Михаил Абрамов в Музее русской иконы. Фото: Владимир Вяткин / РИА Новости
Мы с приятелем стояли в церкви древнего (очень древнего) русского города. Церковь – конец XVII века, роспись – добротное такое начало XVIII-го. Интересное время – традиция уже уперлась в Европу, но еще не до конца сломалась. Лица прописаны на фряжский манер, но фигуры и цвета – из древней Руси.
В закрытый храм нас пустила добрая церковная женщина, за пожертвование, но это во всех смыслах мелочь. Она же и пустилась объяснять нам сюжет. Но там сюжет понятный: весь нижний пояс – обретение животворящего креста. Благочестивая царица Елена, мать святого императора Константина, едет во град Иерусалим с письмом от сына к патриарху. Царица сидит в золотой телеге – так наш мастер, явно из местных, школа опознается на раз, представлял себе колесницу. И это трогательно, и еще – там ведь фон, сахарные белые города и слепяще-синее небо.
Иконостас выломали, некоторые иконы осели в местных музеях, некоторые уехали в Москву, а некоторые – пропали без следа. Судьба обычная. Делают новый – без иконостаса нельзя, пластик плюс яркая лакированная пошлость от знаменитой софринской фабрики.
Церковная женщина попыталась добиться от нас восторгов и по поводу софринской продукции, не добилась, расстроилась, подумала:
– Вы реставраторы, что ли?
– Да нет, мы просто так, смотрим, интересуемся.
– Понятно, реставраторы. Анна Никифоровна, иди, посмотри, тут реставраторы приехали!
Так вот мы и сделались реставраторами – честно, не по своей вине. Стояли и смотрели на фрески, а две несуровые дамы – на нас. Реставрировать мы, впрочем, не стали ничего, поблагодарили, ушли.
Судьба иконы
Тут непросто найти правильные слова. «Русской иконе не особенно везло, ни в царской России, ни тем более в Советском Союзе», – что-то такое хочу я сказать, но выходит как-то слишком легковесно. В России не без насилия европеизированная элита раскусила Европу и оценила ее вкус, зато все свое приучилась считать неинтересным и диким. Настоящий, научный интерес к иконописи появился ближе к концу XIX века. А в начале XX-го традицию древней русской живописи открыли, восхитились, ринулись изучать. Муратов и Грабарь нашли язык для описания, специалисты начали разбираться со школами, художники – и нервные модернисты, и бескомпромиссные авангардисты – вдохновились лаконичностью и смелостью работ старых мастеров.
Выяснилось вдруг, что это не просто темные доски в старых церквях и семейных кивотах. Там, под олифой, почерневшей за века, – целый мир. Надо только расчистить аккуратно, снять многочисленные поновления, вернуть миру то, что время от мира спрятало. В нашем прошлом – настоящая вселенная красоты, которую образованная Россия просто разучилась видеть. Иногда – яркое и пестрое, а иногда – строгое и аскетичное русское Средневековье, чуть затянувшееся, но оставившее после себя почти бесконечный поток шедевров.
Дальше была революция. Одни знатоки сбежали, других знатоков убили, но – тут удивительный парадокс – именно новая власть, крушившая церкви, помогла России узнать свое древнее искусство по-настоящему. Прежде церковь довольно неохотно (и это еще очень мягко сказано) разрешала реставраторам работать, теперь церковь влияние утратила. В это почти невозможно поверить, но до октябрьского переворота никто ведь не знал, как на самом выглядит рублевская «Троица». Никому не прожигал душу этот ледяной свет. Для нас она – символ, данность, то, что всегда было и без чего нет ни русской истории, ни русской культуры. Но до 1904 года и она была «темной доской». Потом ее варварски совершенно реставрировали, а вернее сказать – записали. И только в 1919 году реставраторы под руководством графа Юрия Олсуфьева вернули людям «Троицу». Олсуфьева убили в 1938-м, лежит на Бутовском полигоне.
