владимир Высоцкий, вообще же она конкурировала со всей неофициальной культурой своего времени — и с самиздатом, и с тамиздатом. Победила или нет — ну, прошлогоднее столетие Солженицына прошло почти незамеченным, но сравнивать его с пугачевским 70-летием некорректно — дождемся векового ее юбилея. Дети и внуки постсоветских мещан массово полюбили Бродского — что ж, пусть он сосуществует с Пугачевой на карте русской культуры этого века, такое соседство не оскорбит ни одну из сторон. Но Бродский, а не Ротару — пожалуйста!

Политическая история нашей страны и общенациональная психотерапия в годы упадка тоталитаризма; русская поэзия и кабак — есенинский, блоковский; относительная открытость Советского Союза семидесятых и западный рок-н-ролл; осознанная необходимость свободы, ставшая массовой сразу же после того, как исчезла необходимость выживать, но и тайная потребность в культе личности (первые ее слушатели помнили Сталина) — вот из чего-то такого состоит Пугачева. Не из мужей, не из скандалов, даже не из песен, а из русского воздуха второй половины ХХ века.

Время от времени до сих пор выходят какие-то новые песни Пугачевой; наверное, лучше бы их не было — да, она пережила себя как феномен, но какой-то особенной трагедии в этом нет. Ее желание быть последней народной артисткой СССР (на самом деле она предпоследняя — Горбачев зачем-то на следующий день после Пугачевой и накануне своей отставки наградил еще старую актрису Софью Пилявскую) очень понятно — статус последнего гарантирует непобежденность без срока давности, но борьбу за непобежденность она вела, и вполне успешно, и после крушения советской культуры. Великая певица — это, конечно, не голос и не музыка, это что-то уровнем выше, и ни одна из певиц, которых в разное время провозглашали новой Пугачевой, по масштабу явления к ней не приблизилась — ни Агузарова, ни Земфира, ни Ваенга, ни тем более Аллегрова, которая, провозгласив себя (сама! — это стыдно) «Императрицей», явно на что-то такое претендовала. Список претенденток уже не пополнится. Пугачева пережила не только себя, но и эстраду, попсу как таковую — сейчас от этой вселенной осталось только неудачно переформатированное «Русское радио» и полубезумный бизнес поэта-песенника Гуцериева (Пугачева и сама что-то поет на его стихи, и это уже мало кому интересно), и дело даже не в развитии технологий, а в общем культурном росте общества, которое не нуждается больше в бесспорной фигуре номер один — здесь, наверное, нужна шутка про Путина, но и кроме шуток: Путину, скорее всего, предстоит пережить то же, что пережила Пугачева, и пусть его переход в историю будет таким же безболезненным и достойным, как и у нее.

«Будто будет жизнь, как та, где давно уже я не был. На душе, как в синем небе, после ливня чистота», — это стихи Семена Кирсанова, соседа Осипа Мандельштама по дому в Нащокинском переулке. В ночь первого ареста Мандельштама у Кирсанова, по свидетельству Ахматовой, до утра играли на гавайской гитаре — потом Галич напишет «Всю ночь за стеной ворковала гитара, сосед-прощелыга крутил юбилей», как будто Кирсанов в чем-то виноват перед Мандельштамом. Натяжкой было бы уравнивать двух поэтов-соседей только на том основании, что стихи обоих через сорок лет станут песнями Пугачевой, но здорово, что она пела обоих. Пусть Путин ей даст золотую советскую звезду с двуглавым орлом вместо серпа и молота в сердцевине — ту эклектичную советско-антисоветскую постсоветскую Россию, в которой сегодня мы живем, во многом придумала она. Возможно, это и есть ее главная историческая заслуга.