Эдвард Мунк. Тревога
Метафизический ужас или ужас для метафизиков? Почему Запад так долго пугало то, что для Востока изначально было благом? Бытие или Ничто? Субстанция или процесс? Не закрываем проблему, лишь попробуем подумать об этом.
После выхода и перевода на русский книги Мэтью Липмана «Философия для детей» детские вопросы вроде «Какое число самое большое? А есть ли больше его? А еще больше?… Время никогда не кончается? А оно когда-нибудь начиналось? Можно ли долететь до конца Вселенной? Можно разделить элементарную частицу на множество других?…» и так далее и тому подобное, слава Богу, уже не кажутся теми, с которых внимание ребенка надо просто на что-то переключить, ибо дать удовлетворяющий его ответ невозможно. Такие (как и многие другие) непростые вопросы я, подобно другим детям, задавала родителям и другим взрослым. Но вот что вспоминаю: вопросы о «дурной бесконечности» (название узнала много позже, разумеется) – будь то в сторону «бесконечно большого» и «бесконечно малого», бесконечности пространства и бесконечности времени – были не просто любопытством, но мысль о бесконечности вызывала настоящий ужас, лишала сна и покоя. Хотелось во что бы то ни стало избавиться от этого «бесконечного», «беспредельного», обрести мир какой-то законченный-закругленный (только непонятно было, каким же образом его ограничить и закруглить!) и чтобы были в этом мире самые крохотные, но вечные-неизменные-неделимые частички. Это была потребность души, открывающей для себя мир – очень хотелось, чтобы этот мир был каким-то уютным, «подручным». В отрочестве эти вопросы меня уже перестали мучить. Узнав позже элеатов и атомистов, я как-то поняла, что этих бородатых мудрецов (их «аполлоническую душу») мучил тот же страх, что и меня-ребенка.
В космогонических мифах, изложенных Гомером и Гесиодом, с одной стороны, утверждается вечность Космоса, а с другой – подробно описано его возникновение (например, в «Теогонии» Гесиода). Но то, что однажды возникло, должно и умереть. Однако с идеей невечного Космоса невозможно смириться психологически, а принять идею вечного Космоса невозможно логически и гносеологически. Если Космос конечен во времени, тогда что же будет происходить после его конца? А если он вечен, то значит, никогда не был создан и никогда не погибнет – но как представить это конечному во времени человеку, живущему в мире начал и концов, в мире, расчлененном им самим границами?
Греки создали картину завершенного и прекрасного своей завершенностью, упорядоченного в границах Космоса. Само понятие «космос» является однокоренным с глаголом «космео» – украшать; отсюда понимание Космоса именно как прекрасного целого. Бесконечность означала для греков отсутствие порядка, границы, формы, образа; пугала недетерминированностью, неопределенностью, непредсказуемостью, недосягаемостью для Логоса-познания. Ужас Бесконечного испытывали не только люди, но и олимпийские боги: бездны Тартара с переплетенными «корнями земли» внушали им трепет и отвращение. Упорядоченный Космос возникает из безграничного и бесструктурного Хаоса, но все же не преодолевает его окончательно: Хаос угрожает Космосу поглощением, он продолжает присутствовать в картине мира, хотя и уходит из фокуса на периферию. Однако функция Хаоса – не только уничтожение, но и порождение порядка, форм, и эта флуктуация сохраняет мир живым, препятствует его омертвению, застыванию. Хаос – потенция Космоса. В дальнейшем эта идея бесконечного обновления мира через его гибель и новое рождение была усвоена, развита и представлена в натурфилософских построениях Гераклита, Эмпедокла и Анаксимандра, но унаследована была именно из мифологии.