История словно бы играла с иконой в ХХ веке в страшную какую-то игру. Главная русская катастрофа, пожиравшая и людей, и церкви, позволила открыть древнее русское искусство. В Историческом музее, в мастерских Грабаря, в Третьяковке заработали реставраторы. Созданная большевиками Комиссия по сохранению памятников древнерусской живописи, в которой работали выдающиеся специалисты, не только спасала то, что удавалось спасти из разоряемых комиссарами церквей, но и находила старые шедевры в сараях, на колокольнях, под слоями голубиного помета. Именно сотрудник этой комиссии, потомственный иконописец и великий реставратор Григорий Чириков, нашел в дровяном сарае Успенского собора в Звенигороде и спас три иконы «звенигородского чина», которые долго приписывали Рублеву. Сейчас доказано, вроде бы, что это другой московский художник начала XV века, имени которого мы не знаем. Но это не делает их хуже, а Спас из «чина» – шедевр и вовсе безусловный, такому итальянские мастера могли бы позавидовать.
Чириков в 1930-е за «участие в контрреволюционной организации и вредительство» отсидел, вышел и умер в 1936-м. Чекисты им уже интересовались, успел, можно сказать, умереть. Иначе непременно убили бы.
Тысячи икон гибли, как люди, но тысячи и выбирались из-под вековой копоти, чтобы рассказать выжившим что-то новое о них же. О нашем прошлом и о нашем месте в мире.
Когда на индустриализацию понадобились деньги, Советы начали активно торговать музейными ценностями. Распродали бы – нет сомнений – и главные шедевры иконописи, но иконы спасла сначала Великая депрессия, а потом – ГУЛАГ.
В начале 1930-х была организована грандиозная выставка русских икон на Западе, с триумфом прошедшая в Германии, Англии и Штатах. Это был рекламный трюк – Европе и Америке показывали новый товар. И теперь уже весь мир узнал о невероятном богатстве нашего прошлого. Но грянул экономический кризис, и на новый товар просто не нашлось достаточно богатых покупателей. Поэтому «Троица» – у нас, а не в одном из заокеанских музеев изящных искусств.
Эрмитажу, как известно, повезло меньше: министр финансов США Эндрю Меллон нашел $7 млн, чтобы купить десятки шедевров; с иконами обошлось. Ну, как обошлось. Множество их было продано через организации «Торгсин» и «Антиквариат», включая первоклассные. Про это есть отличная книга историка Елены Осокиной «Небесная голубизна ангельских одежд», разоблачающая заодно сенсационные рассказы Владимира Тетерятникова о «сталинской фабрике по производству фальшивых икон». Увы, торговал Союз вовсе не фальшивками.
А потом на полную мощь заработали золотодобывающие предприятия Дальлага, и торговать произведениями искусства стало государству неинтересно. Мелковато, доход не тот, рабский труд оказался выгоднее, вопреки всесильному учению Маркса.
Да, кстати, хотя какое уж тут «кстати». Одним из организаторов выставки, показавшей миру русскую икону, был историк и реставратор Александр Анисимов. Его убили в 1937-м. Лежит в урочище Сандармох.
И судьба человека
Потом были новые – уже хрущевские – гонения, и полуподпольная мода на Древнюю Русь, и корявенькие, но хоть как-то рассказавшие советским людям об их невидимом богатстве книги Владимира Солоухина «Письма из Русского музея» и «Черные доски». И забитая, загнанная в угол церковь, и экспозиции в музеях, и нежелание, неумение толком рассказать о том, чем мы на самом деле владеем.
Нет этого желания и теперь, в новой России. Церковь, обретшая силу, не рвется дружить с интеллектуалами, интеллектуалы не хотят ничего, кроме дикости, в пределах церкви замечать. Да и трудно по-другому, когда от имени церкви вещают то дама экс-прокурор, то какие-то опасные безумцы, разоблачающие козни жидомасонов и призывающие на нашу голову ядерную войну, а высшие иерархи вполне комфортно себя чувствуют в роли руководителей неформального министерства агитации и пропаганды.
Для церкви иконы в первую очередь – что-то вроде богослужебного инструмента, и только потом и не для всех – шедевры живописи. Оттого и радуются церковные старушки – от наивности, от непонимания, не со зла – лакированному убожеству новоделов, не особенно обращая внимание на старые доски. Для большинства светских людей они и в музеях – нечто непонятное и странное, мимо чего надо пробежать для порядка и забыть. Из скучных музейных залов и пахнущих сыростью храмов – на воздух, где аниматоры и возможность сделать красивое селфи.
Снова яма, снова разрыв, там, где веками копившаяся красота могла бы стать мостом между воюющими зачем-то сторонами и что-то потревожить в равнодушных. Посмотрите в глубокие, темные глаза святых с отреставрированных, открытых досок. Они же – и те немногие, что монголов пережили, и те, которых рисовали в конце XVII века иконописцы осознавшего свое величие Московского царства, вдохновляясь гравюрами из голландской Библии Пискатора, – говорят нам одно: мы Европа. Мы – часть христианской цивилизации. Особая, конечно, а кто не особый? Все разные, но дорога у нас точно общая.
Неотразимой красоты у нас в изобилии, но нужны ведь еще люди, способные другим ее открывать. Показывать эту самую дорогу в человеческую общность через свое, через то, что выросло здесь. Бизнесмен Михаил Абрамов, погибший 20 августа в авиакатастрофе в Греции, был как раз из таких.
Успешный предприниматель, биографические сведения – в открытом доступе, наверняка не безгрешный, как все. Это сейчас не важно, у него теперь другой Судья. А у нас – то, что он успел сделать. Он и сам толком не мог объяснить, почему, как увлекся коллекционированием икон. Но увлекся – сравнительно недавно, в начале нулевых. Однако коллекционеров много, а Абрамов создал свой музей. Большой, настоящий, проводивший великолепные выставки. Рязанские, псковские, ярославские, ростовские иконы, среди прочего – настоящие шедевры. В музее работали искусствоведы, музей издавал книги, и – это мелочь, конечно, но тоже важная, – в музей был бесплатный вход.
Он искал иконы в России, покупал на западных аукционах – те самые, которые уехали от нас в страшные 30-е, – тратя на пополнение коллекции и содержание музея очень внушительные суммы. Кое-что дарил провинциальным музеям. А у него на Таганке все было как-то по-человечески, что ли. Особый воздух, особое ощущение близости и к истории – общей, и к невероятной красоте, которую каждый чувствует по-своему.
Там, где любовь настоящая, всегда получается по-человечески. И да, кстати, с чего это – «было»? Музей есть и, хочется верить, останется. Москва, Гончарная улица, дом 3. Сын, говорят, разделяет увлечение отца. Но увлечение – одно, страсть – другое. И грустно, и боязно за музей. Идите, вдруг после не будет шанса.
Теперь и поздно, и ни к чему, наверное, но я все равно хочу сказать спасибо Михаилу Абрамову. За музей, за время в нем проведенное, за возможность показывать его друзьям – как чудо. Вот, есть у нас в Москве такое место, и был такой человек. Светлая память. Всякий, кто спасает красоту, работает для свободы, не будем про это забывать.
В 1929-м Максимилиан Волошин написал стихотворение «Владимирская богоматерь»:
Но слепой народ в годину гнева
Отдал сам ключи своих твердынь,
И ушла Предстательница-Дева
Из своих поруганных святынь.
А когда кумашные помосты
Подняли перед церквами крик –
Из-под риз и набожной коросты
Ты явила подлинный свой Лик:
Светлый Лик Премудрости-Софии,
Заскорузлый в скаредной Москве,
А в грядущем – Лик самой России –
Вопреки наветам и молве.
Красивое и страшное, оно посвящено Александру Анисимову, тому самому, который организовывал первую советскую иконную выставку и которого потом убили в Карелии. Посвящение такое:
Верный страж и ревностный блюститель
Матушки Владимирской, – тебе –
Два ключа: златой – в Ее обитель,
Ржавый – к нашей горестной судьбе.
Наверное, эти слова теперь и про Михаила Абрамова тоже.
P.S.
Время снова скверное теперь, и без постскриптума не обойтись. История любит жестокие рифмы. Суетится доктор странных наук Владимир Мединский: «Абрамов создавал музей всю свою жизнь, это было главным его детищем. Он крестился в сознательном возрасте, долго к этому шел. Я не думаю, чтобы он хотел, чтобы музей ушел из семьи». Намекает, то есть, что государство на музей тратиться не будет. Мединский суетится, а люди из его Российского военно-исторического общества разоряют в Сандармохе могилы казненных, чтобы обелить их палачей. Может, и могилу Анисимова уже осквернили.
